За огородами, где раньше были ворота, открывающие въезд в деревню, сразу раскинулось поле. На нем росли, гуляя под ветром, молодые еще хлебные колосья, а по обочинам кустился бурьян, проклевывались васильки и прочая сорная зелень. Поле катилось вниз, к речке: сначала полого, а потом крутовато, - и обрывалось там, где уже не мог пройти комбайн, чтобы скосить ниву. Там было зелено, бугры, кусты, мягкая почва, деревья росли то в одиночку, то по двое-трое. За долиной виднелся берег неширокой речки. Чтобы увидать саму речку, надо было подойти поближе к ней, а издали лишь кое-где, на изворотах ее, светилась сверкающая вода. Чистая картина лежащей у ног природы заставила непривычного к таким делам Алика сбавить шаг, а потом и вовсе остановиться.
- Ничтя-ак!..
И он снова пустился в путь за кружащими по долине, по незаметным тропочкам, Валичке и Мелите. Сзади, метрах в двухстах от Ничтяка, шел, пыхая и отдуваясь, грузный мужик. Это был Фаркопов, тоже перебравшийся в Потеряевку и работающий батраком в компании Клыча и Богдана. Наметанным глазом узрел он спускающихся в долину, и учуял в них соперников.
Но вот уже все четверо закружили по зеленой траве, между кустов и деревьев, потеряли друг друга из виду, и не пытались уже ничего найти. Брели и брели, проходили один мимо другого на параллельных тропочках, расходящихся кругами по всей долине. Шумели деревья, сверкала поблизости река, тянуло сырым, немного болотным запахом. А когда стемнело, все они вышли к большому, замшелому пню, громоздящемуся возле обрыва; пришли и сели, не говоря ни слова, каждый по свою сторону, глаза в глаза. Еще приплелся мужичонка-рыбак; он кашлял, вонял табаком, и страшно раздражал Мелиту. А наступала уже ночь, надо было идти домой, обратно в Потеряевку, к своим временным жилищам, - но люди боялись встать, боялись двинуться, потому что начисто забыли все тропинки, а в темноте их было не разглядеть.
- Смотрите, шевелится трава! - вскричала Набуркина, и крепче прижалась к теплому Валичке, а спиной, облаченной в дивную куртку - к испятнанному пометом крупной птицы пню.
Действительно: трава упруго ходила широким зигзагом, словно бы раздираемая и колеблемая движением хищного, длинного, медлительного зверя, или, еще вероятнее - телом змеиным. Мужчины тоже дрогнули; Фаркопов засопел и сказал:
- Моя старшая, Ленка, гад, тянет на медаль. Но - боюсь, ох, боюсь, не пройдет на коммерческий. Пятнадцать рыл на место - это как?
- Это ничтяк.
Взгукала сова из леса за хлебным полем. Некто белый обозначился поодаль. Тут уже и мужик бросил окурок, кинулся к реке и залег за обрывом. "Перевезите нас на другую сторону!" - в паническом страхе крикнула ему Мелита. "О-о-у-у!..". Лодку унесло.
А некто белый двигался, скрываясь временами в густой траве, и снова появляясь, с каждым разом ближе. Ничтяк вскочил и заметался за пнем, словно предчувствуя неуклонную кару за совершенные в жизни злодейства, - но тут в лунном свете засияла лысина, и тонкий, визгающий немного голос его квартирного хозяина, Петра Егорыча Крячкина, бывшего соратника по заключению, прозвучал в темноте:
- Ну што, кладовшыки, домой-то не пора? А то эть это… - помолчал, словно бы мучительно раздумывая. - Темно уже.
Ничтяк понесся к нему с намерением садануть кулаком в бок, однако зацепился ногою за корень, брякнулся оземь и захныкал. "Он, он наш спаситель!" - Мелита пылко, не на шутку обняла лысого ночного скитальца. Валичка подал ему свою пухлую ручку и столь значительно произнес: "Постников", - что незнакомому с ним могло бы показаться: сам губернатор клянется в вечной дружбе и заступничестве. Даже Фаркопов, и тот буркнул в его сторону: "Блочок цилиндров от "двадцать четвертой" не надо? Новехонький, а удружу по своей цене". Но лысый курил с вынырнувшим снова из-за обрыва мужиком, дым длинных и душных сигарет раздражал комаров, они путались в Мелиткиных волосах и противно зудели.
