Несколько дней спустя, когда Томми гонял за домом футбольный мяч, из-за кустов его окликнули черные ребятишки, но он отвернулся и сделал вид, будто не замечает их. Они окликнули его снова и унеслись прочь. И Томми горько заплакал, ведь он остался совсем один.
Он подошел к обрыву, лег на живот и стал глядеть вниз. Палящие лучи солнца словно пронизывали его насквозь. Он тряхнул головой, и копна каштановых волос упала ему на лоб, защищая глаза от слепящего света. Внизу работали люди, но ему казалось, что там копошатся муравьи, а почти отвесно взбиравшиеся по склонам вагонетки были как спичечные коробки. Паутина лестниц на той стороне котлована и земляные ступеньки, по которым спускались и подымались рабочие, казались такими непрочными, что, упади сверху камень - от всего этого не останется и следа. Да и на самом деле, случаи, когда срывались камни, были здесь не в диковинку. Вцепившись в землю, подобрав живот, Томми распластался на краю обрыва и смотрел в котлован. Муравьи да мошки - вот на кого они были похожи там, внизу. И мистер Макинтош, частенько спускавшийся туда, чтобы не сказали, что он трус, тоже был похож на муравья. И отец, и он - Томми - были бы там, как козявки.
Все это напоминало муравейник - огромный новенький муравейник, такой же пестрый и красочный, как настоящий. По краям котлована, вверху слои земли были красно-бурыми, ниже, где земля была смешана с гравием, - серыми, а еще ниже - светло-желтыми. Вокруг желтели кучи тяжелой отработанной породы со дна котлована. Томми протянул руку и взял горстку земли. Плотная и неподатливая, чуть влажная от дождя, она безжизненно лежала на ладони. Мальчик стиснул пальцы в кулак, разжал их; сохранив следы пальцев, желтая масса приобрела форму. Но какую? Что напоминал этот комочек глины? Кусочек корня? Обломок скалы, источенный водой? Томми с силой покатал комок между ладонями, и [14]
он стал гладким, как речной голыш. Усевшись, Томми набрал еще глины и слепил котлован. Прутики-рельсы взбегали по склонам, а квадратики глины стояли, как вагонетки. Но на солнце котлован быстро высох, потрескался и распался. Пнув свое глиняное сооружение ногой, Томми уныло поплелся обратно к дому. Солнце садилось, и мальчику казалось, что золотому веку свободы пришел конец: режим, расписание, запреты - вот что ждет его теперь.
Мать видела, как он тоскует, но думала: "Ему пора в школу, а там уж он найдет себе товарищей". Но Томми едва минуло семь лет, и он был еще мал, чтобы его можно было определить в пансион в городе. Тогда она послала за учебниками и начала учить его читать. Однако занимались они лишь два или три часа в день, а все свободное время, - жаловалась мать, Томми бродил один, не спуская глаз с поселка, откуда доносился веселый гомон его сверстников.
С виду можно было подумать, что мальчик спокоен, но в душе он очень страдал от того нового, что на него свалилось. Он познал одиночество, и это было гораздо важнее всего, что давали ему книги. Лежа на краю обрыва, мальчик лепил из желтой глины фигурки, и они стали участниками его игр. Бетти, Фредди и Дирк - так он назвал их. Из всей детворы поселка Томми любил больше всех Дирка.
Как-то раз мать подозвала его к черному ходу, где у крыльца с маленькой, как котенок, антилопой в руках стоял Дирк. Увидев склонившегося над антилопой Дирка, Томми рванулся к нему, и с языка его уже готово было сорваться радостное восклицание, но, вспомнив, что он взрослый, он тут же остановился.
- Сколько? - сдержанно спросил он.
- Один шиллинг, баас, - ответил Дирк, глядя куда-то в сторону.
Томми посмотрел на мать.
- Какая наглость! Так дорого! - надменно сказал он, повысив голос.
Энни Кларк покраснела. Ей было и стыдно и неловко. Она подошла ближе.
