Николаю Ефимовичу, как Манюне, бегать не надо. Он и так отлично знает, что пришли соседи. На весь подъезд телевизор только у Афанасьевых, и сейчас в этой комнате образуется целый зрительный зал. Все со своими табуретами и, разумеется, с подношениями. Как без этого?! Уж чего-чего, а собственного сада у Фаины Фёдоровны и Николая Ефимовича нет. Зато соседи имеют. Дом у них ведомственный, заводской, им за городом большие угодья под сады выделили. Так что, пока мужчины в комнате переставляют стол и готовят сиденья, женщины несут на кухню Фаине Федоровне, кто миску редиса, кто первые цветы, кто свежую зелень. У них так уже заведено. Хоть в будни, хоть в праздники, кто из сада возвращается, обязательно притормозит у пятьдесят восьмой квартиры. Надо и картошкой молодой угостить, и первыми ягодами, и яблоками по осени. А Фаина Фёдоровна, что бы ни пекла, всё делает с таким расчетом, чтобы и по соседским квартирам разнести. Она и сегодня два торта испекла. Один – для домашних и гостей, а другой соседям.
– Не началось ещё, Николай Ефимович?
– Нет, нет, только включил. Прогревается.
Все уже перездоровались, пережали друг другу руки и теперь сидят притихшие, волнуются. На увеличенном линзой крошечном экранчике Мавзолей и Красная Площадь. Многие никогда её такой, дышащей, не видели – только на картинках – поэтому сейчас не могут сдержать нервных смешков. Неужели правда? Неужели такое возможно, и они, никогда и не мечтавшие, увидят своими глазами и будут, словно причастны…
С экранчика хрипло и ветрено затрубили далекие фанфары. Все подались вперед, скрипя стульями и табуретами.
Началось!
Фаина Федоровна прекрасно знала, что муж сейчас повторяет про себя все команды, звучащие на площади.
– Р-равняйсь! Смир-рно! Равнение на…
Да, когда-то он тоже командовал таким парадом, только в Вильнюсе, куда вернулись после войны к месту прерванной службы. Там тогда ещё польский полк стоял, который в параде тоже участвовал. Май в тот год выдался жаркий, и несколько польских офицеров упали в обморок прямо на площади. Оказалось, что для стройности они носили под мундиром корсеты и слишком сильно затянулись.
Тем же вечером в пехотном училище состоялся офицерский бал. Кто-то из штабных попытался рассмешить Николая Ефимовича остротой по поводу "хилых поляков", но, вместо ожидаемого смеха, чуть не получил взыскание.
Она покосилась на мужа. Сидит, беззвучно шевелит полными губами, повторяя за маршалом:
– Здравствуйте товарищи… Поздравляю вас с двадцатой годовщиной Великой Победы!
Прекрасно знала Фаина Федоровна, что дело тогда было не только в достоинстве победителя. К полякам Николай Ефимович относился особо по двум причинам. Во-первых, за то, что спасли его жену и дочь, а во-вторых, из-за матери Фаины – Анны Николаевны Алисовой, которая происходила из польского рода Целиковских, и которую Коля всегда уважал.
Этой войне Анна Николаевна отдала троих сыновей – Михаила, Виктора и Владимира. Михаил освобождал блокадный Ленинград, где и умер от ран в полевом госпитале, Виктор и Владимир пропали без вести. А четвертый, Коленька, который всего на десять лет был старше внучки Ниночки, всю войну был при них. Даже когда немцы угоняли из захваченного Воронежа всех его жителей, не успевших уйти раньше.
Помог конвоир – старый немец, который немного говорил по-русски. Сначала сделал вид, что не заметил Колю за спинами пожилых родителей, и того не увезли в Германию с остальными юношами и девушками. А потом, когда их гнали через Украину, и у Федора Фёдоровича совсем распухли больные ноги, посоветовал ему напроситься где-нибудь здесь на работу. Тогда, дескать, оставят и дальше не погонят. Так и осел на всю войну Фёдор Фёдорович с женой и сыном в Белой Церкви под Киевом сторожем при каком-то складе.
