- Гуру, Учитель, - в Лизолином голосе величайший трепет, - говорит, что это Закон жизни. Продавцы не любят покупателей, милиционеры - преступников, должностные лица - просителей. За то, что все они, волею обстоятельств, вырывают личность из состояния "самости", вынуждая ее расщепляться, раздваиваться, не давая возможности оставаться наедине со своим "я".
- Слушай, какой там клад? - вдруг продолжила она чрезвычайно деловитым тоном. - Кто, говоришь, к тебе приходил?
- Ах, ничего я не знаю, Лизоль! И гражданина того видела в первый раз. Изрядный, скажу тебе, грубиян.
- Да не об этом речь, глупая Мелитка! Что за клад, откуда, это-то он хоть сказал тебе?
- Ну, была мне нужда! Нет, я ничего не знаю, он только упомянул однажды, что изроет, как крот, всю… эту… Потеряевку… - Набуркина вдруг побледнела, отставила бокал, и растерянно огляделась.
- Что это с тобой? - в тревоге спросила подруга.
- Да знаешь, я совсем как-то упустила из виду название… Верно, и забыла уже, что сама потеряевская! - она возбужденно хихикнула.
- Э-эх, Мелитка! Человек к тебе, можно сказать, с кладом в кармане пришел, а ты… Все из-за того, что не слушаешь советов подруги, дорогая. Ведь еще утром тебе было сказано про символ, про сон. И если бы ты настроилась после этого соответствующим образом - не сидела бы сейчас, как дурочка.
- Что же бы я делала, интересно?
- Соображала бы, как поступить, если клад валится в подол. Ты хоть найдешь этого человека? На это хватит ума?
- Что уж ты - ума! - обиделась Мелита. - Я знаю, где он работает.
- Где?
- Не скажу! Какая ты хитрая!
- Ну и не надо. - Но голос Лизоли раздражен, вино плещется по бокалу. - Ведь на все, буквально на все идешь ради людей, и вот, на тебе - благодарность…
- Как-кая ты… - Мелиткины ноздри тоже начинают раздуваться.
- Да ты одна ничего и не сделаешь, - усмиряет ее порыв подруга. - Тут тонкое дело… запутаешься, гляди, без меня!
- Лизоля! Опомнись, о каком ты говоришь деле? Появился сумасшедший, махнул хвостом - и оказывается уже, что мы готовы скакать за каким-то неясным кладом! Ну откуда в Потеряевке может взяться клад? Да там все-то веки что крестьяне, что помещики перебивались с хлеба на квас. Последний ходил в заплатных штанах: мне дедка рассказывал. Да он бы этот клад ногтями из-под земли выцарапал.
- А я все равно стала бы искать, - помяв большую грудь в области сердца, сказала Конычева. - Нашла бы - ну и прекрасно, не нашла - и черт с ним. Тут дело в возможности. Что сидеть-то, как курицы мокрохвостые, надоело ведь уже. Сколько можно?.. Никаких, по сути, серьезных шансов, и все меньше их, меньше… Да хоть однажды в какой-то омут забуриться, - так сказать, напоследок.
- Ты всегда была авантюристкой! Взять и вот так вот шлепать неизвестно куда, неизвестно зачем… что за прихоти!
- Ну устрой мне тогда, устрой знакомство с ним, - умоляет подруга. - Он хоть симпатичный?
- Мне кажется, не весьма…
- И черт с ним, пускай будет урод! Урод?
- Не сказать, чтобы урод. Да больно он был мне нужен!
- Значит, договорились: ты его ко мне приводишь.
- Ага, так и разбежалась. Где я тебе его возьму? И как я должна к нему подойти? И вообще…
- Твои вопросы! Не сделаешь - не получишь кроссовок. А на рынке они тебе встанут - сама знаешь… Не жалко денег?
Денег Мелите жалко. Дело в том, что некий торговец, разделяющий идеи партии бывшего второго Лизолиного мужа, согласился сбыть ему несколько пар по оптовой цене - на благо общего дела. Партбосс полностью в Лизкиных руках: он до сих пор надеется на возвращение к ней. Но она непреклонна, и не прощает мужчинам проступков и слабостей.