- Это не дорого, Томми, я дам тебе шиллинг, - поспешно произнесла она. Вытащив из кармана передника монету, она дала ее Томми, который тут же вручил ее Дирку. [15]
Томми бережно взял антилопу, и его охватила какая-то неизъяснимая жалость к этому испуганному, одинокому зверьку. Стараясь не показать свое волнение и выступившие на глаза слезы, он отвернулся; ему было бы мучительно стыдно перед Дирком - таким бесстрашным и сильным.
А Дирк стоял сзади и внимательно наблюдал за происходящим. Ему не хотелось, чтобы зверек погиб. Подумав, он сказал:
- А он совсем недавно родился и может умереть.
- Ну, Томми позаботится о нем, - ответила миссис Кларк, давая понять, что разговор окончен.
Ощупывая в кармане шиллинг, Дирк медленно побрел прочь, все же поглядывая туда, где Томми и его мать устраивали из ящика домик для антилопы. Соску миссис Кларк смастерила просто: она налила молоко с водой и сахаром в бутылочку из-под томатного соуса и заткнула марлей. Томми опустился на колени возле антилопы и попытался влить ей в рот немножко молока. Слабенькая, не в силах пошевелиться, она беспомощно лежала, подобрав под себя ноги, и лишь изящная, с большими черными тоскующими глазами головка поднималась над ее скорченным вздрагивающим тельцем. Вскоре дрожь перешла в судорогу, и, обессилев от внезапной слабости, головка поникла, мягко стукнувшись о стенку ящика, но тут же приподнялась снова на вздрагивающей шейке. Томми попытался засунуть тряпичную соску в мягкий рот антилопы, но молоко потекло по ее груди, намочив шерстку, и Томми едва не заплакал.
- Ведь она же умрет, мама, умрет, - взволнованно закричал он.
- Не надо заставлять ее есть, если она не хочет, - сказала мать и ушла хлопотать по хозяйству.
Стоя на коленях с бутылкой в руке, Томми гладил крошечную дрожащую антилопу, и всякий раз, когда, ослабевая, никла ее изящная головка, у мальчика больно сжималось сердце. Он снова и снова старался напоить ее молоком, но антилопа пить не хотела.
- Почему? - гневно, с отчаянием воскликнул Томми. - Почему она все-таки не пьет? Почему?
- Так ведь она недавно родилась, - ответила мать.
Тоненькая, темная, как высохшая веточка, жилка пуповины еще торчала на животе зверька. [16]
Вечером Томми отнес антилопу к себе в комнату, а ночью потихоньку вытащил из ящика и, завернув в одеяло, уложил с собой в постель. Он чувствовал, как она дрожит у него на руках, и тихо плакал в темноте, так как знал, что она умрет.
Наутро, когда мальчик проснулся, антилопа не могла поднять голову; она уже холодела и только еле-еле вздрагивала на его груди. Одеяло, в которое она была завернута, оказалось испачканным чем-то желтым, как яичный желток. Бережно обмыв, Томми закутал антилопу в чистое одеяльце и вынес на веранду погреться на солнышке.
Миссис Кларк осторожно разжала ей челюсти и стала поить молоком, пока антилопа не захлебнулась. А Томми, страдая так, как никогда еще не страдал раньше, все утро простоял рядом с ней на коленях. Слезы градом катились по лицу мальчика, и ему хотелось умереть вместе с антилопой. Ну а миссис Кларк - ей больше всего хотелось изловить Дирка и задать ему хорошую трепку. Конечно, это было бы несправедливо, но она хоть немного отвела бы душу.
- И кроме того, - заявила она мужу, - это же просто жестоко - оторвать от матери такую крошку.
К вечеру антилопа умерла, и мистер Кларк, который не видел, как горевал над ней сын, небрежно швырнул повару окоченевший трупик и велел его закопать.
Томми стоял на веранде и, сжав зубы, наблюдал, как повар наспех зарыл под кустом маленькую антилопу и, посвистывая, вернулся обратно.
Потом мальчик вбежал в комнату, где сидели мать и отец, и спросил:
- Почему Дирк желтый, а не темный, как другие кафры?
Последовала пауза. Мистер и миссис Кларк переглянулись.
