Все это было, было, было… Потом девочки вдруг выросли, уехали в большой город учиться, вышли там замуж за офицеров, приезжали с детьми и мужьями, - тогда снова в саду слышались молодые сильные голоса, звенели дети-колокольчики, пилась наливка на террасе, в доме пианино играло вечного "Сурка", кем-то потерянные яркие ленты и венки лежали на клумбах, качелях…
Недолго, однако, длилась и эта благостная пора. С выходом мужей в большие чины появилась, видно, потребность отдыхать на югах, нахлынула масса других забот; Яшкин дом стал глуше, молчаливее, - однако не терял прежнего нарядного вида, пока у Греты были силы наводить порядок в саду, а у хозяина - красить крышу, флюгер, трубы, фасад, качели, подколачивать перильца…
Пришло время - Грета умерла от рака крови; Яшка потосковал, да и сошелся с Паранькой Понькиной, матерой холостой бабой младше его годами двадцатью. С Паранькою в дом набежали ее детишки, многая родня: дом и сад заплевали, затоптали, искурочили; Эргарт пытался держать какое-то время порядок, но и силы-то были уж не прежние, и он махнул рукой, и запил горькую всесте со всеми Понькиными - благо, пропивать-то у него было что, к радости новой родни. Однажды к дому подрулила машина неизвестной в Малом Вицыне марки; высадившиеся из нее люди прошли на усадьбу, подобрали валяющегося на разоренной клумбе опустившегося, обросшего хозяина, и увезли куда-то. Паранька пыталась искать - бесполезно. Он вернулся через пару недель в сопровождении тех же мужчин: трезвый, с сизо выбритым дряблым лицом, стальным отсветом в глазах. "Ступайте вон! - крикнул он выкатившейся из дома Параньке со всеми детьми и родней. - Убирайтесь, быстро!" Сожительница раскорячила руки с ногтями и понеслась на него, чтобы впиться в глаза и щеки. Один из сопровождающих шагнул ей навстречу, сделал какое-то движение - она брякнулась оземь и затихла. Вмиг осевшему, затрусившему ее гамузу было спокойно, внятно поведано, что Яков Вильгельмович прекращает отныне свои отношения с гражданкой Понькиной, продает дом и уезжает на жительство в республику Германия, вырученных средств ему хватит на какое-то время, а там - видно будет, во всяком случае, старику не дадут пропасть, и проживет он там свои отпущенные годы все равно дольше и лучше, нежели здесь, в Малом Вицыне, в компании разгульной Параньки. Самой потерпевшей, когда она очухалась, вручили тысячу рублей (дело-то было в девяностом году, великая сумма!) и условие: забыть вообще об этом доме, об этой усадьбе, они будут принадлежать теперь другому человеку.
Так в самых знаменитых маловицынских хоромах поселился Митя Рататуй. Еще год ремонтировали, доводили до прежнего ума испоганенную усадьбу, садили новые деревья и кусты вместо спиленных, спаленных, вырубленных, разбивали клумбы, бережно восстанавливали растащенную на дрова беседку, - что говорить, когда даже красавец-флюгер на высокой крыше оказался помят до невозможности…
Теперь дом восстал в прежней роскоши, гляделся как игрушечка с глянцевой немецкой открытки, особенно летом - в зелени и цветах, - да нет, даже лучше прежнего, ибо там, где приткнута была в будние дни убогая Яшкина легковуха - ГАЗ-69, теперь красовались аккуратными, дающими красочные блики задками "Форд-скорпио" и "Мерседес-318"-й. И опять никто не завидовал, никто не делал набегов на богатея: Митю большинство здешнего народа знали за своего: с кем-то рос на одной улице, с кем вместе учился в школе, с кем дрался у танцплощадки, с кем кантовался в местной КПЗ, готовясь к первому (и единственному) своему сроку за пьяный грабеж… Маловицынцев умиляло и радовало, что Митя, став большим авторитетом и забогатев, остался все же простым, своим. Мог, встретившись в городе, запросто поговорить о том-сем, даже выпить в кафе, на бережку, вспомнить прекрасные молодостью годы, сунуть человеку денег в нужде, свести с полезным деятелем… Никто только, кроме считанных людей из окружения, не мог похвастать, что Рататуй принимал его в своей роскошной резиденции. Ходили слухи, правда, что доносились из беседок и веранд голоса и первых, и вторых лиц из районной власти, и иных обладателей серьезных должностей, да только - мало ли что болтают досужие элементы, нам-то какое дело, верно?..