Лысый обогнул пень, и спустился от обрыва к реке. Все потянулись за ним. "А я соли, да луковицу принес. Эка! - весело сказал он. - Разводи-ко, Петрович, костерок, ушицу хлебать станем!" Тотчас Ничтяк с Фаркоповым пошли собирать коряги, мужик поджигал их, а Мелита длинным острым ножиком с обмотанной изоляционной лентой ручкой чистила рыбу. И вот они все собрались у костра, - хоть и взволнованные обстановкою, но твердо знающие, что дома их никто не ждет. Лысый же, вздохнув, повел такую речь:
- Кладовшыки вы, кладовшыки! Людие мои дорогие! Што вы ищете, о чем тоскуете?! Сами, поди-ко, не знаете? Ну найдете, допустим, а там - прах, чепуха, одно гнилье. И пфукнуло ваше богатство ("Еще неизвестно", - это Фаркопов). Известно, не известно - только стоит ли себя трудить, не знаючи, што иметь будешь? Лучше бы одну кулижку мне почистили: досталась по случаю, да больно, слышь, хламная, сорная, вся в валежнике. Я бы заплатил, никого не обидел. А, людие?!..
Булькала в котелке уха.
Когда варево приспело, все по очереди похлебали его одной ложкой, и стали коротать ночь - кто влежку на росной траве, кто жался к чужому телу, ища тепла.
А на рассвете Ничтяк, куря вонькую сигарету, сказал Крячкину:
- Не мути, кореш, белым светом. У тебя здесь угодья, домина с усадьбой, работников держишь, да в городе две квартиры, да машин штуки три по гаражам стоит, да трактор… А другие-то тоже богатыми быть хотят. Ты уж им не мешай…
- Да и с боушком!
Разбуженные утренним холодком, люди поднимались, потягивались, готовясь идти обратно в Потеряевку. Плескалась рыба в реке; улетали комары, начинали гвоздить воздух ранние пауты.
Мелита тронула лежащую на ее коленях Валичкину голову. Пожарный директор вздрогнул, проснулся.
- Пора домой, - сказала она.
Тут сбоку приблизился мужичок, курильщик, рыбак с той стороны реки.
- Ты, девка, случайно не Мелитка Набуркина будешь? А я Носков. Из соседней деревни - вон, за речкой, из Мизгирей. Ты не помнишь меня? А ведь я когда-то за тобой ухлестывал.
И Мелита вспомнила давнюю, небогатую, но все равно очень хорошую юность, себя тонконогой девчушкой с ужасающим начесом-колтуном на голове, в туфлях-лодочках, и крепкого парнишку из Мизгирей - конопатого, в длинном двубортном пиджаке, кирзовых сапогах с загнутыми внутрь ушками, напущенными сверху бумажными брюками… Она и впрямь, кажется, нравилась ему тогда, и они, притопывая, танцевали в клубе фокстрот, - вот что только было дальше? То ли парень ушел в армию, то ли она дернула из Потеряевки…
Иван еще раз глянул ей в лицо, нагнулся, плюнул на прибрежный песок.
- У меня уж парень теперь большой. Срок мотает, варнак. Мать-то не ужилась с нами, я ее из армии привез. Года три здесь пожила, да обратно уехала. Другой, стало быть, там у нее оказался. Но, одначе, силенка во мне еще есть! - он напыжился, и даже всхрапнул. - А ты как?
Но Валичка, уже пристроившийся в хвост двинувшемуся по тропинке строю, делал нетерпеливые знаки, и Мелита быстро закивала Ивану, прощаясь.
- Мужик твой? - Иван кивнул в Валичкину сторону.
- М-м-м-м… Н-н-н-н… - заужималась Мелита, и мизгиревский житель, бросив коротко: "Ясно!" - о чем-то задумался, и пошел искать свою лодку.
Было уже светло, залитый костер едко чадил, а высоко в небе ходила все сужающимися кругами большая птица.