- Они, видишь ли, бывают разных оттенков, - собравшись с духом, нерешительно сказал наконец мистер Кларк.
Томми вопрошающе уставился на мать, и она с неохотой проронила:
- Он - мулат.
- А что значит мулат?
- Вырастешь - узнаешь. [17]
Томми посмотрел на отца, набивавшего трубку, но тот, поглощенный своим занятием, даже не поднял глаз, и он перевел взгляд на мать, щеки которой пылали ярким румянцем.
- А я и сейчас знаю, - дерзко возразил он.
- Раз так, зачем же ты спрашиваешь? - сердито бросила мать. "Зачем, - хотела она сказать, - зачем ты нарушаешь закон молчания?"
Томми вышел и зашагал к обрыву. Растянувшись на земле у самого края, он задумался, удивляясь, почему он сказал, что знает, когда он ровно ничего не знал.
И все же в какой-то степени он что-то знал. Хотя Томми и не замечал раньше, он вспомнил, что среди детей поселка лишь двое желтых: Дирк и его сестра. Она была совсем крошка и вечно путалась под ногами у старших, когда они играли. Но мать ведь у Дирка черная. Впрочем, как и другие, она, пожалуй, темно-коричневая. А сам Дирк уж если не желтый, так светло-бронзовый. Кожа у него такого цвета, как эта вот глина, будь она чуть темнее. Томми пощупал липкую, влажную землю, посмотрел ка фигурки Бетти и Фредди и, лениво размахнувшись, швырнул их оземь, и они раскололись. Потом он взял Дирка и тоже бросил. Но эту фигурку он кинул, должно быть, слишком осторожно: она не разбилась, и, подобрав, Томми прислонил ее к кустику. Он поднял комок глины, и, по мере того как пальцы мальчика мяли и давили его, стараясь придать нужную форму, он становился похожим на маленькую антилопу... Но не на того слабенького зверька, который умер потому, что его отняли от матери. О, нет! Это была стройная, сильная антилопа с вытянутой вперед головкой, приподнятым копытцем и настороженными ушами.
Пока она не стала совсем как настоящая, Томми, всецело поглощенный своим делом, не поднимался с колен. Но она получилась слишком маленькой, и он остался недоволен. Нетерпеливо смяв только что вылепленную фигурку, он набрал кучку плотной желтоватой глины, побрызгал дождевой водой из старой ржавой железной банки, размял, и глина превратилась в пластичную податливую массу. Потом он начал лепить. На этот раз антилопа должна была получиться только наполовину меньше, чем та - настоящая.
Пока руки мальчика разминали глину, мысли его беспокойно и неотступно вертелись вокруг все тех же мучив- [18]
ших его вопросов: "Почему? Почему? Почему?" - и наконец: "Уж если наполовину черный, а вернее, наполовину белый и наполовину темно-коричневый, то кто его отец?" Казалось, ответ уже вертелся на языке у мальчика, но он так и не осмелился признаться себе, что знает, в чем тут дело, и все же, посматривая на ту сторону, где помахивал своей внушительной палкой мистер Макинтош, он не мог отделаться от мысли: "Ведь белых-то на этом прииске только двое!"
Антилопа была готова. Теперь, чтобы шкурка у нее заблестела, как у живой, мальчик окунул пальцы в ржавую воду и осторожно провел ими по мягкой глине, но она тут же высохла и потускнела. Стоя на коленях рядом с антилопой, Томми представил себе, как она потрескается от солнца и рассыплется, и ему стало очень горько. Он опустил голову, ему хотелось плакать. Он уже заморгал было глазами, но услышал позади тихий свист и обернулся: стоя на коленях, из-за раздвинутых листьев выглянул Дирк.
- Ну что с антилопой, жива? - спросил он.
- Подохла, - буркнул Томми и так пнул ногой глиняную фигурку, что она разлетелась на куски.
- Не надо, она хорошая! - вскрикнул Дирк и бросился подбирать обломки, пытаясь сложить их вместе.
- Не стоит, все равно она растрескается от солнца, - сказал Томми и заплакал, хотя ему и было очень стыдно реветь перед Дирком. - Умерла, умерла антилопа, умерла, - повторял он в слезах.
