13
Сразу после ухода танка фашисты ушли в лес. Мазунин видел их спины, исчезающие за негустой порослью. Старшина выждал немного, хоть и понимал, что оставаться здесь дальше разведчикам просто опасно, и вышел на дорогу. Перевернул трупы на спины, сложил им руки (пистолета в руке капитана уже не было, его прибрали гитлеровцы), закрыл глаза; наскоро перевязал плечо бинтами, найденными в Ефимовой торбе. Подхватил карабин и, мягко ступая по примятой разведчиками траве, вошел в лес. Можно, конечно, добраться до своих, рассказать, что к чему, но время будет упущено: на дорогу, на неизбежные расспросы-допросы, ахи-охи, дознания… А терять его, время, нельзя было никак. И он, осторожно ступая, пригибаясь за деревьями, заскользил по лесу, отыскивая оставленную разведгруппой тропочку.
У кромки леса он наткнулся на труп в грязно-зеленом маскхалате. Еще один лежал чуть поближе - солдат, в которого стрелял Мазунин. Халат его в левой части живота намок, потемнел от крови - но убили его сзади: под лопатку, мгновенно. "Своего же… от гады!" - сплюнул Мазунин. Он постоял, поежился и углубился в рощу.
Леса старшина не любил, хоть и родился и вырос в лесной деревеньке. Другие ребята, бывало, чуть встали - бегом в лес, а он - только по необходимости: по грибы, ягоды, на покос, за дровами. Не то чтобы Мазунин боялся леса а как-то… не понимал, что ли, - да черт его знает! Не любил, короче. Но здесь, в этом негустом прифронтовом лесу, он ориеинтировался и шел, как настоящий лесной житель, - легко, бесшумно, точно и безошибочно. Беспокоило только плечо - ныло, горело.
Вражеская группа шла быстро, но Мазунин, догнав ее через пару часов на отдыхе, уже не отставал: один человек редко отстанет от группы - люди там скованны и несвободны. Только под вечер они оторвались: Мазунина подвела рука, боль стала густой, мучительной, и старшина, задыхаясь, упал возле небольшого ручейка. Вполз в него, подставил горящее плечо, сполоснул лицо. Когда боль успокоилась немного, вылез из ручья и забылся тут же, под деревом, - не было, казалось, сил ни соображать, ни вставать.
… Во сне они с Левкой ходили за грибами. В лес, начинающийся сразу за их домом, - шумный такой, знакомый. Расходились, ныряя под деревья, снова сходились. Ухали, пугали друг друга. Когда подошли к маленькому пригорочку и хотели присесть, из-за него поднялся и встал напротив них разведчик, убитый Степаном три часа назад, - он узнал его сразу. Гитлеровец смеялся, скалился и водил стволом прижатого к животу автомата. Левка, тяжело отталкиваясь от земли, кинулся к нему и, остановившись поодаль, тоже стал смеяться, размахивая руками. Один Степан остался на месте, не двигался. Вдруг фашист повернулся к Левке и стал прошивать его длинными очередями. Пули стригли Левкино тело, но он был неуязвим - смеялся, махал руками. Затем Левка присел, взял из травы легкий кавалерийский карабин и одновременно с разведчиком повернулся в сторону Степана. Хохоча, они стали поводить стволами, словно нащупывая его тело. Это была игра, конечно, - они приглашали его поиграть, только и всего. Но Мазунин-то знал, что уязвим: стоит им нажать на спуски - и он умрет, умрет. Он хотел рухнуть в траву и заплакать, но ноги не сгибались, как в столбняке, и ими, негнущимися, он сделал первый шаг к Левке и немцу. Тотчас стволы остановились. Были они направлены пол углом друг к другу, и воображаемые траектории сходились в одной точке - его левом плече. Вдруг рвануло болью. Степан раскинул руки, прижался спиной к неведомо откуда взявшемуся бревенчатому строению - а он уж знал, что это был хлев, потому что слышал и видел, как сопит внутри теленок и серебряной ниточкой свисает с губ его прозрачная слюна… Закинул голову к небу - там было неспокойно, колыхалось что-то желтое, тяжело ворочалось и рокотало.