ОТНОШЕНИЯ
Скандал не замедлил быть: только-только вышли из долины, к поднимающимся вверх пологим пригорком полям, только-только кончилась выводящая оттуда затейливая тропочка - как идущий впереди Фаркопов развернулся и ударил своей железной рукою в ухо шествующего за ним Валичку. Директор пожарной выставки завизжал и кувырнулся мячиком в неспелые посевы. Тут же механик на воротах настиг Ничтяка и ахнул его по тому месту, где нос переходит в верхнюю губу. Алик тоже лег и задрыгал ногами. Крячкин обернулся на донесшийся сзади шум, махнул рукою, ухнул: "Ну, не говорил ли я?!" - и потопал дальше к дому. А шум нарастал: сзади в Фаркопова вцепилась Мелита, и он кружился, взвывая, пытаясь оторвать от жестких крутых волос ее закостеневшие пальцы. Ничтяк, согнувшись, ходил сзади, улучая момент, чтобы кинуться недругу под ноги. Верхняя губа его, украшенная подтеками из ноздрей, хоботком висела над подбородком. Отпавшие усы топырились из бокового кармана безрукавки мокрою щетинкой. "Ап! Ап!" - подпрыгивал он. Но не дождался: Фаркопов сам свалился, - под Мелитиной опрокидывающей тяжестью, под болью в голове, да под Валичкиным напором, когда тот, подползши ближе, стал хватать его ноги и тянуть на себя. Вся эта сцена протекала под Мелитины взвизги и пыхтение мужчин, лишь однажды приглушенные моторным гулом. По близкой дороге проехал трактор с прицепной тележкой, и чумазый ранний тракторист, открыв дверцу, прокричал им что-то бодрое. Но вот они, все трое, водрузились над поверженным противником, и сначала хмуро поглядели на него, а потом, со столь же определенной неприязнью, Валичка с Мелитой - на Алика, тот - на них.
- Старшая дочка, гад, Ленка, тянет на медаль, - ох, боюсь, не пройдет в коммерческий, - выхрипывал в молодых посевах механик на воротах.
- Зачем туда ходил? Зачем туда ходил, сука, кобра?! - спрашивал, надвигаясь на него сверху, Ничтяк.
- А сам зачем? - спросила его храбрая Мелита. - Отвечай, Люськин сожитель!
- Отвечай! - топнул ногой Валичка.
- Ты, кобра, и ты, хорек вонючий… - злоба затмила Алику глаза, он потерял самоконтроль и чуть ближе, чем можно было, придвинулся к Фаркопову. Тотчас тот ловко подсек его, и напрыгнул сверху, победно гикнув. Валичка с Мелитой кинулись бежать. Запыхавшиеся, они с трудом трусили по пробудившейся деревне, пока не достигли своего прибежища: избы бабки Кузьмовны, Мелитиной тетки. Курицы при их виде бросались прочь, шебурша крыльями, а серый петух Фофан радостно закукарекал и стал налетать на Валичку сзади, долбя его в загорбок и голову, царапая когтями. Тявкал Кузьмовнин шпиц Яблок, норовя хватить Мелиту за юбку, но она почти стлалась по земле, отбивая атаки пса, не давая ему коснуться импортного дорогого материала. Даже корова, которую Кузьмовна выгоняла из ограды в стадо, нацелилась на них безрогой головою. Словно весь свет поднялся против них! И только когда влетели в избу, пахнущую теплым мытым деревом, и сели на табуретки, стало полегче, и прошел страх преследования. Ни о чем не говоря, молча, они стали пить из кружек оставленное старухою теплое молоко.
- Кто это такие? - спросил, наконец, Валичка.
- Который был с усами и бритый - это дружок Люськи, нашей машинистки, кажется, его Аликом зовут. По-моему, абсолютно растленный тип, - убежденно сказала Мелита. - Только вот - как он здесь оказался? Причем - я убеждена - по нашему делу. А второй - ух, жуткий! - Мелита осмотрела пальцы и кисти рук, проверяя, не осталось ли где-нибудь на них следов буйной фаркоповской шевелюры. - Какая-то дочка, школа, торговое учебное заведение… Но ведь и он тоже неспроста, правда?
- Вокруг нас, чувствую, назревает заговор! - Валичка раздул щеки. - И мы должны действовать оперативно и хитро! Как бы только не потерять время. Ну вот на что мы потеряли, спрашивается, первых два дня? Бродили, любовались всякой природой. А надо было искать, искать и искать!