- Ладно, - вяло сдается Набуркина. - Считай, что твоя взяла, чего уж там…
КЛЫЧ И БОГДАН - СЛАВНЫЕ, ГОРЯЧИЕ ПОТЕРЯЕВСКИЕ ПАРНИ
Думал ли Валичка о том, куда он денется со своим кладом в случае его успешного нахождения? Вернее, с теми процентами, что выделит ему родная держава? По кинофильмам он примерно представлял себе, какие бывают найденные сокровища: в небольших ларцах, или кованых сундучках, внавал жемчужные ожерелья, звездочками светятся драгоценные камни, - и все это теряется, меркнет в россыпях золотых монет. Наверно, если откопать что-то подобное - это будет довольно дорого стоить! Особенно если посчитать на доллары, зеленые, баксы. Или марки. Или фунты стерлингов. Или франки. Или хотя бы песо. Но, прикидывая и так, и сяк, Валичка не мог представить, как же он распорядится с предполагаемыми - то ли российскими деньгами, то ли с любой из упомянутых валют. Купит машину? Но с его врожденным астигматизмом он не пройдет медкомиссию на шофера. А без прав - что толку от машины? Дача? Ездить туда летом с работы в душных полных электричках, за сомнительным удовольствием поковыряться в грядках, посудачить вечерком с соседями о погоде, о том-сем? Так не стоит она этого! Выйди вечером во двор, если уж приспичила охота, да и судачь на здоровье! Директор пожарной выставки вырос на асфальте, под сенью больших домов, и к отдыху на природе не питал большой тяги. Убить свалившуюся сумму на путешествия? На увлекательные поездки в заморские страны? Приглядеться, так сказать, вблизи к жизни дворцов и хижин? Затея не пустая! Но Валичка и к этому был равнодушен. Дело в том, что он уже был раз в большом средиземноморском круизе: директор одного из возникших турагенств оказался знакомым еще по дальним, филателистическим делам; под его болтовню Постников продал кое-что ценное, и - махнул. Первые два дня, когда огромный теплоход плыл по морю, еще были новы и упоительны: бары, музыка, бассейн, девушки, белые костюмы услужливых официантов, вообще приглядка к новой ситуации… По прошествию же этих двух суток Валичка, еще некий торговец-оптовик, адвокат и кандидат медицинских наук засели в каюте и все остальное время путешествия убили на преферанс. Другие ходили, ездили, что-то смотрели, - а они, если даже удавалось их вытащить из каюты или отеля, опухших и сонных, с блуждающими взорами, - не столько глазели по сторонам и слушали гидов, сколько думали с тоскою об ожидающей их заветной "пульке". Суть тут была не в деньгах, или в другом интересе: азарт, возможность располагать временем все двадцать четыре часа в сутки словно обезумили тогда четверых здоровых мужчин. Главное - никто на них не орал, не требовал что-то делать, не заявлял прав на их личности. Торговец даже упустил тогда какую-то закордонную сделку, о которой договорился заранее, - его искали, стучали в запертую дверь, - а они сидели тихонько внутри, пересмеиваясь и перемигиваясь. От тех серо-буро-малиновых, скомканных, словно цветная глянцевая картинка, суток у Валички остался снимок: маленькая моментальная карточка, снятая уличным фотографом в дальнем горластом квартале портового города. Он тогда выполз под чьим-то железным напором на свет Божий, поехал с группой на осмотр неких исторических руин, а когда слезли с автобуса, - незаметно, подчиняясь странному желанию, скрылся тихонько, и побежал, куда глаза глядят. Вдруг фотограф, вынырнувший внезапно, схватил за пиджак, и жарко забормотал, показывая фотоаппарат. Заробевший Валичка тупо глянул на него, и послушно встал посередине небольшой площадки, одергивая пиджак. Снимок он получил тут же, никому его не показывал, и лишь иногда рассматривал его: халупы на заднем плане, гримасничающие поодаль ребятишки, старуха с клыком в длинном балахоне, осел с перекинутым через спину мешком… И сам он - толстый, одутловатый, небритый, в мешковатом костюме с мятыми полами пиджака и висящими коленями, в нелепенькой шляпе, глаза воспаленные, с мешками, и выражение у них испуганно-преданное. Фотографию эту, повторяем, он никому не показывал, а когда глядел на нее сам, то щелкал себя, фотографического, в нос, и неизменно говорил: "Эх, а и гадкий ты бывал человечек!"