А по Красной площади уже маршируют первые полки.
– Ай, хорошо идут! Да, Николай Ефимович?
– На "отлично" идут! Не придерёшься.
Сам он всю жизнь в пехоте. Нашагался. Пусти сейчас его со всеми товарищами-сослуживцами на эту площадь, прошли бы не хуже.
Все. И, кто сегодня в гости придет, и кто по другим городам-весям сегодня празднует, и кто остался в бездонном водовороте тех четырех лет
Концентрированная жизнь. У каждого, сидящего здесь, кроме, разумеется, Манюни, те военные годы, как узел, завязанный на судьбе. Теперь всё только "до" и "после", "в обход" ни у кого не получилось
Николай Ефимович снял очки. Что-то мутное пролегло между глазами и стеклами…
Да уж, они бы прошли! Они и из окружения выходили, как солдаты, а не сбившееся в кучу перепуганное стадо. Шли под дождем, шли под солнцем, шли под обстрелом. Вот только под музыку потом не все…
А ведь и он мог в том водовороте остаться. Сам смерти искал, бегал за ней, чтобы отпустила нестерпимая боль, потому что услышал от кого-то, что семьи в тот день из лагеря так и не выбрались.
Как-то раз на дороге, во время марша, попали они под обстрел. Взвод его по команде врассыпную по разные стороны, а сам он – стыдно вспомнить – как во сне, замер у дерева какого-то и только на одно колено присел, скорее по привычке. Подумалось тогда: "Зачем, если их больше нет?.." И таким простым вдруг показалось – взять и прямо сейчас умереть!
А политрук его из оврага рукой машет, кричит изо всех сил: "Иди сюда, Коля!". И тут снаряд. Прямо в тот овраг. И ничего не осталось… И никого…
Подрагивающие пальцы все протирают и протирают стекла очков платком.
Побрезговала им смерть. Наверное знала, что не усидит он на том свете, когда не найдет там ни Фаины своей, ни Ниночки. Сбежит обратно, под пули, под бомбёжки, и будет искать, искать, искать…
Но, когда вышли из окружения, оказалось, что ждет его давно письмо из Воронежа. И почерк на конверте…
Охо-хо…
Тогда без сердечных капель и нашатыря обошёлся, а теперь лучше и не вспоминать, что почувствовал, получив то письмо. От великого горя в такую же великую радость! Что тут с человеком может сделаться? Стоял, читал и хохотал, как безумный, потому что ничего нелепее в тот момент и придумать не мог – "Очень волнуемся за тебя, Коленька! Прямо места себе не нахожу, где ты, что с тобой? Ты мне сразу же ответь, если сможешь, а то, знаешь, иной раз, просто жить не хочется…"
Задвигались по полу стулья и табуреты.
– Ну, ещё раз, с праздником вас, Николай Ефимович, Фаина Фёдоровна, Ниночка, Володя… Спасибо большое за парад… Счастливо вам сегодня отпраздновать.
Из телевизора зазвучали радостные военные марши. Парад кончился, и соседи стали расходиться, разбирая стулья и двигая на место стол. Пока Нина с Володей их провожали, Николай Ефимович снял скатерть, стал сворачивать.
– Это кто же тут у нас спрятался? – согнулся он почти к полу.
Все знали, что Манюня, как болонка, обожала смотреть телевизор из-под стола, через бахрому скатерти. Там она была, как в домике, большим достоинством которого являлось то, что можно было безнаказанно ковыряться в носу. Когда стол переставляли, Манюня перебралась следом, но теперь, со снятой скатертью, оказалась у всех на виду.
– Ну, как тебе парад, понравился?
– Понявился.
– Тогда вылезай, и пойдем бабушке помогать.