Когда он опустил голову, ни Левки, ни немца не было перед ним. По лугу, лежащему между их домом и лесом, шли и смеялись, указывая на него, отец с матерью, а позади их скакал, смешно взбрыкивая, жеребенок Воронок…
14
Проснулся от короткой автоматной очереди - она доносилась оттуда, куда ушли разведчики, приглушенная расстоянием. Мазунин дернулся, перевернулся и сел. Помотал головой, нашарил карабин. Осмыслились помутневшие глаза.
- Ох ты! - прохрипел старшина. - Вот лешак! Отпустил ведь я их…
Он легко, как будто не было ранения, усталости, поднялся и пошел снова по протоптанной разведгруппой тропе.
Километра через полтора вышел на неширокую лесную дорогу, скорее тропку, по которой не пройдет ни машина, ни танк. Но пешие и верховые ею пользовались довольно часто: конский помет, окурки, бумага… Добравшись до дороги, Мазунин залег за деревом, огляделся. Затем, согнувшись, перебежал на другую сторону и снова вошел в лес. Здесь прилег, облокотился на пригорок. "Черт-те что! Али мне померещилось? - думал старшина. - Да нет, стреляли, точно. Что-то было, значит"
Трава на расстоянии метров десяти - пятнадцати от обочины была смята и загажена - видно, проходили здесь и большие соединения, - поэтому следы немцев терялись еще на той стороне. Мазунин заметался. Потом, все так же пригибаясь, направился к видневшемуся поодаль овражку. Еще не доходя до него, наткнулся на неширокий след волочения. Какие-то масляные пятна… Упал на живот и, еле сдерживаясь, чтобы не застонать, пополз к оврагу. У края его приподнял голову, глянул. На дне лежал мотоцикл. Был он разбит, искорежен, переднее колесо погнуто. Поодаль распростерся человек в комбинезоне. Мазунин встал, уже не прячась, спустился в овраг и склонился над красноармейцем.
Убит он был наповал: автоматчик насквозь прошил его сбоку. Вдобавок мотоцикл врезался в дерево - разбиты были лицо, руки. "Зачем они? - недоумевал Мазунин. - Сперва на нас, потом здесь. Дураки, ей-бо…".
Но просто так, бессмысленно убить мотоциклиста, да потом еще тащить его и искореженный мотоцикл в овраг, - нет, тут неладно. И старшина решил осмотреть местность. Внимательно вглядываясь в траву, смятую волочением машины и трупа, он пошел обратно и метрах в двадцати от обочины обнаружил то, что искал, - смятую офицерскую фуражку с бархатным черным околышем. Подобрал ее, медленно пошел обратно к оврагу. Взяли, значит! "Языка" взяли! Ну, напасть…
Мотоциклист мог и не быть связным, да для немцев это, в конце концов, не было главным. Главное - пленный. А тут - офицер, не шутка. "Ишь, как ловко мотоциклиста сняли - а главную добычу уберегли небось!" - думал Мазунин. И вдруг мысль, что захваченный немцами офицер жив и скоро попадет в их расположение, словно ошпарила его.
- Твою мать-ту! - выругался старшина. - Хожу тут, зеваю. А присягу-то кто сполнит?
Однако сразу продолжать преследоваие не стал - надо было сначала крепко подумать. "Сполнить присягу" теперь, когда разведчики взяли офицера, стало совсем не просто. Как солдат, Мазунин понимал исполнение присяги в военное время четко, однозначно, и смысл видел в одном: истреблении как можно большего числа врагов. Но чутье подсказывало, что в данной ситуации простое уничтожение солдат противника не есть лучший выход. Он и не стал стрелять в них из леска возле дороги, где укрылся после ранения, потому что понимал: простой арифметикой - один за троих - здесь не обойдешься. Тебя убьют, но останется несделанным что-то главное, основное. Слова капитана: "Так действовать, чтобы всю их боевую задачу на нет свести", - он теперь воспринимал и как приказ, и как завещание.