ВЕТЕР С РЕКИ КАМОГАВА
Не только во флигельке охранника горел свет, - светились и два окна Митиного кабинета. Опутя нажал кнопку у кованых ворот с красивым узором; тотчас вспыхнули лампочки по всему фасаду, озарилась площадь с клумбами перед домом-куколкою. Включился домофон, хрипанул: "Кто там?"
- Открывай, Сивый. Это я, Никола.
- Че поздно? Скоро три часа.
- Не надо было - не пришел бы. Отпирай…
Увидав, какого пленника притащил с собою Опутя, Васька Сивков озадачился:
- Ты че, в натуре? Такой гнидой Митю беспокоить? Дал бы ему по чану - и в пруд. Вор, что ли? Ну, и не хрен с ним базарить…
- Я же сказал тебе: не надо было бы - не привел. И все, точка, ты свою партию, считай, отыграл. Но имей в виду: я не настаиваю. Мое дело - привести, доложить, как и чего. Если Митя занят, этого, - он указал на Ничтяка, - можно и в камеру отправить. В подвале прохладно, пусть отдыхает. А я у тебя во флигельке клопа придавлю. Потом разберемся, время терпит.
- Наручники… наручники сними… кореш… - у вора чуть не вырвалось "сука", но он прикусил язык: с этими падлами надо осторожнее, вмиг умочат, у них никаких правил нет.
Сивый ударил его ногой в живот, опрокинул на ухоженную дорожку.
- Наш-шел корешей, гниль… А Митя не спит, книжкой зачитался. Он ведь грамотным хочет стать, с культурными людьми на равных разговаривать. Глядишь - и выйдет в большие шишки, не то что мы, долбоебы.
- Не всем Большой Фарт, кому-то и в долбоебах надо быть, - Опутя всключил Митин домофон и склонился к нему. Переговорив, бросил охраннику:
- Этого хлопца - в Малое Зало.
И Ничтяка повели в глубокий подвал, - кто в городишке мог подумать, что даже у дворца немецкой постройки может оказаться столь капитальный подвал: полукруглый стол, двери в помещения, тусклый свет… Вора завели в большую комнату; если бы не отсутствие окон, она могла бы и вправду сойти за зальчик: в одной половине - богатые глубокие кресла, стоящие как попало, без видимости порядка, стол из мореного дерева с сосудами и пепельницами из богемского стекла. На другой - стул из сваренных железных пластин, уголков и прутьев, мертво вделанный в пол. Рядом - какие-то орудия непонятного назначения. Сивый посадил Ничтяка на стул:
- Сиди и не вертухайсь.
- У вас тут что, своя крытка?
- Много базаришь. Может, тебя привязать? - веки охранника задрожали, сузились, он повел зрачками… Ничтяк чуть не обмочился, - а уж он-то в своей зоновской жизни тоже видал страхи…
Опутя же, оказавшись перед дверью Рататуя, стукнул тихо и отчетливо. Звякнула защелка-автомат, Никола потянул ручку, сунул голову:
- Я здесь, вашество. Заходить?
Митя, не отрывая глаз от фиолетового томика, махнул рукою. Посидел еще немного, и поднял голову. Глаза его были полны слез.
- Вот, послушай, - сказал он.
- Вешних вишен цветы!
На ветер с реки Камогава
не таите обид -
ибо вашему увяданью
уж ничто помешать не в силах…
Опутя набычился и старательно выпучил глаза, пытаясь вникнуть в смысл сказанного. Но, так ничего и не усвоив, замер в прежней выжидательной позе.
- Как жесток мир! - произнес хозяин, закрывая книгу. - Как тяжело жить. Если бы не поэзия, не высокие образцы литературы, я давно бы сломался. Садись, дружок. Если хочешь чаю - налей, самовар еще горячий. Эй, ты не выпил ли вина? Я, ей-богу, давно не слыхал такого бреда: клад, картина в музее, какой-то вор… Ты, что ли, задержал его?
Никола внятно и обстоятельно доложил ситуацию. Командир кивнул - он любил четкость - и задумался.