Конечно, с другой стороны - денег всегда не хватало. Но по мелочи. Да и то сказать: купи себе пять костюмов, а их из-за тесноты в квартире негде и повесить! Узнают - появятся завистники, хуже того - шантажисты или воры. Столько разговоров о квартирных кражах, налетах. Убьют еще и самого, это тоже теперь обычное дело. А женщины! Уж они-то обязательно захотят прибрать к рукам значительную сумму. Возникнут, нашумят в тихой квартирке, начнут наводить в ней свои порядки, браниться…
Самое нормальное, казалось, дело - ехать за рубеж и зажить там благополучной цивилизованной жизнью; и эта идея тоже почему-то пугала Валичку. То она ассоциировалась с немотой (попробуй постигнуть язык, когда уже немолод!), то с унижением, то с патриотизмом, то с ослом на фотокарточке, то, если хотелось куда-то - почему-то неизменно в Арабские Эмираты. Там все богаты, там он будет равный среди равных! А ослы… ну что ослы! В конце концов, представители животного мира, больше ничего. Но там же наверняка потребуют, чтобы принял магометанство, - а при мысли о том, что тому сопутствует тяжкая процедура обрезания - Валичка цепенел, морозно стягивало кожу за ушами.
Однако - частило сердце, глаза щурились, и толстое лицо пунцовело, когда Валичка думал о кладе, ждущем его в неизвестной Потеряевке. Азарт сжигал его, нетерпение росло, и он порою совершал, наперекор натуре, глупые, непродуманные поступки. Зачем, спрашивается, было тащиться в нотариальную контору, толковать записной дуре про клад и про Потеряевку. Утратил, утратил контроль, Постников-господин. Но что же делать, когда распирает жажда деятельности, и хоть так, хоть по-другому, а хочется поведать кому-нибудь о новых делах. На службе перегорали цветные лампочки в макетах, портились огнетушители, отсыревали взрывпакеты в действующих диорамах. Валичке было не до того. Половину рабочего дня он проводил в сладостных мечтах, половину - в хлопотах об отпуске. Ну, и не тратил зря свободного времени: узнал, где располагается Потеряевка, когда ходят туда автобусы, и однажды даже проехался в выходной мимо большого, лежащего сбоку от ведущей в райцентр дороги села. С виду - деревня как деревня, однако Валичке она отнюдь не казалась такой уж заурядною. За ней проглядывался спуск в низину, а дальше - дальше виден был лишь далекий, край низины опоясывающий лес. Хотелось оставить автобус, выскочить из него, и хоть бы одним глазком осмотреть место, где предстояло вести будущие раскопки. Однако город не ждал и требовал покуда своего: посещение опостылевшей вдруг службы, покупка и готовка еды, таскание на квартиру деда Фуренки пустых, ненужных уже аквариумов…
Поэтому машина не высадила Валичку, хоть и остановилась на мгновение, чтобы принять в себя двух пассажиров. Оба были черные, носатые, только один - худ лицом и поджар телом, другой же - скуласт, имел толстые щеки, и круглое пузцо у него свешивалось за брючный ремень. Худой хмурился и недоверчиво поглядывал; другой смуглый был, наоборот, весел и говорлив и в каждой из рук держал по большой бутылке вина "Улыбка". Он сел на свободное место рядом с директором пожарной выставки, и сразу предложил, обдав густым и крепким винным духом:
- Давай мы с тобой выпьем, друг мой золотой!
