Посторонний народ, допускаемый в запасники, фильтровался довольно тщательно; Кошкодоев удостоился такой чести в первый раз. Надо было рваться туда в звездные минуты - например, когда "Час смерти придется уточнить" попал на просмотр в минуты отдыха к самому Генеральному Секретарю, - и тот был так растроган, плакал чуть не навзрыд, и пытался выяснить, есть ли у героев реальные прототипы, чтобы тут же подписать Указ о награждении. Сценарист с режиссером плучили Госпремии, их осыпали милостями, областное емелинское начальство срочно вспомнило, что Кошкодоев - их земляк, присвоило ему титул Почетного гражданина. Вот тогда и нагрянуть бы, и хватануть еще и здешний золотой дождик!
Нет, надо было скакать по Москве, заливать глотки себе и нужным людям в ресторанах ЦДЛ и Дома кино, выбивать зарубежные поездки, командировки; когда же выбрал, наконец, время, прикатил, - поезд ушел: умер Генсек-благодетель, пришли другие лица, времена, имена; в обкоме его принял всего-то навсего зав отделом культуры, свинья брыластая, передал инструкторше, высокой и молодой, бравой такой, с отличным бюстом. А с той что взять? - у нее свои уровни, и с них не было выхода на галерейские запасники. С премиями, с большими гонорарами к Кошкодоевым прикатил ведь иной образ жизни, вместе с ним - и мышления, более красочного и масштабного, и - вроде мелочь, а деться некуда! - надо было менять и квартирные интерьеры, вместо худосочного модерна шестидесятых-семидесятых ставить солидное, красивое, крепкое, европейского дизайна барокко. Вместо дешевых репродукций - масло, причем качественное, пусть даже копии - но хорошего исполнения. Лучше всего смотрятся старые пейзажи и портреты, жанровые сценки: их полно по провинциальным музеям и галереям. И через приятеля в Министерстве культуры Кошкодоев еще из столицы наладил связь с родною глубинкой: так, удалось узнать, что молодячка-инструкторша с внушающим вольные мысли бюстом с исчезновением партийных отделов отнюдь не исчезла; даже наоборот - вознеслась в начальники областного управления культуры. Вчера был визит; приняли достойно, вежливо, хоть и без особенных восторгов: мало ли что, мол, было там, раньше, и какие были мы сами! Кое о чем уместно забыть, кое о чем уместно и помолчать.
- Запасники?.. Какие запасники? Ах, вот вы что… Н-ну… это непросто, непросто…
- Ах, я прошу вас! Что такое, ей-богу - ведь не секретный же склад! Новые времена, даже в Москве гораздо меньше проблем на этот счет, а здесь - такие строгости…
Вот этого говорить ему не сделовало.
- Какие новые времена? О чем вы говорите? Где вы их видели? Причем здесь запасники?..
- Да, извините…
Молчали, молчали… И вдруг большая начальница вкрадчиво сказала:
- Я понимаю ваши проблемы… Но… вот какой нюанс, Вадим Ильич: поведайте откровенно, чему посвящен ваш приезд? В чем его, так сказать, основной пафос? Малая родина, запасники… Это же мелочь, ерунда - в такое роковое время! Личность ваших масштабов… не скрывайте от меня! - с задором старой обкомовки выкрикнула она, прижав к горлу ладонь.
"Э, крутая коза! - подумал Кошкодоев. - Неймется тебе…". Однако, оценив ситуацию, обвел быстрым взором кабинет и сказал вполголоса:
- Тише, тише… У меня ряд конфиденциальных встреч. Конкретно - с товарищем Кучемоиным, и так далее… по той же линии.
Она быстро закивала; ухватила трубку, набрала номер:
- Галерея? Ай, Нина Пална! Узнали? Добрый, добрый день…
Вошедший был недурен, хоть и трачен уже временем и разными аспектами литературного бытия. Но - статен, улыбчив, с приятными манерами. Они церемонно представились, поклонились, оглядели друг друга… Тут природная Аллочкина егозливость взяла верх, и она заблажила:
- Ой, как я рада! Вы правда сняли "Час смерти…"? Я балдею от этого фильма! Нет, правда?!