Дела на кухне кипели во всех смыслах. От духовки шел немыслимо вкусный запах, в который уже вплетались зеленые ароматы порезанного лука, добытой на рынке кинзы, подаренной черемши, и бело-желточный оттенок варёных яиц. Фаина Фёдоровна уже чистила возле раковины картошку, аккуратно вырезая глазки, Володя доставал с антресолей спиртное и крымское вино, специально для этого дня сбереженное, а Нина резала овощи для салата.
Хорошо!
– Мы к вам, помогать, – возвестил Николай Ефимович, заводя в кухню Манюню.
Свой кулинарный шедевр он достанет из духовки последним, перед самыми гостями.
– Замечательно, – не отрываясь от картошки, сказала Фаина Фёдоровна, – только тут вам нечего толкаться. Возьми, Коля, чистое полотенце протирать бокалы. С Володей раздвиньте стол и постелите большую скатерть, а старую повесь в каптёрке на раскладушку.
– Есть, товарищ главнокомандующий!
– Ещё не всё. Посчитай сколько нас будет и разложи пока ножи и вилки. Анпилоговых я попросила, чтобы они пару табуреток оставили, но, боюсь, не хватит.
– У Кондратовых возьмём.
– Тогда сразу иди, заодно и пирог отнесешь. Она парад смотреть не приходила…
Кондратовы – соседи по лестничной клетке, Василий Васильевич и Фаина Васильевна. Когда заселялись в этот дом, долго удивлялись – надо же, такое редкое имя Фаина, а тут, мало того, что две, так ещё и рядом! Василий Васильевич все норовил встать между ними и загадать желание. И при этом старался приобнять и Фаину-жену, и Фаину-соседку, что совершенно определенно выводило из себя Николая Ефимовича. Вася Кондратов тоже фронтовик, высокий, статный, похожий на киноартиста…
Эх, знать бы тогда, что всего через несколько лет старые раны дадут о себе знать, и парализованный Василий Васильевич будет лежать в своей долгожданно полученной квартире под присмотром потускневшей и постаревшей жены… Знай он про это, ни на минуту не задумался бы над тем, что загадать между двумя Фаинами…
– Ну вот, кажется и всё…
Николай Ефимович пристроил последний стул, поправил скатерть, полюбовался ровным венком тарелок по краю и хрустальным венцом бокалов внутри. Остался доволен. Володя с Манюней протирают последние ножи, значит можно пока пойти и достать фотографии. Гости обязательно захотят посмотреть, вспомнить… Наверняка и свои принесут.
У стены, между платяным шкафом со скрипучей дверью и резным, светлого дерева пианино стоит последний, не приставленный к столу табурет. На него и выложил Николай Ефимович два тяжелых семейных альбома – один уже потертый, в красном бархате, а другой новенький, под кожу, военный. Сверху серую обувную коробку, заполненную черно-бело-коричневатыми прямоугольниками. Немного поколебался и, не утерпел, взял верхние фотографии, стал пересматривать.
Вот они на поле во время учений. Сорок шестой год. Народу много, все хотели сняться, поэтому притащили откуда-то бревно, выстроились в две длиннющие шеренги и заулыбались радостно в объектив. Улыбок этих, правда, совсем не видно – не лица, а горошины. Фотографу, чтобы всех захватить, пришлось чуть не на другой конец поля уйти…
А вот и Сталинск, куда направили после выхода из окружения. Сибирь, холод, все в бушлатах. Сначала локти кусал, что в такой глубокий тыл отправили, а потом осознал – армии необходимо хорошо обученное пополнение…
Туда он забрал и Фаину с Ниночкой, когда узнал, что обе выбрались-таки из Литвы и доехали до Воронежа, где жили у Анны Николаевны и Фёдора Фёдоровича. Город стратегический, в сорок первом уже был закрыт, потому что немцы подбирались всё ближе, но тесть с тещёй уезжать в Сибирь с подвернувшейся оказией не захотели. Всё надеялись, что город не сдадут…
А вот снимок в столовой, тоже в Сталинске. Сам по себе ничем не примечательный – там только он сам с двумя курсантами – но именно здесь приехавшая Фаина Федоровна столкнулась нос к носу с их бывшим политруком, бросившим женщин и детей на дороге. Такой жену Николай Ефимович больше никогда не видел. Как размахнулась, как залепила пощечину – политрук едва не упал. А она села и расплакалась…
Когда поляки довезли их до станции, народу там было, не протолкнуться!