Мазунин предполагал, что обязательно должен наступить момент, когда будет самое время нанести разведгруппе четкий, наверняка, удар - такой, чтобы свести на нет всякий результат пребывания гитлеровцев в нашем тылу. Теперь такой момент настал, и надо было решать, что же делать конкретно, чтобы добиться своей цели. Это оказалось самым трудным и мучительным. "Надо до передовой добраться, - думал старшина. - Там, если оборона хорошая, можно к ним внимание привлечь - очень прекрасно может получиться. Хотя они волки битые - в хорошую оборону не полезут. Если настигнуть да шлепнуть одного-другого - тоже толку мало, данные-то все равно уйдут. А этого-то мне никак нельзя допустить. Да, одно остается… охо-хо…"
Он как-то не думал раньше, совсем не представлял себе, какой он - офицер, захваченный в плен: нельзя представить лица, характера человека, которого никогда не видал, не знал, не слыхал о нем. Выполняя приказ, солдат не больно-то думает о других, попадающих под действие этого приказа. Но Мазунин думал о пленном с жалостью - она появилась, лишь только он увидел в траве фуражку. Тоже ведь человек, и у него есть что-то свое, как и у любого. "Ну что ж, если такая выпала судьба! Пускай хоть бесчестья не примет". И Мазунин впервые подумал о себе, как об избавителе.
Это придало ему силы, и он снова пошел за группой. Шел теперь не скоро, задыхался, пошатывался, глухо стонал. Но и немцы прежних темпов уже не держали, медлили и осторожничали - иначе чем объяснить то, что он догнал их на рассвете, в четвертом часу утра, на передовых позициях первого эшелона?
Часть, видно, была обескровлена недавним наступлением - усталая, некомплектная. Во всяком случае, в передней траншее Мазунин увидал только лежащего навзничь часового с остекляневшими глазами, да еще один убитый солдат лежал на бруствере поодаль, метрах в двадцати левее. Проскочили!
Мазунин лег на бруствер и уловил движение чуть дальше сторожевого поста - в утренней дымке, поблескивая мокрыми от росы маскхалатами, фашисты ползком уходили к своим. Ползущий впереди дал ракету, и тотчас на той стороне заработал пулемет. Пули свистели над головой, впивались в насыпь. "По-го-ди-и!" - подумал старшина. Лег, поудобнее пристроил карабин и стал целиться. Пленного офицера он нашел быстро - тот находился в середине маленькой змейки, которая то пропадала, то появлялась в высокой луговой траве. Нашел, прицелился и выстрелил. Змейка моментально свернулась: попал!
- Получили, гады? Га-ды-ы! - радостно хрипел Мазунин, валясь набок. В глазах замельтешило, завспыхивало. Но он, поднявшись, снова приложил карабин. Змейка уже распрямилась, офицера взвалили кому-то на спину; но ползли трудно, медленно. Старшина передернул затвор, снова выстрелил, но в момент выстрела дыхание пресеклось, ствол отклонился, и пуля ушла вверх, мимо цели. Оставался последний патрон. Карабин ходил в руках, вырывался из непослушных пальцев, но Мазунин, страшным усилием задержав мушку на вынырнувшей из травы офицерской гимнастерке, нажал на спуск. Приклад резко ударил в плечо, боль разорвала голову - и старшина, тихо ахнув, свалился на дно траншеи.
15
Очнулся, увидел над собой взметнувшийся на тоненьких жердочках куполок двухместной палаточки, удивился: "Что за черт?" Прислушался. Рядом было неспокойно: ржали лошади, урчали моторы, слышались голоса людей, их шаги - быстрые или неторопливые. Мазунин уловил обрывки разговоров, большей частью нервных, на высокой ноте - возбуждение людей брало верх над усталостью в сумерках длинного июньского дня. Кто-то хрипло выругался, и старшина успокоился окончательно: слава Богу, у своих. Он постонал негромко. Не услыхав ответа, застонал громче. Полог откинулся, заглянул солдат, спросил почему-то шепотом:
- Чего шумишь? Оклемался, что ли?
- Эй, служивый! - радостно отозвался Мазунин. - Скажи на милость: проснулся это я, а кругом - шум, возня, палатка какая-то. Гдей-то я - никак признать не могу.
- А чем плохо? - хохотнул солдат. - Лежишь тут, как генерал, - с караулом, все честь по чести. Может, тебе по нужде надо - так я помогу, смотри.