- Ты молодец, что не мочканул его сразу, - вдруг сказал он. - Тут в самом деле какая-то фигня… Полез ночью, срезал какую-то вшивую картину… При этом не пьяный. Что ж, пойдем. - Он вздохнул. - Черти вас гоняют по ночам, воруете лучшие часы…
- Кукушка лесная,
отрадны напевы твои -
в урочную пору
узнаю о весне желанной,
вдалеке заслышав твой голос!..
Он допрашивал вора въедливо, старательно, ходил кругами; возвращался, перепроверяя услышанное. Ничтяк был ни жив, ни мертв, кололся даже в том, о чем можно было бы и помолчать. Охранник поглаживал ручку булавы, орудия пыток валялись вокруг стула, на который посадили вора. Митя хрустел суставами, похлебывал кофе.
- Ну что же, - подвел он итоги. - В добрый путь. Берешь нас в долю - а, кент?
- Сколько возьмете? - пискнул Алик, дивясь своему нахальству.
- Ты же наводчик, главное лицо - хотя бы половину…
"Ой, много, много дает! - насторожился вор. - Сила-то за ним… Скинет, как пустую карту. Такие быки если десять дают - и то, считай, много…".
Но Рататуй опомнился уже, понял, что сделал промашку, и засмеялся:
- Ха, обрадовался… Пять! И то думаю: не много ли будет?
- Я же не один…
- Ладно. Радуйся, что в добрый час ты меня застал. С подельником твоим - семь. Живите там пока, поглядывайте… А мы картиной займемся. Нужны станете - известим. Но если ты, козлина, пикнешь хоть звук о том, что ты здесь видел и о чем говорил, имей в виду: я найду тебя быстро, и конец твой будет ужасен. Осознал?
- Между прочим, за "козлину" отвечать положено… - угрюмо молвил Ничтяк.
- Перед тобой - запомни! - я никогда и ни за что отвечать не буду. Бога моли, что живой отсюда выходишь. Выпусти его, Сивый.
Он поднялся с кресла, кивнул Опуте:
- Идем, пошепчемся.
В кабинете они повесили картину на стену и стали рассматривать ее то с прямой линии, то справа, то слева; то отходя, то вновь приближаясь. Наконец Рататую надоело это дело, и он сказал:
- Как ни раскидывай, а загадка тут может быть одна из двух: или то, что мы пытаемся углядеть, доступно лишь истинному специалисту, или… или должен быть второй ключ. Относительно специалиста - попробуем привлечь хотя бы эту дуру Зойку, музейщицу. Если этот путь ложный - пойдем по другому. Игра, судя по всему, крупная - почему бы не попробовать?
- Непростое дело! - вздохнул Опутя. - А девку что - тоже в долю брать? Ведь придется перед ней весь расклад делать. У нее отец - бывший мент, в уголовке начальником был. Не предлагать же, в сам-деле, им семь процентов от прибыли, как тому оммороку?
- С чего ты взял, что я собираюсь платить кому-то хотя бы полпроцента? - Митя тихо засмеялся, охранник мгновенно озяб. - Запомни, мальчик: я исполняю свои обязательства только в отношении людей. Теперь: кто есть люди? Это - я, это ты, это Вася Сивый, редактор Пичкалев, прокурор Топтунов - ну, с этими еще предстоит решать, считать ли их людьми после того, как покинут свои посты. А эта срань из Потеряевки, старый мент с дочкой… шлак, мелюзга, саранча… и никогда не ломай голову о судьбе подобных личностей!
Он отдернул шторы, и блики упали на полотно: ночь давно кончилась.
МАЙОР НЕ БЕГАЕТ, ТАК КАК В МИРНОЕ ВРЕМЯ БЕГУЩИЙ МАЙОР ВЫЗЫВАЕТ СМЕХ, А В ВОЕННОЕ - ПАНИКУ
Кончилась-то она кончилась, однако обстоятельства - если хотите, логика повествования заставляет нас вновь и вновь возвращаться к началу той великолепной русской ночи, когда в райцентре Малое Вицыно ограблен был музей, очаг культуры; может быть, такие ночи и хуже украинских, воспетых в литературе, - но для нас они тоже тихие, тоже дорогие, так же прекрасно небо, звезды блещут.