- Так я достану тебе другую, - удивленно глядя на Томми, утешил его Дирк. - Мать той я убил камнем. Это же очень просто.
Как и Томми, Дирку исполнилось семь лет. И он был такой же рослый и сильный. Но глаза у него были черные, навыкате, и он имел привычку поджимать губы - тонкие и длинные, а не толстые и пухлые, как у негров. Черные мягкие волосы неровными прядями падали ему на плечи, а кожа у него была гладкой и отливала бронзой.
Томми перестал плакать и посмотрел на Дирка.
- Это жестоко - убить камнем мать-антилопу, - сказал он.
Дирк удивленно рассмеялся, обнажив свои крупные белые зубы. Наблюдая, как он смеется, Томми подумал: "Теперь-то я знаю, кто его отец". [19]
Мальчик посмотрел в сторону, где в двухстах ярдах среди низких кустов проскурняка и молочая, залитый солнцем, стоял его дом. Он перевел взгляд на дом мистера Макинтоша, стоявший немного далее, потом взглянул на Дирка. Он гневно вскочил, не понимая, откуда у него такая злость; Томми знал, что больше терпеть не станет, и тогда пришло решение. Он подумал и сказал:
- Нас могут увидеть.
Мальчики встали, но, поднимаясь, Дирк заметил маленькую глиняную фигурку у кустика и подобрал ее.
- Так это ведь я, - тут же сказал он. И правда, хотя она и была сделана неуклюже, фигурка очень походила на Дирка, который весь так и засиял от радости.
- Можно мне взять ее? - попросил он, и Томми такой же гордый и довольный, как Дирк, утвердительно кивнул.
Друзья углубились в кустарник между домами и прошли с полмили. Эта часть лощины в горах была пустынна, никто сюда не заглядывал, гам и суета остались позади. Прямо перед ними высилась скалистая вершина, а внизу, у подножья, приютился высокий, поросший гигантским папоротником и кустами муравейник.
Мальчики вошли под сень этого папоротникового занавеса и сели. Уж здесь-то их никто не увидит. Дирк бережно спрятал маленькую глиняную фигурку в ямку между корнями дерева, потом сказал:
- А сделай-ка антилопу снова.
Томми вытащил нож и, присев на корточки возле упавшего дерева, принялся вырезать антилопу. Мягкая, с гнильцой, древесина легко поддавалась ножу, и к вечеру кусок дерева превратился в неуклюжую фигурку антилопы.
- Ну, теперь-то у нас у обоих кое-что есть, - сказал Дирк.
На другой день мальчики пробрались к муравейнику поодиночке и стали играть, и с той поры так повелось у них каждый день.
Но однажды вечером, когда Томми уходил спать, миссис Кларк не выдержала:
- Я, кажется, говорила тебе, чтобы ты не играл с кафрами!
Томми остановился. Затем поднял голову и, с вызовом посмотрев на отца, спокойно спросил: [20]
- Что же. мне и с сыном мистера Макинтоша играть нельзя?
На мгновение у миссис Кларк захватило дыхание, и она зажмурилась. Потом она открыла глаза и умоляюще посмотрела на мужа, но мистер Кларк занялся трубкой. Томми подождал немного, пожелал им спокойной ночи и ушел в свою комнатку.
Неторопливо раздевшись, он забрался в узкую железную кровать и тихонько улегся, прислушиваясь, как бухают толчеи: бух, бух, золото, золото, бух, бух.
А на той стороне, в поселке, плясали, и бешеный ритм тамтама напомнил Томми, как лихорадочно билось у антилопы сердце в ту ночь, когда она лежала у него на груди. В окно он видел длинные, ярко вспыхивающие языки пламени от костров, а на их фоне кружились в дикой пляске темные силуэты. Они взвизгивали и завывали, и казалось, будто это яростный ветер рвется из тесного ущелья в горах.
В комнату быстро вошла миссис Кларк. Она плакала.
- Томми, - сказала она, присев в темноте на краешек кровати.
- Да? - настороженно отозвался он.