- Бороться и искать, найти и не сдаваться? Бросьте пожалуйста, господин пожарный инженер. Во-первых, я дома, на родине, где каждая канавка, каждый дом, дерево много для меня значат. Во-вторых, я в отпуске, следовательно, имею гарантированное конституцией право на отдых. Как же - схвачу сейчас лопату, побегу, сломя голову, ковырять неизвестно где землю. Налить еще молока?
Повеселевший после молока Постников двинулся было к спутнице, чтобы обнять ее, потереться рыхлым носиком о ее упругие плечи, - но она холодно отстранила его и ушла спать в чулан. Еще бы: Мелита была оскорблена - этот недотепа осмелился назвать два дня, проведенные рядом с нею, пустыми, чуть ли не вычеркнутыми из жизни! Ничтожное существо!
Валичка, вздыхая и недоумевая о причинах внезапного охлаждения, полез на полати.
Разбужены они были оглушительным, сотрясающим воем, доносящимся с улицы. Это идущие в обнимку Ничтяк и Фаркопов, поразительно пьяные, выпевали:
- И на память лихому шоф-феру-у
В знак того, что везде он быва-ал
На могилу положили кр-раги
И помятый от АМО штур-рвал…
У Ничтяка верхняя губа хоботком нависала над подбородком, а на разбойничьей роже Фаркопова красовались пегие Аликовы усы, приклеенные кусочком хлебного мякиша. Армянский нос пылал неугасимым огнем. В карманах стояло еще по бутылке, а путь лежал к добротной крячкинской избе.
- И с тех пор, как ни ходит бывало
Фор-рд зеленый над Чуем-рекой
Вс-се он ходит теперь, как устал-лый
И баранка дрожит под р-рукой…
По пыльным щекам Фаркопова текли мутные слезы; он ревел, как раненый бык. Ему было жалко шофера. Ему виделось собственное шоферское прошлое, когда он был молодой, носил дешевые костюмы, и не имел дочерей-отличниц.
ОПАСНЫЙ ПРЕТЕНДЕНТ
Директор пожарной выставки лежал на полатях и, свесив голову, наблюдал, как Кузьмовна кормит молоком из блюдечка своего кота Бармалея. Бармалей был черный, с белым галстучком, гладкий, сытый, с бесстыжими желтыми выпученными глазами и стоячими, словно у гренадера Петровской эпохи, усами. Хвост торчал кверху, прямой, словно кусок черной трубы, и мяв был очень наглый. Кавалер! За его кавалерские качества бабка, видно, и любила кота, и стыдила для виду, попрекая некоей кошонкой Маруськой, с которой Бармалей, видать, имел прочные куры.
- Страмец! - топала Кузьмовна. - Охолощу!
Бармалей блудливо приникал к блюдечку. Мелкие капельки молока, разбрызгиваемые лаканием, падали на пол.
Дверь заскрипела, в избу вошла Мелита Набуркина. Она была не в настроении, и не удостоила даже взглядом повернувшееся к ней с полатей круглое Валичкино лицо.
- Ой, Мелашка! Ой, девка! - сказала хозяйка. - Ты пошто одна-то спишь? В чулане-то? Не холодно тебе? Ты - в одном месте, мужик - в другом.
- Он мне не муж, - ответила Мелита, которую вообще-то по паспорту звали Меланьей. Пренебрежительно поморщилась: - Скажете тоже, кока Кузьмовна!
У Валички аж повело на сторону рот, словно с неспелой черемухи, от такого поведения избраницы.
- Но-но. Тут, когда вы спали, участковый Кокотухин приходил, спрашивал про вас. А я ему: так ведь это, мо, Мелашка Набуркина приехала с мужиком, ты ее не помнишь ли? Помнит он тебя…
- А еще, - продолжала кока, - накатил на "газоне" Ванька Носков из Мизгирей, все о тебе хотел узнать: где живешь, да кем работаешь, да что за мужик при тебе… А я что знаю! Мо, если с мужчиной - дак не в ладушки, поди-ко, они на пару-то играют…
- Да что это вы, в конце концов, сказали! - с гневом и брызнувшими слезами вскричала запунцовевшая Мелитка; бросилась из избы.
Кузьмовна равнодушно позевала ей вслед.
