, что оправдывалось уикендной обстановкой. Это же разврат! Это ты себя всем открыто предлагаешь – нате, берите! Что, не так?
Я знала за Тощинским репутацию чудака, поэтому решила не оскорбляться.
– О моде говорите? – спросила, проходя мимо, дородная правительственная дама – тоже в довольно короткой юбке.
В голове Тощинского что-то перемкнуло.
– О моде! Если у девушки ноги красивые, гладкие, почему не показать? Для того мы их на конкурсы и посылаем, – похвастался он, словно его личной и государственной заслугой было то, что красивых отечественных девушек посылают на конкурсы. – А если кривые или две тумбы, – он прямо указал на ноги дамы, – то зачем пугать людей? Надень на них паранджу и сиди дома!
– Вы сроду такие вещи говорите, – поморщилась дама.
– Я говорю правду! – отрезал Тощинский. – И это всё знают.
Я издали ловила взгляд Влада, наконец поймала и жалобно улыбнулась, глазами показывая в сторону Тощинского: спаси меня от него! Но Влад склонил голову, словно просил: ничего, потерпи.
Я стала терпеть.
Взяв меня под руку, Тощинский галантно водил меня вдоль пристани и с благовоспитанной улыбкой хорошо себя ведущего клинического идиота нес полную чушь. Тема женщины в современном мире его взволновала, он никак не мог с нее слезть. При этом говорил сердито и напористо, словно убеждал каких-то неведомых придурков, а потом сам же себе и возражал от лица этих придурков, неожиданно поумневших.
– Коня на скаку остановит, в горящую фанзу войдет! Вот идеал женщины! Сильная, высокая, смелая! – убеждал он.
А через пять минут:
– Женщина должна быть женщиной! Коня, видите ли, остановит, в горящую фанзу войдет! Каждый должен делать свое дело! А конюхи на что? А пожарные? Мы за что им зарплату платим? Я внес проект закона: если у женщины трое детей, пусть сидит дома и получает от государства деньги, как воспитательница детского сада. На каждого ребенка конкретную сумму. Мало? Рожай еще! А всех одиночек, гулящих, бродячих, childfree – на периферию. В Сибирь. Одиноких отлавливать в ресторанах и клубах и отсылать в принудительном порядке. Либо выходи замуж в три дня.
Я устала это слушать и сказала:
– Извините, мне пора.
– Куда тебе пора? – закричал Тощинский. – Вот бабы, вот лицемерие! Тут остров, куда тебе пора?
– У меня могут быть свои дела?
И я отошла от Тощинского.
Слегка сердитая, ушла подальше от людей, к воде. Там были заросли у берега. Послышался плеск. На холме, над зарослями, появилась фигура в черном и форменном.
– Греби отсюда! – крикнула кому-то фигура.
– Не ори, – негромко ответил с воды пожилой голос.
Показалась лодка – обычная, с веслами. В ней сидел человек в каком-то балахоне и не спеша греб. На дне лодки была вода, и там бултыхалась, били хвостами мелкие рыбешки. Увидев меня, рыбак вдруг сказал с обидой:
– Радуешься? – хотя я вовсе не радовалась. – Ничего, тебе тоже скоро скажут: греби отсюда. И погребешь!
Я не поняла его слов.
Потом подошел Влад.
– А я тебя ищу.
Обрадовавшись, я шагнула навстречу. Но он придержал меня руками.
– Ты зачем Тощинского оскорбила?
– Я? Чем?
– Говорит, так себя вела, будто он тебя снять хотел. А он не хотел, он просто общался.
– Могу перед ним извиниться, если хочешь.
– Да нет. Просто мне с ним еще работать.
– А со мной жить. Или у тебя нет таких планов?
– Есть, есть.
Он обнял меня.
Мне было грустно.
Так вечно занятый отец отвечает мимоходом дочери, не вслушиваясь в вопросы:
– Да, да. Конечно, конечно.
Дочка насупливается и спрашивает: