– Земной поклон, бата Илимпо! – Кама приложила правую руку к груди и чуть склонила голову.
– Прекрасная, как заря… – прошептал Илимпо, забыв отдать ответный поклон, – да и надо ли кланяться чуду?
Чудом был весь ее облик, ее белая кожа, белее всего, что когда-либо видел Илимпо, – нежная и упругая. Странный блеск ее очей завораживал и притягивал внимание, и глаза ее казались то золотисто-карими, то сине-зелеными, как волны кедровой тайги за окнами терема. Чуть раскосый разрез век и густые, приподнятые к вискам брови говорили о таежной крови, текущей в ее жилах, но лицо было по-славянски правильным.
Она ласково смотрела на шамана, помолодевшего так же таинственно и внезапно, как умела только она одна.
В статном чернобровом парне трудно было узнать прежнего Илимпо, только ветхий шаманский плащ, залатанный тут и там, говорил о его долгих скитаниях по средней тундре.
Илимпо молча протянул ей блестящий шар; атласные брови Камы удивленно дрогнули.
– Что говорит Агду? – с тревогой спросил Илимпо.
– "Ленинградский металлический завод имени И. В. Сталина, 1948 год", – медленно прочла Кама.
В этих странных словах без привычных "i" и "ятей" в конце слов звенели удары молота, и в эту минуту они оглушили Каму и отняли ее высокий, чистый голос.
– Сталин, – едва слышно повторила Кама.
– Сталин? Кто это? – с тревогой переспросил Илимпо.
– Стальной человек, Великий кузнец, – глядя в глубину блестящего шара, ответила Кама и добавила тихо: – Предреченный…
– Железный бата! – прошептал Илимпо.
О том, что Шаман-Великан уже в пути, пели на больших туях тунгусские аяны. Железную Шапку славили юкагирские и тувинские камы. В жерле кузни-вулкана кипели и плавились его кости, и тысячи мохнатых горных карликов полировали его череп и гранили алмазное, не знающее слабости сердце. О его скором приходе вещали странные знаки, которые приметливый глаз различал и тут и там, но его имени еще не было в Книге Жизни.
Кама сжала в ладони серебристый шар и спросила торопливо, с непривычным волнением:
– Бата Илимпо, что ты хочешь за свою находку?
– Знаю, что ты можешь дать человеку силу ста аянов, новый чум, молодую жену и стадо оленей, – по-эведски ответил Илимпо, помня, что Кама хорошо знает язык его народа. – Но Агду дал мне больше, много больше… В этом шаре живет душа Железного Шамана, и я не могу отдать его никому, даже тебе!
Тонкие ноздри Хозяйки дрогнули, зрачки потемнели, но внешне она осталась спокойна.
– Твоя воля – воля Агду, – кивнула она, – но подумай о будущем, Илимпо.
– Самое время… Еще вчера мои кости скрипели, как старые нарты, того и гляди рассыплются на поворотах. У меня были волосы цвета звезд и молчаливая мудрость гор. Теперь мои волосы черны, как Земля, и мудрость моя утекла, как вешний снег с вершины Урекена. Как я вернусь к моим людям? Кто поверит словам молодого Илимпо?
– Ты нужен мне, Илимпо, – мягко сказала Хозяйка. – Скоро зима, ты будешь возить моих гостей до перевала и обратно.
В прошлые годы Илимпо часто встречал в тайге провожатых Эден-кутун. Званых гостей привозили на собаках и на олешках молчаливые каюры и возчики от всех родов и племен Долганиды – великой северной земли, простертой у Полярного круга, иных передавали с рук на руки, иным давали в руки посох с картой, похожей на затейливую вязь.
– Я-то согласен, – протянул Илимпо, глядя в окно на вечернее небо с алым зрачком солнца, – но что скажет мой народ, когда узнает, что Илимпо стал каюром у русских?
– Скоро сюда придет Предреченный…
Белая Шаманка говорила правду: Что на небе, то и на земле, хотя случается и наоборот. Должно быть, сам Агду, склонив ухо, слушал ее голос, и все, что свершалось в Солнцевом селении, волнами больших и малых событий расходилось по обе стороны Енисейского кряжа и в свой черед повторялось в Большом Мире.