- Вы ошибаетесь, - скромно ответил Вадим Ильич. - Я не снял в своей жизни ни одной картины. Я лишь пишу сценарии, - вам известно, надеюсь, что это такое? Ведь главное - это сюжет, структура, литературная основа…
- Ах, понимаю, понимаю! Но какая там Удавина - я умираю! А Кутявский! Помните, как он предлагает бандиту сыграть в акульку на жизнь любимой девушки?!..
- Этот фильм - большая, серьезная веха в моем творчестве. Актерский ансамбль, прекрасная режиссура, операторская работа… Столько воспоминаний, впечатлений! Я охотно поделюсь ими с вами, Алла Витальевна. Где-нибудь… ближе к вечеру, скажем так. А теперь я весь - порыв, весь - ожидание встречи с искусством!
Вернулись они через час. Прижимая к груди картину, Кошкодоев деликатно осведомился:
- Кажется, шла речь о вечере, э-э-э… воспоминания о мире кино, забавные эпизоды… да и литература, кажется мне, тоже неплохой повод для разговора вдвоем?..
Аллочка Мизяева ничего не ответила, подошла к распахнутому окну. Влажный, свежий ветер, липы на затененном дворике. Тридцать два раза отшумели над головою эти летние ветерки. О чем кричишь ты, кукушка, над большой лесною поляной, усеянной стеклом и ржавыми банками?..
ОПЕНКИН, СПОРИВШИЙ С САМОЛЕТОМ
На глянцевой цветной обложке кент в шляпе палил из револьвера, валялась полуголая девка - то ли пьяная, то ли мертвая, не поймешь; легковушка чуть не ложилась бортом на дорожном зигзаге. Федор Иваныч Урябьев крякнул, опустил книжку в полиэтиленовый пакет. Он регулярно ходил в библиотеку, менял дочке Зое боевики и детективы на "что-нибудь такое же". Сам он не больно любил эту литературу: так, почитывал иногда, - но, подобно большинству практиков, всю жизнь работавших на Закон, не ставил в грош ни описываемые приключения, ни фигурирующих там коллег. Особенно раздражали преступники: уж такие они задумывали там злодейства, такие сложные измысливали ходы! Уж так ломали головы следователи и оперативники, частные сыщики, полицейские и свой брат милиционер, чтобы разобраться в ихних хитросплетениях! Отставной же майор убежден был в обратном: преступник - дурак. Особенно убийца, насильник, вор. Ну как же он не дурак, если проблему, стоящую перед ним, решить нормально, по-людски, как делается это сплошь и рядом в обычной жизни, не в состоянии: надо убить, надо изнасиловать, надо украсть. Все - от бессилия, от недостатка ума. А то, что не всех могут сразу схватить, раскрыть их пакости - так ведь узнать, раскрыть тайну всегда тяжело, вон ученые над некоторыми бьются годами, десятилетиями, даже сотни лет, - что же вы хотите от простых людей, тех же следователей, оперативников, они крутятся, как могут, и силы-то у них не столь велики, и времени отпущено всего-ничего, и орудия производства, по сути, те же, что и тысячу лет назад: голова да ноги.
- Иваны-ыч! - услыхал он вдруг дребезжащий голосок. - Постой, поку-урь!..
Это кричал со своего крыльца дед Опенкин, старожил.
- О! Здорово.
- Выпить не хошь? - гомонил дед. - Я ведь ноне пеньзию получил. Бутылку купил.
- Причастился уже?
- Не. Закуску варю.
- А ядрена ли та закуска?
- Хэ!.. Будь здоров! Целых три картошины. Дак мне больше ниче не надо. С бутылкой-то - до утра хватит.
- Вот и ладно. Как хоть живешь?
- Да от людей днями не отстаем, за нуждой в люди не ходим, живем - смешим народ-от! А у тебя как дела?
- Дела-те в халате, велики рукава-те.
- Хэ… как дочка? Такая вежливая - всегда поздоровается со стариком! Девичья жизнь не напрокучила ей ищо?
- Да это… к тому, вроде, дело идет.