- Обожду! - зло скрипнул Мазунин. - А ты мне тут брось, товарищ рядовой, загадки загадывать! Не можешь сказать - не надо! Начальство давай зови.
Солдат помолчал, затем сказал:
- Ну, ладно. - Закрыл полог и окликнул кого-то.
Мазунин тем временем, хватаясь за жердочки и отталкиваясь здоровой рукой от земли, встал и вышел из палатки. Солдат стоял у входа, курил, опустив одну ладонь на цевье автомата. Старшина смерил его взглядом, усмехнулся:
- Караулишь, значит? Хорошая служба, я бы не отказался.
Часовой медленно повернулся к нему - Мазунин увидал три аккуратно вшитые в гимнастерку нашивки за ранения, сказал примирительно:
- Ладно, отдыхай, чего там, дело солдатское. Закурить дашь?
Солдат отрицательно махнул головой.
- Ну вот, обиделся, - вздохнул Мазунин.
К палатке быстрым шагом подходил старший лейтенант - с кавалерийским чубом, в ладно подогнанной гимнастерке, в начищенных хромачах. Подошел, сверкнул стальным зубом, спросил:
- Ну и как?
- Чего - как?
- Да ты не сердись. Вот, ей-Богу. Рука как, спрашиваю?
- Вроде полегшее. - Мазунин помял раненое плечо. Боль и вправду поутихла, успокоилась. - Только это, шатает маненько!
- Из-за потери крови, - объяснил офицер. - Это тебе уж здесь пульку из плеча выколупнули. И перевязали как следует - чувствуешь?
- Перевязка хорошая, - старшина подвигал плечами. - Спасибо на добром деле. И ответьте мне, товарищ старший лейтенант, на законный мой вопрос: как это взводный Мазунин до такой жизни дошел, что к нему караул надо ставить? А?
- Ну, что уж ты так, - офицер закосил глазами. - Караул - он, брат, и почетный бывает. Разве ж здесь хуже, чем в общей-то палате? - Он кивнул на огромный, раскинувшийся метрах в ста шатер медсанбата.
- Не темни, - скривился Мазунин.
- Давай отойдем в сторонку, - предложил старший лейтенант. - Кстати, будем знакомы: Кузовихин моя фамилия.
Мазунин кивнул.
Они отошли немного, спустились в лощинку. Она, видно, служила местом встреч выздоравливающих ранбольных с навещающими их сослуживцами: в траве лежали ящики, валялись окурки. Присев на ящик, Кузовихин протянул Мазунину пачку "Пушек":
- Кури!
Тот взял папиросу, прикурил, затянулся с наслаждением.
- А-ахх… - Повернулся к офицеру. - Слушаю теперь.
- Лучше ты рассказывай, - старший лейтенант положил Мазунину руку на плечо. - Я потом. Потом!
- А я думал - вы мне вопросы будете задавать, чтобы я ответил.
- Буду, буду задавать, - серьезно сказал офицер. - Если что не пойму - обязательно задам.
16
Когда Мазунин кончил рассказывать, было же темно, около полуночи; часовой несколько раз откликал их от палатки, затем пришел и стал ходить по краю лощины, посвечивая фонариком.
Выслушав старшину, Кузовихин сказал задумчиво:
- Ну, ясно. Теперь мне все ясно.
- Что ясно-то? - буркнул Мазунин.
- Тут вот какое дело получилось: нужно было установить обстоятельства вашего боя, и особенно гибели капитана Стрельцова из поарма. Ты танк на дороге видел, говоришь?
- Видел.
- Вот по докладу этого танкиста мы и прибыли на место - часа три спустя. И что ты скажешь? - трое убитых, причем один в упор из отечественного пистолета, - а тебя и след простыл. И нет сумки с партийными документами. Пришлось заинтересоваться, сам понимаешь.
- Ну, и долго еще интересоваться думаете?
- Думаю, больше не будем. Документы нашли при тебе, действия твои ясные - я снимаю дознание. Сивоконь! - крикнул Кузовихин солдату. - Ты свободен. Ступай, скажи, чтобы убрали этот пост. Холодно чего-то, - поежился он. - Пойдем к палатке.
По дороге старший лейтенант вдруг спросил тихо:
- Слушай, старшина. Вот что мне хочется для себя выяснить: из каких побуждений ты офицера-то своего застрелил?