Меньше всего теперь Валичкина душа лежала к выпивке. Мечты теснили одна другую, и так не хотелось вдруг их перебивать пошлыми делами! Поэтому он вежливо отказался, - однако, памятуя, что предложение исходит все-таки, по-видимому, от потеряевских жителей, попытался сделать это как можно деликатнее, но и с намеком на дальнейший контакт: "Немного попозже, если можно. Не могу в автобусе. Да ведь нет ни закуски, ни стакана!" Толстый всхлипнул в ответ, пробормотал: "Золотой, золотой мой…" - боднул Валичку в плечо большой черной головой, и заснул - не тяжелым, пьяным, а каким-то ясным младенческим сном. Другой пассажир сидел чуть впереди, стриг глазами на попутчика и на его соседа. "Ну и народ живет в этой Потеряевке! - думал Постников, мчась по шоссе к районному центру под названием Малое Вицыно. - По своему виду они больше смахивают на персов, чем на коренных обитателей нашей нечерноземной полосы. Но ничего, я все узнаю, главное - не упустить их по приезду".
На автостанции худой, цепко взяв своего спутника за плечо, разбудил, поднял с места, и, дико сверкая глазами в Валичкину сторону, повлек к выходу. Не тут-то было! Толстый, проснувшись, немедленно отдал славному пожарному обе "бомбы", обнял его за шею - и, целуя, потащил за собой. Так цепочкой они и вывалились, едва не падая друг на друга, из автобусной утробы. На земле поджарый, притиснувшись к Валичке, спросил его строго и гнусаво: "Ти шьто такой? Ти друг, да? Это твое, да?" - и стал вырывать из его рук бутылки. Завязалась молчаливая борьба. Толстый, отойдя чуть поодаль, кружился, раскинув руки, с блаженным выражением на лице. Остановился, и вдруг ноги сами понесли его к приспособленной под клумбу автомобильной шине. Он кувырнулся через нее, сел, и сказал чрезвычайно деловито в сторону Постникова и его соперника: "Ах вы, золотые, дорогие, замечательные! Если вам мало вина, я сейчас куплю еще. А это - давайте выпьем. Не надо хорошим друзьям такой ссоры". Худой сверкнул в последний раз глазами, отпустился от Валички, и быстро ушел куда-то за здание автостанции. Вернулся через пять минут - со стаканом и большой буханкой белого хлеба. Налил, поколебался немного, и, скрежетнув зубами, отдал первый стакан Валичке. Выпив его, тот закинул первую удочку:
- Мужики, вы ведь потеряевские, верно?
- Угу, - кивнул толстый.
- У меня был из Потеряевки один знакомый, по фамилии Пушков, - вкрадчиво, словно тать, продолжал пожарник, - так он говорил, что у вас там много Пушковых?
- Мно-ого!
- А вы, случайно, не… тоже?
- Угу! - толстый отдышался, закусил хлебом. - Я - не, он, - показал на тощего, - да!
- Что вы говорите! - обрадовался Валичка. - Будем знакомы! Меня зовут Валентин Филиппович. А вас? - обратился он к тому, кого назвали Пушковым. Тот сверкнул глазами, поддернул к носу верхнюю губу, и ответил, протягивая худую узловатую руку:
- Клыч.
- Ай! - Валичка отдернул ладонь. - Что это вы сказали?
- Это у него такое имя - Клыч, - добродушно сказал толстяк. - Ты не бойся, мой золотой, у нас там еще и не такое бывает. Что ты скажешь - Потеряевка!
Постников усмирял расходившееся вдруг сердце. "А не дернуть ли от них? Покуда не поздно". Он пригляделся к Клычу. Тот был в роскошной, дорогущей рубашке - правда, не совсем чистой. Больших денег стоил и джемпер. А сверху - старая, со следами какой-то глины ватная телогрейка. И зеленые штаны от спецовки. На ногах опять же - очень дорогие и новые туфли. Лет ему было под сорок, и в голове его все время происходила какая-то тяжелая, неспокойная работа. То он глядел испуганно, то надменно, то свирепо. То, раскрыв в восхищении рот, долго взирал на обшарпанного голоногого петуха, неведомыми судьбами забредшего на автостанцию. "Куд-куд-куд! Куд-куд-куд!" - пришептывал он, потопывая по пыли своими глянцевыми башмаками.