С горем пополам разместились в товарном вагоне. Двери раскрыли настежь, чтобы не задохнуться, но дети без конца лезли на самый край. Всем хотелось сесть, свесить ноги и наблюдать, как проносятся мимо встревоженные поселки, леса, полустанки…
Ниночку удалось посадить на вторую полку, подальше от раскрытых дверей, где она тихо игралась, жуя хлеб, подаренный польским офицером. До слез жалко было сахара. Но осмотревшись, Фаина Фёдоровна поняла, что их с Ниночкой беды, пожалуй, и не беды вовсе, а сплошное везение.
Страшнее всего было смотреть на громко кричащую женщину с растрепанными волосами. Где-то в общей бестолковой суматохе при посадке она потеряла детей и теперь всё рвалась выпрыгнуть, бежать назад, искать… Когда доехали до Ярославля, она вдруг притихла, заулыбалась, стала что-то тихо и ласково говорить в пространство… Она сошла с ума. И Фаина Федоровна, которая держалась из последних сил, чтобы не думать ни в коем случае ни о чём, все же подумала, что для бедной женщины это безумие было, как спасение…
На сортировочной станции Ярославля, где их всех выгрузили, было устроено что-то вроде эвакопункта.
Люди выстаивали длиннющие очереди, чтобы получить "путевку" и разрешение ехать дальше, туда, где им могли дать приют от надвигающейся беды, если такие места ещё оставались. Отсидела эту очередь и Фаина Фёдоровна. Ей казалось, что стоит только попасть в поезд, и можно будет расслабиться, отдохнуть, позволить себе, наконец, пожалеть Ниночку, да и себя заодно. Но смертельно уставший начальник эвакопункта, постоянно вытирающий пот над красными, бессонными глазами, сказал ей тихо и твердо:
– Гражданских поездов на Воронеж нет, и не будет. Город закрыт.
Эти слова стали последней каплей. Всё накопившееся за последние дни и сдерживаемое лишь усилием воли, хлынуло наружу, через край, когда этой воли не осталось…
Фаина Фёдоровна помнила, что её отпаивали какой-то водой, махали на неё газетой с улыбающимся Сталиным, в чем-то убеждали и чем-то уговаривали. Не к месту вспомнился водитель-литовец. Хотя, возможно, он просто возник вместе с мыслью о Колином пистолете. Или она тоже сходит с ума, раз ничего не слушает и не хочет понимать? Но, придя в себя, Фаина Фёдоровна взяла Ниночку на руки, села у стены и, так же твердо, как начальник эвакопункта, сказала:
– Родни у меня нигде больше нет. Или останусь тут, или отправляйте в Воронеж.
Её пристроили в военный эшелон, перевозивший летчиков. Посадили в тамбур с условием ехать только здесь и внутрь даже не заглядывать. А ей другого и не надо, лишь бы ехать!
Хорошо, что в чемодане нашлось летнее пальто. Хоть и тонкое, но, если натолкать в него других вещёй, вполне сойдет за матрас для Ниночки, которая засыпает прямо на ходу.
Кому как, а Фаине Фёдоровне условия показались царскими!