- Застрелил и застрелил. Там бы ему тоже жизни не было, одно бесчестье.
- И это верно.
Они постояли возле палатки, покурили. Затем Кузовихин поймал в темноте запястье мазунинской руки, сжал легонько:
- Ну, я пойду. Выздоравливай. Можешь в общую палату перебраться, можешь здесь, я скажу начальнику санбата. Да! Во еще что: скажи, когда тебе эта мысль стрельнула - офицера ликвидировать? Когда ты его на нейтралке увидел или раньше еще?
- Раньше.
- Ага. Ну, ясно. Отдыхай.
- Стой! - сдавленным голосом выкрикнул Мазунин. - Ты скажи: или неправ я был?
- Одно скажу: у нас к тебе претензий нет. Ну, а насчет всего другого ты меня не спрашивай, тут самому надо думать.
Он исчез в темноте, но, отойдя десяток шагов, остановился и крикнул:
- Еще забыл, - твой комбат о тебе шибко справлялся! Я ему сейчас позвоню, пусть подъезжает. Пока!
Мазунин забрался в палатку и попытался заснуть. Но сна не было - тело и мозг отдохнули в том долгом забытьи, в котором он раньше находился. Кружилась голова, болело плечо, а сна не было. Он курил одну за другой папиросы из подаренной Кузовихиным пачки - и думал, думал. Сначала об убитом им офицере - на этот раз с чувством непонятной тоски и раздражения, - как будто тот был виноват в какой-то беде, случившейся с самим Мазуниным. Потом ему удалось перевести мысли на предстоящую встречу с Инкиным: как тот приедет, а чем они будут говорить - отношения с комбатом у него были давние, особые…
Дело в том, что Инкин был тем самым взводным, тогда еще младшим лейтенантом, которого Мазунин летом 1942 года вытащил из ревущего ада, где осталась вся их батарея. Четверо суток, задыхаясь, обезумев от голода и ярости, он тащил обмякшее тело Инкина, пока не вышел в расположение какой-то отступавшей части. Отнес его в санбат, а сам прибился к стрелковому полку.
Встретились они в Сталинграде - война не раскидала их. Мазунин командовал взводом автоматчиков, насчитывающим четыре человека. Полк же Инкина прибыл с переформировки, при полном комплекте. Был Инкин уже лейтенантом и командовал ни много ни мало - батареей. Услыхав как-то о том, что пехтура захватила в наступлении блиндаж, давно облюбованный начштаба их, артиллерийского дивизиона, и ни в какую не хочет выкуриваться, он, распалив себя, с пистолетом в руке кинулся к блиндажу. Нещадно матерясь, вглядывался в то же время в лицо старшего четырех усталых солдат - невысокого, худого, небритого, в телогрейке без всяких знаков различия. Уронив пистолет, пробормотал: "Степа, ты?!" - бросился к Мазунину, поднял его и зачем-то стал трясти…
Больше они не расставались. Инициатива исходила от Инкина; робевший перед начальством до заикания, он на этот раз удивил всех: побывал у обоих командиров дивизий - своей и мазунинской, и грозился идти выше. В конце концов, пехотинцы отпустили сержанта в артиллерию, скрепя сердце: время было такое - солдат, особенно старый, ценился на вес золота…
Инкин Мазунину доверял слепо. Иногда топорщился, покрикивал, укрепляя авторитте, и Мазунин слушался его безоговорочно. Все верно - служба! Но старшина знал: нет ничего, что комбат не сделал бы для него. Есть у спасенных людей такая - память тела, что ли.
17
Встретились они утром следующего дня перед входом в палатку. Мазунин сидел на ящике и доскребал тушенку из банки, занесенной недавно Кузовихиным, - тот зашел попрощаться, уезжая. Сам старшина только что вернулся из санбата: там плечо осмотрел врач, сестра наложила новую повязку. Там же он узнал, что поставлен на довольствие, как раненый, ему разрешается жить в палатке, и всем этим старшина был премного доволен. Особенно последним: при воспоминании о кровавой мешанине, которую ему довелось видеть во время пребывания в санбате зимой сорок первого года, у него болью захлестывало душу.