- А вот меня, к примеру, зовут Богдан, - объяснял толстый, стоя перед Валичкой, когда распита уже была и вторая "бомба". - Но скажи: я хохол? Я бывал на Украине, я не скрываю. Но чтобы это… н-нет!!
- А как ваша Фамилия? - допытывался Постников. - Имя, конечно, тоже важно, но - чему же мне теперь удивляться? - он скосил глаза в сторону крадущегося к петуху Клыча. - Ведь Потеряевка, как известный мне факт, имеет определенную ситуацию именно с точки зрения фамилий, понимаешь ты?
- Мой паспорт у участкового, - пояснил Богдан. - Так что власти не имеют ко мне претензий. Но обычай моего народа таков: где ты живешь, так и прозываешься. Так что теперь я - Потеряев, никак не иначе.
- Потеряев? - восхищенно воскликнул Валичка. - Может быть, один из потомков свирепого крепостника?
- Нет, - проникновенно и грустно ответил Потеряев. - Крепостников в нашем роду никогда не было. По крайней мере, на моей памяти.
Вдруг что-то ухнуло, закудахтало, закукарекало. Взвилась пыль и осела на клумбу, опоясанную автомобильной шиной. Клыч лежал и горько плакал, а петух, убежавший к домам, неистово орал, застряв в узкой дыре, через которую он пытался пробраться в огород.
Помогли Клычу подняться. Богдан пошарил в карманах просторных штанов, достал облепленную табаком карамельку-подушечку, и сунул ему в рот. Лицо Клыча прояснилось, он перестал хныкать и содрогаться, и охотно зашагал вместе с ними в сторону магазина. Валичка тоже топал охотно: вообще он теперь пил редко, но, выпив маленько, не мог уже удержаться. Спутники казались ему ужасно интересными людьми.
Они пили в кафе, потом где-то на берегу, под чрезвычайно отвратные консервы. Валичка, усердный труженик, помнил, однако, что завтра ему надо во что бы то ни стало явиться на службу, на свою выставку. Уже в сумерках они, шатаясь, пришли на автостанцию, но - увы! - последний автобус давно уже ушел. Добросовестный пропагандист пожарного дела решил тогда идти до города сто десять верст пешком; Клыч с Богданом поддержали его в этом намерении, и отправились провожать. Они весело протопали через все Малое Вицыно, прошли еще километр по шоссе, и тут силы оставили их. Они упали на обочину, и Постников возопил горестно: "Что же мне делать, братцы?! Меня уволят, я стану безработным, бедняком!" - "Ти нэ бойся, - успокаивал его Клыч. - Ти наш друг, да? Будем помогать". Богдан мирно уснул поверх кюветного откосика, а Клыч развил бешеную деятельность в отношении попутных машин. То он выскакивал на дорогу, плясал, вскидывая руки, и стремглав бросался обратно, лишь только машина приближалась; то, изображая диверсанта, крался по шоссе наперерез фарам, зажав в зубах унесенную им из кафе измятую вилку. Сполохи фар играли на хищном лице его, и он, повернувшись к нюнящему, сидящему поодаль, развалив колени, Валичке, обращался к нему с жестом молчания: прижимал к губам мохнатый палец и громко шипел. Машины, однако, не останавливались, видя в отчаянных Клычевых попытках обычное пьяное баловство. И только когда он, вообразив уже невесть что, серым червяком, прильнув к дороге, пополз на другую сторону перед самой машиной, остановился "жигуленок-шестерка", и обезумевший от страха шофер, выскочив из машины, бросился к нему с монтировкой. Валичка громко ойкнул, и этого оказалось достаточно, чтобы разбудить Богдана: тот открыл глаз, и, неведомым чутьем сразу уяснив обстановку, кинулся на дорогу. Вскоре он уже держал водителя "жигуленка" за шкирку, и сыпал ему плюхи на затылок. Водитель дрожал и озирался, когда они, втиснувшись в теплое "жигулиное" нутро, неслись по шоссе, колебля окрестный спокойный воздух песней:
- Гой ты, Галю, Галю молодая!
Що же ты нэ вмэрла,
Як була малая?!..