Привалившись к тряской стене, она почему-то вспомнила маму и то, как после "раскулачивания", всем им пришлось привыкать жить в условиях, очень похожих на этот тамбур. И Анна Николаевна ни разу никому не дала понять, что условия эти её угнетают. А ведь была, наверное, когда-то барышней прихотливой…
Мама Анны Николаевны служила актрисой Каменец-Подольского Императорского театра. Никто уже не узнает, была ли она талантлива, или просто красива – а может, и то, и другое – но сердце молодого шляхтича Целиковского настолько переполнилось любовью, что, вопреки запрету родителей и, презрев неизбежность отлучения от семьи, этот младший сын дворянского рода женился на простой актрисе и уехал вместе с ней в Россию.
Управляющий поместьем князя Барятинского был ему каким-то родственником, оказавшим молодой семье, судя по всему, существенную помощь. Этот же родственник потом воспитал со своими дочерьми и Аннушку. И судьбу её устроил, выдав замуж по любви, с положенным приданым.
А романтический шляхтич и красавица-актриса так навсегда и остались молодыми и влюбленными, умерев, едва ли не в один день от эпидемии холеры, разгулявшейся через несколько коротких лет после рождения Аннушки…
Фаина Фёдоровна вздрогнула и открыла глаза. Поезд куда-то поворачивал и громко заскрежетал колесами, разгоняя сон про актрису и шляхтича. Хорошо, что Ниночка не проснулась, а только съехала со своей комковатой подстилки. Фаина Фёдоровна переложила дочку поудобней и снова закрыла глаза.
Она бы прекрасно доехала и так, сидя на ступеньках тамбура, потому что спать оказывается можно и привалившись к стене. Но тут, прямо в её апартаменты вышли сразу несколько летчиков, захотевших покурить.
Через пять минут бледный проводник офицерского вагона, услышавший в свой адрес много нового, уже освобождал половину купе для Фаины Фёдоровны и Нины, в котором они и доехали остаток пути до Воронежа….
– Коля, иди, доставай гусятницу, пора уже. А я пошла переодеваться!
Николай Ефимович посмотрел на часы. Да, пора.
Через несколько минут он водрузил в центр стола последнее блюдо и ещё раз осмотрел, всё ли в порядке?
Красота, да и только! Прямо картинка из "Книги о вкусной и здоровой пище"! Скоро тут будет шумно и весело. Но пока все переодеваются, можно на минуту присесть за праздничный стол в тишине, пригласив за него тех, кто ни за какой стол больше не сядет.
Они уже пришли, с раннего утра, одетые в свои лучшие костюмы, которые сшили Война, Победа и Память, и останутся желанными гостями, поднимаясь с военных, ещё не старых фотографий, и воскресая сразу за словами: "А помнишь…"
Николай Ефимович вытянул ногу под столом. Что-то теплое, мягкое…
– Это кто же там спрятался?
Из-под приподнятой скатерти выглядывает Манюня. В одной руке Тюпа, в другой – купленный по случаю праздника, красный петушок-леденец на палочке.
– Кто же тебе разрешил конфетку до еды кушать, а? Может тебя нашлёпать?
В глазах ни тени страха, только смеётся. Да и пусть…
Хорошо!
19.03.2012
На обложке Алексей Орлов. http://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/0/0a/Orlov_greg.jpeg. Рокотов Ф. С. Портрет Григория Орлова.
На обложке князь Волконский. http://www.bibliotekar.ru/volkonskiy/4.files/image002.jpg
На обложке Николай Ефимович Афанасьев. Фотография из личного архива Марины Алиевой.
Примечания
1
За гуманное отношение к пленным коней графу дарили даже турки. После Чесмы в плену у Орлова оказалось семейство паши Гасан-бея, которое, в ходе мирных переговоров, было возвращено в целости, и султан оценил этот жест по достоинству.
2
Известная в истории под именем княжны Таракановой.
3
Охранная грамота.
4
В конном заводе вольер для коней.
5
Общество, основанное в Кёнигсберге в 1808 году с целью восстановления патриотического духа нации после поражений в наполеоновских войнах. Идеи, изложенные в уставе общества оказали большое влияние на будущих декабристов.