- Ну, помогай Бог! Это добре, Иваныч, што она не в мать сладилась. Валька-то ведь таковска была, не порядком жила…
Посреди улицы играли ребятишки: сгребали в горсти пыль и с криками бросали в небо. К дому Опенкина, неторопливо выступая, приближались два местных мудреца, ветерана и больших путаника - Нифантьич Богомяков и Митрич Непотапов.
- Явление старперов народу! - хохотнул Урябьев. - Как жись-та, отцы?
- А хули нам, малярам - днем мажем, ночью кажем, - отвечали мудрецы. - Здорово, Федя. А ты, старый пенек, какого хрена тут расселся? Гляди, закоптишься совсем…
Опенкин не внимал им: уставя в небо блеклые глаза, он следил за большою птицей, кругами поднимавшейся над городком. Вдруг двукрылый самолет-кукурузник, жужжа мотором, стал надвигаться на орла с юга; птица камнем упала вниз, выравнялась над землею, и плавно ушла за горизонт. Самолет же плыл и плыл своей дорогой, поблескивая кабинкою и круглыми окошечками на бортах.
- Эдак-ту, - запыхтел дед, - осенью сорок пятого года мы с комдивом из Мейсена в Лейпциг ехали. На "оппель-адмирале". Еще за город не выехали, глядим - экий же самолетишко с аэродрома взлетел… нет, тот поменьше был… Взлетел и чешет, собака, рядом с дорогой. Генерал орет: "Опенкин, гони! Обгонишь - медаль дам!" Ну, я и придавил…
- Неужто обогнал?!! - ахнул Митрич Непотапов.
- Да где, куды там… Хоть его скорость выдержал - и то ладно. Ноздря в ноздрю шли, во как! Только указатель "Лейпциг" проскочили - и самолет на посадку пошел. Комдив мне за это стакан коньяку поднес.
- А медаль?
- Го-го… медаль… Не больно ли жирно? Я ведь через неделю чуть в трибунал не сгремел.
- О-о…
- Вот и "о-о…". Забрались в какой-то подвал, напились впятером… Пошли бабу искать. Нашли - так она хоть старовата, но ничего еще была… И - давай мозолить. Под утро скончалась. А мы, придурки, возле нее, мертвой-то, давай еще водку хлестать. Так нас патруль там и накрыл. А войны-то уж нет, на нее не спишешь! Ну, следователь то, другое… Я ему и говорю: "Мало они наших баб терзали! Я навидался, знаю… Натешатся - да еще и с трупом-то незнамо что сотворят! Помню одну девку: возле стены положили, т у д а ей лимонку засунули, чеку выдернули - а сами за угол, видать, отбежали… Вы сами-то таких не видывали? Ведь это нелюди были!.. А мы над этой фрау не издевались, мы с ней за продукты договорились. Все путем было. Ну, не выдержала русского солдата - печальный, конечно, случай… Но только за немку нас судить не надо: все же мы воины-освободители…". А следователь-то был еврей. Слушал меня, слушал, и говорит: "Да х-хрен с вами со всеми! У меня они вообще всю семью уничтожили. Старых, малых, отца с матерью, бабку… Давай вали отсюда, да начисто, чтобы - если хватятся - и духу твоего поблизости не оказалось!" Тут уж я комдиву в ножки, а он меня - в список на дембель. А ты толкуешь - медаль… х-х-гы-ы…
- Как говорится - сначала хотели наградить, но затем посоветовались и решили ограничиться строгим выговором! - засвидетельствовал свое присутствие Урябьев. - Дело знакомое…
- Ушел, значит, от трибунала. Х-хе… Вот ведь какой, гли, хитрый Митрий: на полу спит, а не падат.
Ветераны зычно захохотали.
- На войне главно - свое место сразу заявить. Помню, привезли нас на формировку. Согнали на лесную поляну: народ гимзит, шум, ор, толкотня… Я и думаю: "Не может такая орда без учета быть!" Молодой-молодой был, а смикитил! Достал из сумки карандаш, тетрадку школьную для писем, сел за пенек: "А ну, служба, подходи по одному!" Комполка прибыл, глядит - в подразделении уже каким-то порядком пахнет, списки пишутся… Тут же мне - звание сержанта, в старшие писари произвели… Только всего в одном бою и побывал, когда немцы к штабу вышли, - тогда уж всех собирали: и писарей, и ездовых, и сапожников. Бухнулся в траншею, винтовку высунул, хотел стрелить, да тут меня ка-эк в глаз-от шибанет!.. Так и вся война для меня кончилась. Вот ка-ак! - сверкая глазным протезом, взвыл Нифантьич Богомяков.