- Не повторяй этого, Томми. Никогда не повторяй. Томми промолчал. Рука матери настойчиво сжимала его руку.
- Отца ведь могут уволить, - лихорадочно продолжала она. - Мы нигде и никогда не получим таких денег. Никогда. Ты должен это понять, Томми.
- Я понимаю, - жалея и в то же время ненавидя ее, холодно сказал он.
- Только не говори этого, Томми, никогда не говори. Она поцеловала его, вложив в этот поцелуй и просьбу и горячую любовь, и, затворив за собою дверь, вышла. Мужу она сказал, что Томми пора в школу, и на другой же день написала туда письмо, чтобы договориться об условиях.
Отныне четыре раза в год Томми стал ездить в город. Он добирался туда на автомобиле и поездом, путь этот был не короток. Четыре раза в год он приезжал на каникулы. Мистер Макинтош сам отвозил его на станцию. Он давал мальчику десять шиллингов на карманные расходы, а когда приезжал встречать его на автомобиле вместе с родителями, спрашивал: "Ну как там в школе, сынок?" [21]
"Неплохо, мистер Макинтош", - отвечал Томми, и Макинтош продолжал: "Мы выведем тебя в люди, мальчик".
Когда он так говорил, щеки матери вспыхивали от гордости ярким румянцем, и она поглядывала на мужа, который растерянно улыбался.
Однако, когда, обняв Томми за плечи, мистер Макинтош продолжал: "Вот он какой, мой мальчик, мой сынок", - Томми стоял как каменный и молчал.
Миссис Кларк не раз взволнованно убеждала сына: "Он обожает тебя, Томми, и с ним ты не пропадешь". А однажды она сказала:
- Да это и понятно - своих-то детей у него нет.
Мальчик сердито нахмурился, а она, покраснев, заметила:
- Есть вещи, которых ты еще не понимаешь, Томми. Когда-нибудь ты пожалеешь, если не воспользуешься таким случаем.
Но Томми нетерпеливо отвернулся. И все же разобраться в этом было нелегко: карманные деньги, посылки с печеньем и конфетами от мистера Макинтоша, большой роскошный автомобиль - все это было похоже на то, что он, Томми, сын богача. Но в душе он чувствовал, что его дурачат. Ему все время казалось, будто он участвует в каком-то заговоре, о котором никто и никогда не упоминал. В заговоре молчания. И в этом-то окружавшем его молчании медленно, трудно и неотвратимо созревало его сознание.
В школе все было просто - там был иной мир. Томми учил уроки, играл с товарищами и не задумывался о Дирке. Вернее, он думал о нем так, как и полагалось думать в этом мире. Дирк - мальчик смешанной крови, невежественный, из поселения для кафров, - да, Томми стыдился, что играет с Дирком во время каникул, и он никому не говорил об этом. Даже в поезде, по пути домой, Томми думал о нем все так же. Однако, чем ближе подъезжал он к дому, тем сильнее брало его сомнение, мрачнее становились мысли. Вечером он рассказывал о школе, о том, что он, Томми, первый ученик в классе, что дружит он с таким-то и таким-то мальчиком и бывает в лучших домах города. Но уже утром он стоял на веранде, смотрел на котлован, на поселок напротив, а наблюдавшая за ним мать улыбалась беспокойной, просящей улыбкой. Потом он спускался с крыльца, шел в кусты, к муравейнику, и [22]
там встречался с поджидавшим его Дирком. Так повелось всегда, когда он приезжал на каникулы. Сначала ни один из мальчиков не заговаривал о том, что их разобщало. Но после того, как Томми проучился год, перед очередным его отъездом Дирк не выдержал:
- Ты все учишься, а мне вот негде.
- Я привезу тебе книги и буду тебя учить, - торопливо, словно стыдясь, предложил Томми, и Дирк поглядел на него сурово и осуждающе. Язвительно рассмеявшись, он сказал:
- Ты только говоришь так, белый мальчик.
Ответ, конечно, был резок, но ведь то, что предложил
ему Томми, смахивало на вырванную из горла милость и тоже было неприятно.