- А мне че? Я че знаю? Ниче не знаю, и подьте все к чемору…
Постников мягким, упругеньким кулем спрыгнул с полатей, подошел уныло к окну. Было часов шесть. Вдоль улицы висела оседающая дневная пыль, а поверх забора, окружающего палисадник, глядела и щурилась голова курносого Ивана Носкова, ночного рыбака, давнего Мелитиного знакомого. Голова щурилась, посвистывала, - и вдруг, широко растянув рот, заулыбалась: навстречу Ивану из дому вышла Мелита. Они сели на скамейку, стали о чем-то разговаривать, а потом поднялись и пошли куда-то в проулок.
У Валички потемнело в глазах от столь явной измены, он аж задохнулся. И вдруг почувствовал такое подлое, такое страшное одиночество, какое не испытывал никогда в своей, в общем-то, довольно одинокой жизни. Город был ему знаком, и он не чувствовал там особой нужды в ком-нибудь. А здесь… Даже те два типа, которых они оставили дерущимися, уже успели познакомиться и орут песни, нотариус Мелита Пална показала ему нос, и он теперь один, совсем один… О подлость, низость!
И здесь Валичка вспомнил, что и у него в Потеряевке есть друзья. Как-то он не думал о них, не искал, приехавши, ибо был полностью занят подругой, - а ведь должен был вспомнить, как же можно было о них забыть! Постников надел соломенную шляпу, покинул избу и отправился на поиски Клыча и Богдана. Да их и искать особенно не надо было, Кузьмовна сама отвела его после недолгих объяснений, спросила лишь: "Это нерусские-то, что ли?"
Как выяснил Валичка по дороге, Клыч и Богдан были вовсе не коренные потеряевские жители, а беженцы из дальних республик, нанятые Крячкиным обиходить его большое хозяйство. Теперь они занимались стройкой: возводили капитальный коровник для планируемого хозяином большого стада. А на днях к ним присоединился еще один, "с во-от такой будкой!" - бабка развела руками. И жили они в старой косой хибаре - некогда она числилась бесхозной, пока ее не коснулись загребущие крячкинские руки. Там нижние срубы глубоко вросли в землю, и приходилось спускаться по лесенке; потолок был низкий, а ход на второй этаж вообще заколочен: видно, из соображений безопасности, чтобы изба не развалилась от лишнего движения.
Валичка вежливенько вошел внутрь, увидал три койки, посередине грубый стол с кусками хлеба, пустыми консервными банками. На одной из коек лежал толстый Богдан и ел перышки свежего лука, макая их в стоящую возле кровати солонку, ту же консервную банку. Похоже, что ему было очень скучно, - поэтому он обрадовался Валичкиному визиту, хоть и не узнал его.
- Здравствуй, Богдан! - воскликнул Постников.
- Здравствуй, здравствуй, - засуетился тот, дал ему несколько луковых перышек и сунул солонку. - На, ешь!
- Но… э-э… - с достоинством произнес пожарный директор.
- Ты представитель? Ты представитель, а? Ешь, пожалуйста, что ты не кушаешь!
- В-общем, мы с вами знакомы, если вы не забыли…
- Как можно забыть! - Богдан воодушевленно развел руками. - Зачем забыть, я ничего не забываю. Не имею привычки. Ты представитель, да? Железные хомутики привез, да?
- Ты должен помнить, Богдан, как мы вместе - ты, я и Клыч - гуляли в Малом Вицыне. Ночью добирались домой, ты помнишь? Еще сели в "жигуленок", и я уехал на нем обратно в город? Вот была потеха-а!
- Малое Вицыно… - глаза Богдана затуманились. - Клыча нет сегодня, уехал в леспромхоз, там нам обещали сделать железные хомутики. Может быть, ты их привез? Ты представитель, а?
- Нет, - прошептал потрясенный Валичка. - Мы в Малом Вицыне, если помнишь…
- Э, Малое Вицыно! Слушай, поедем сейчас туда, а? Через двадцать минут туда едет автобус.
- Зачем, уже вечер…
- Вечер - это хорошо. Это замечательно, мой друг. Разве у нас там мало всяких дел - у молодых-неженатых? - он громко захохотал, и вдруг уставил на Валичку выкаченные глаза цвета спелой сливы: - Если ты мне друг, то давай поедем!