- Но-о… - зашлепал губами его дружок. - Там ведь тоже ровни-то нету: кто гребет, а кто и табанит. Меня вот с сорок третьего как почало крутить - и-и, бат-тюшки!.. Помню, привезли с командой в область, построили: "Со средним образованием - три шага вперед!" Никто не идет. "У кого девять классов?" То же самое. "Восемь!" Несколько человек, я в том числе. "За мной шагом марш!" Шагаю, гляжу - рядом Санушко Плюснин пристроился, землячок. Мы в разных концах города жили, не шибко дружбанили, и в разных школах учились: я в средней, а он в неполной. Я перед призывом на Заводе Готовой Продукции стружку в цехах убирал, а он - в типографии робил, учеником наборщика. Ну, все равно - сверстники, друг друга различали. "Куда это нас?" "А я почем знаю!" Впереди - старлей с голубым околышем, топаем с ним по Емелинску… Оказывается, на медкомиссию. Что такое?! Набор в летную школу! Во-он што… Скоренько это нас обследовали, то-се - опять мы с Саном в одной команде. "Ну, - говорит он, - давай уж теперь вместе и держаться…". Привезли в эту школу, давай учить. А мы в разные эскадрильи попали. Сначала-то учеба, теория, то-се, потом на учебном самолетике… А уж как на настоящем-то штурмовике, на "Иле" дали ознакомительный - тут уж я и свету белого не взвидел. Мотор орет, винт как бешеный, от ручки руки мозжат, из приборов смерть глядит… ох, беда!.. На ужине с Саном в столовой сошлись: "Ну, что?" Их эскадрилья тоже в тот день вылетела. "Да ну ее к чемору, экую страхилатину! Давай, Сано, вот что сделаем: не станем ею ладом править: не получается, мо! - пущай отчисляют…". "Эко! И - в пехоту рядовым, да? Тут хоть в офицеры выйдем, да голодать не станем. Как-нибудь, наплевать… Наши жмут теперь, глядишь, и живы останемся, а потом уж - лешака меня заставят в экой холере шарашиться!" Сколь-то еще подрючили нас, шлепнули по звездочке на погон - и на фронт. "Пиши, - говорю, - Сано!" - "И ты пиши!" Прибыл я в полк, со мной еще трое ребят из нашей пилотской школы; все путем, зачислили нас на довольствие, расписали по эскадрильям. Пока, мо, приглядывайтесь, прислушивайтесь, учите по карте район действий, на старте помогайте, то-друго… Ладно. Прошло эдак-ту три дня. На четвертый, шагаем эскадрильей на завтрак, вдруг - бу-у-у!!.. Нал-лет, мать бы ево ети!.. Я и до траншеи-то доскакать не успел: ка-ак ухнет!.. Сразу в отключку. В госпитале очухался: контузия, два осколка: в лопатку и ягодицу! Ведь у меня вся фтока, братья, заштопана! - Митрич Непотапов хлопнул себя по увечному заду. - Подлечили худо-мало, дали полгода до перекомиссовки, документы домой оформили… Тут уж меня как героя встречали: фронтовик, офицер, да и фурага с летной кокардой. С такими еще ранениями, шутка ли! Перед армией-то со мной никто даже и не разговаривал: пацан, шелупонь! - а теперь, гляжу, совсем другое дело… Аж в райком комсомола сватали, да я не пошел: больно там беготни, разъездов много: то посевная, то уборочная, то налоги выбивай, то на заем подписывай… Мне это надо? Притворился немощным, - да и по правде-то здоровьишко было еще худенькое. Устроился в райпо, помощником бухгалтера. А бухгалтер - это ведь была в те времена большая доложность, не шутка! Начальство-то больше неграмотное было, а отчеты с него требовали - будь здоров! На каждый шаг чтобы бумажка была. Хорошим-то бухгалтером шибко дорожили. Сначала кой-кто и попрекал: молодой, мо, парень, а ко стулу ринулся, - шел бы ты на производство! А я думаю: нет, голубчики, к чумазым вы меня не заманите. Буду в чистом