Но не над одним же Малым Вицыным стояла такая ночь! Точно подобная ей простерлась и над губернским центром Емелинском, и даже над широкою равниной в двадцати верстах от него; по краям равнину окаймлял нормальный смешанный лес, и называлось это место - полигон. Стрелковый и танковый полигон армейских частей, входящих в состав гарнизона.
Прапорщик Маловицынского райвоенкомата Вова Поепаев попал на территорию данного полигона вчерашним полуднем, и начиная с этого времени был отчетливо и надежно пьян. Дело в том, что начальником над этой точкой пространства значился Игорешка Аплетин, старший лейтенант, с которым вместе прапорили еще в Афгане. И ходили на боевые, и заведовали продскладами, и бегали к "чекисткам" - бабам, что давали за чеки, и маялись от тамошних злых болезней - все было. И уехали оба в одно время по замене, прапорами же: Вова - в военкомат, поскольку имел ранение, а Игорешка - в мотострелковый полк, командиром какого-то хозвзвода. Потом он вдруг нарисовался в части, стоящей в Емелинске, техником по вооружению, лейтенантом, нагрянул сразу в Малое Вицыно, и - ух, погудели! Оказывается, Аплетин, при всей склонности к загулам, сумел как-то экстерном закончить военное училище, - "для поддержки штанов". Он и Поепаева уговаривал сделать то же, однако Вова отказался наотрез: он по природе своей был пофигистом, и полагал, что пока жив - уж штаны-то на собственной фтоке сумеет поддержать и без путающих жизнь бумажек, дипломов и удостоверений. А у Игорешки случилась беда, украли автомат из мастерской, парню грозила большая неприятность, - но то ли карты судьбы выпали удачно, то ли сам он сумел вывернуться: вдруг всплыл! Да не так уж худо, посудите: капитанская должность, иди возьми! Вдобавок, в пределах полигона, ближайших окрестностей и селений, разных лавок, киосков и ларьков начальник его - бог и царь, служба идет без особенного напряга, всего двое подчиненных, в пахоте проходят считанные дни - хочешь - спать ложись, а хочешь - песни пой. И когда приезжал задушевный дружок Вова Поепаев, они уходили в лес, подальше от полигонского барака, - чтобы не видело, не слышало начальство, если нагрянет нечаянно, - и после второго стакана начинали петь на пару: раздольно, со слезой и переливами - известные им песни. Афганскую "Не зови меня, отец, не трогай", "Мурку", "Крепко любил ее старый рыбак Тимофей", "Два кусочичка колбаски". Славно попели они и в этот раз! Пели днем, пели ночью, с двумя лахудрами, непонятно откуда возникшими, - и пели утром, опохмелясь и шуганув лахудр.
- Р-резинка лоп-пнула, тр-русы к ногам спустилися-а,
Бюстгальтер ш-шелковый безжалостно сор-рвал!
Кр-ровать двуспальная от тяжести кач-чалася
И тело Н-ниночки я до утр-ра тер-рза-ал!!..
- неслось к бараку от кромки леса.
Где-то после обеда, часов возле четырех, у барака возникло какое-то шевеление, слышен был гул машины; вдруг прибежал полигонный солдатик, алтаец Чоглоков, и зашумел:
- Тащсташнант, тащсташнант, машина в город идет, вы велели сказать!..
Игорешка встал, качнулся, протянул Поепаеву руку:
- В-Вова, др-руг, я… Кор-роче… тр-руба зовет… тр-руба мне, кор-роче… Хатм! Тез, пеш!..
Труба, не труба - дома тоже надо бывать, разве Вова не понимает? Он хоть и холостой - а всегда может войти в положение. У Игорешки трое ребят, все девки - должны же они хоть иногда видеть отца! Кто же их еще будет воспитывать, современную молодежь, чтобы не погрязли окончательно!
И начальник полигона побрел, обняв солдата, надрывно воя:
- Помню, помню, мальчик я босой
В л-лодке кол-лыхался над вол-лнами,
Девушка с распущенной кос-со-ой
М-мои губы трогала губ-бами…
Вова поглядел ему вослед - и свалился под стол, предназначенный для полевых занятий.
Очнулся - темно. "Славно же я придавил!" - подумал прапорщик. Пробовал встать - но, задохнувшись, снова упал под стол. Наконец поднялся, кряхтя и чертыхаясь. Вблизи заработал пулемет ПКМ: все виды стрелкового оружия Поепаев различал на слух безошибочно. Вспоров тьму, трассер некрутой дугою пошел вверх, упал и исчез где-то на конце поля. Спустя минуту - видно, у пулемета менялись люди - новая очередь. Что ж, полигон есть полигон. Но ведь Игорешка же уехал… Кто распулялся тут в отсутствие хозяина? Впрочем - ему-то, прапорщику, какое дело? Стреляют, и пускай стреляют. Надо дойти до этих ребят - может, у них найдется и выпить. Вова выдавил немного слюны, сглотнул пересохшим ртом, пошел, качаясь, туда, где начинался светлый пунктир.
Все-таки вспышки выстрелов давали слабый подсвет: вдруг глаза Поепаева различили некую темную полукруглую массу, проступившую слева. "Стог!" - он вспомнил, как Игорешка гонял вчера на косьбу сена для полигонной кобылы Чиччолины своих рабов-тружеников Чоглокова и Федичкина. "Молодцы, сметали!" - хозяйски подумал Вова. И решил отдохнуть немного на свежем сене, а потом уж двигаться дальше, в сторону добрых людей с пулеметом - может, не совсем они пустые, на ночные стрельбы иной раз берут с собою…
Только сел, откинулся спиною - как почувствовал вдруг: что-то жесткое упирается, давит на поясницу. Перевернулся на четвереньки, пошарил рукой, и вытащил из сена полиэтиленовый пакет. Пощупал внутри: две бутылки-огнетушителя, большой круг колбасы, пара огурцов… Осветил спичкою этикетки: портвейн "Кавказ". Задохнувшись от счастья, Вова стал рвать зубами пробку.
Богатство же это принадлежало командиру отряда ОМОН майору Валерию Здуну. Это его подчиненные секли воздух белыми трассами. И майор находился рядом с ними, строго наблюдая дисциплину стрельб. Лишь иногда он отвлекался, шмыгал большим носом, взблески огня исчезали из глаз. Они смотрели в сторону, где высился стог с запрятанным сразу по приезду богатством.
Но… вернемся к прапорщику Вове. Он сидел в том стогу, обложив себя мягким сеном, наливал вино в аккуратную двухсотграммовую кружечку - она тоже была в пакете - выпивал и закусывал огурчиком или пряной, твердой копченой колбасой. Вова был сейчас Али-бабой, парил на небесах. Несметные богатства отливали темным стеклом с наклейками, чудесно пахли копченостями.
Между тем стрельба прекратилась, вверх пошла ракета - сигнал оцеплению. В тишине послышались недальние голоса, взвыл автомобильный мотор; угасли огни на башне с мишенным пультом. Потом машина отъехала, столбик от фар завилял по невидимой Вове дороге. Кто-то, напевая, приближался к стогу. Прапорщик отставил выпивку с закускою, взял автомат АКСУ, найденный тут же, рядом с пакетом, передернул затвор и лег, изготовясь к стрельбе.
- Стой! Кто идет?!
- … птать!!.. - Здун чуть не опрокинулся назад себя.
- Ложись!
- Кто?! Да я тебя, сука!..
Короткая очередь прошла яркими брызгами над самым майорским беретом. Он упал, вжался теснее в землю.
- Вот так… - раздался из темноты благодушный голос. - Полежи, служивый. Это вы там ночь дырявили? Чего же не уехал? Отстал, что ли?
- А ты, я гляжу, ходок по чужим припасам… Автомат зачем взял? Это оружие, отдай! Кишки, сволочь, на кулак намотаю! Я майор, понял?
- Майор ты, не майор - какая мне посторонняя разница? - Вова налил лежа вина, выпил, зажевал колбаской. - И не надо меня оскорблять. Это может быть чревато боком.
- Кинь хоть бутылку, голова болит…
- Еще чего. Читай наизусть Устав внутренней службы - не будет болеть. Или Строевой. И лежи смирно, вспомни о своем будущем…
- Да ты знаешь ли, пес, на кого нарвался?!
- Так ведь и ты меня не знаешь. Лежи, отдыхай. Даю команду "Отбой". А по этой команде в армии что? По этой команде в армии наступает темное время суток. Х-ху-у!.. Время пошло.
Аромат выдоха донесся до Здуна, и он клацнул зубами.