ходить, работать в тепле, среди грамотных людей. Перекомиссовка прошла - меня еще на полгода оставили, - а там и война кончилась. Я в то время уже в бухгалтеры вышел, сам балансы вел. Вдруг глядь - приезжает Сано Плюснин: старший лейтенант, Герой Советского Союза! Я жду: может, придет, заглянет, навестит дружка. День жду, другой… Собрался, сам потопал. Гляжу - сидят за избушкой в огороде: сам Сано, отец его, Серьга Сухая Вонь, капитан из военкомата, еще какая-то братия: то ли родня, то ли хрен ее знает… Я через калитку - да к ним. Кривится мой дружок, руку словно нехотя тянет: ну, мол, ты, крыса тыловая, счетовод… Я кровь лил, а ты тут, сука, жировал… "Сано, - говорю, - прекрати. У всякого человека своя судьба. Ты тоже на моем месте мог оказаться". А он знай свое гнет: мы-ста, да мы-ста!.. Я плюнул, да и отвалил. Даже стопку не выпил, которую его отец подносил. Н-ну ладно… Убыл Сано обратно в часть, а я здесь остался. Бухгалтерские курсы кончил, потом техникум заочно… Сашка-то приезжал сколь-то раз в отпуск, да я к нему больше - ни ногой. Да и пил он сильно. Напьется, драться лезет ко всякому: я, мо, герой, вы-де против меня все мелочь пузатая!.. А в пятьдесят четвертом его демобилизовали: видно, он уж и в полку-то всем надоел. Кому нужен летчик, если так пьет! Образования нет: те же восемь классов да школа пилотов, вот и все. Был он капитан; дали из милосердия, как Герою, к отставке майора, и - под зад пинком! Ну - и что, и куда? Другого дома, кроме как здешняя избушка, у него нету, с какой-то бабой он жил - и та ушла. И вот стою я как-то в палисадничке, смородину обираю, глядь - возник кто-то у забора в фуражке летчицкой. Бат-тюшки, Сано! И не узнать: почернел, глаза запали, морда острая, в морщинах… Старик-стариком. А я в ту пору только-только еще матереть начал, перву дочку родил… "Принимай, - кричит, - гостя, земляк! Забыл, как в школе на "илах" - то утюжили?" - "Нет, - отвечаю, - Сашка, не будем мы с тобой гостеваться. Больно ты меня обидел". "Ну, не беда! Меня-то - так ли еще обижали!..". "Ладно, заходи". Вынес в палисадник банку наливки, хотел потолковать душевно, по-хорошему - да где там! Усопел друг за дружкой два полных стакана, да тут же и свалился. Вот так переменилась обстановка: я - зам главного бухгалтера, уважаемый в городе человек, с хорошими знакомствами, а герой войны - алкаш, полуотброс… С шакальем городским у магазинов стал гоношить. Сначала-то, как наехал, гонял, презирал их - а потом… Э, что говорить! А для властей-то какой позор! Это ведь такое дело: не скроешь его… На милицию надежды мало - что она может сделать? В кутузку его с шарамыгами бросить? - попробуй брось: Героя Советского Союза, майора в отставке! Лечиться отправить? А если не хочет? Даже из партии выгнать нельзя, область не дает: вы что, скажет, совсем спятили, такими людьми бросаться? Тяжелым грузом Санко на всех повис… Только уж в пятьдесят восьмом, когда он помер от пьянки, вздохнули посвободней. Тогда уж - все чин-чином, на избу доску повесили, улицу, где жил, в его честь переименовали, фамилию на Доске Славы золотыми буквами высекли. Мы там тоже с Нифантьичем числимся, - Непотапов хлопнул дружка по плечу. - Немножко токо пониже. Ну, дак и што за беда? Живы, здоровы, ордена с медалями, надбавки к пеньзии получаем - поди-ко, разбери теперь, кто герой, а кто нет! У всякого своя судьба, - вер-рна, братья?.. А Санушко… Санушко помер, друг мой дорогой…
- А слух-от был - помогли ему помереть, вот как!
- То не наше дело.