Илимпо не ведал о войнах и мятежах, о столкновениях народов и счастливых спасениях сотен людей, но он твердо знал, что в Солнцевом селении живет воля Агду. Здесь великие и малые духи ловят слова шаманки, ветры вторят ее песням и молитвам, и горы внимают ударам бубна, а четыре белых орла несут ее волю на четыре стороны света, потому все сказанное ею обязательно сбывается!
Илимпо молча поклонился и снял с плеч замшевую котомку – в знак того, что его долгий переход завершен.
Звездная мельница
Москва, наши дни
Эх, московские переулочки, кривые да горбатые, подмигивающие из подворотен голодными зелеными огоньками… Безобидные на первый взгляд, вы похожи на ловчие лабиринты и капканы, где тихо дремлет пойманное за лапу время. Эти настороженные западни отличаются звонкой тишиной и подозрительным безлюдьем посреди бурной кипящей столицы. Здесь все еще веет булгаковской чертовщинкой и коренные жители боятся солнечного света, не пользуются вожделенной московской пропиской, еще более причудливы их гости, изредка мелькающие на Сивцевом Вражке или в Газетном переулке, вроде этого "лешачка" в лохматой шапке и туго подпоясанном ватнике.
Росточком мужичонка не вышел, со стороны так и вовсе щепка сухая – и в чем душа уцепилась? А бородища – как у великана: пышная и блестящая, с упругими медными колечками.
Всего полчаса назад он внезапно и беззаконно вынырнул из-под асфальта, как крепкий лесной боровичок, там, где даже поганке быть не положено, и сразу открыл возле антикварной лавки бойкую торговлю картинами.
День выдался солнечный, с хрустальным звоном капели. Мартовские сосульки роняли в лужи звучное серебро и бойко стучали в донце его папахи. Казалось, что весенние слезы промочили его насквозь, до подошв старых валенок с аккуратными кожаными заплатками на пятках.
– Подходи, не скупись, покупай живопись, – задорно выкрикивал он, зазывая редких прохожих. – Картинки баски, яркие краски, французский багет – пособите на обед! – И нестерпимая синь его глаз с надеждой обращалась к каждому прохожему.
Шалый ветерок лез под юбки уличным торговкам, шевелил расписные паруса, гнал вприпрыжку по горбатой спине Петровки и вдруг, опьянев от вседозволенности, разом приподнял легкие картоны и бросил их на проезжую часть под колеса задумчивого джипа.
– Вашу мать, – в сердцах закричал художник. – Смотреть надо, куда прешь!
Сердобольные прохожие помогли собрать картины и остатки рамок. Мужичонка безутешно качал головой, прижимая к груди какую-то особо дорогую картинку. У ног его на мокром асфальте валялись остатки галереи, похожие на тропических бабочек, сбитых бурей.
– Вот ведь как оно получается… Жива Хозяйка-то! – шептал он, словно просил подивиться чуду.
Из дверей антикварной лавки вышел краснощекий вальяжный господин в расстегнутой шубе а-ля Шаляпин, на ходу разглядывая яркие пятна, просвечивающие сквозь снежную кашу обрывками радуги. Запах кедровой смолы, таежного дыма и аромат первозданной свободы внезапно остановили вальяжного, а может быть, что-то иное, недоступное ни глазу, ни обонянию, но от этого не менее внятное и слышное. У следовых собак это шестое чувство зовется верховым чутьем, а у людей – интуицией.
– Искусством интересуетесь? – вспыхнул надеждой мужичок. – Берите, таких картин в Москве не найтить… – Он отряхнул от снежной каши пару-тройку измятых картонов. – Вот камень Зрячий – без огня горячий, – бормотал он скороговоркой. – Вот Тунгусский метеор запалил в тайге костер, а это Царь Коба из Кремля смотрит в оба, а здесь коварный Берия лишается доверия… А вот красавицы тунгуски: юбки широки, а глазки узки…
– Сказки баешь, Кот-Баюн? – Господин в бобровой шубе с аппетитом разглядывал красочный винегрет, точно собирался ткнуть его вилкой.
Он поднял и отряхнул ближайшее "полотно". На картине алело киноварное зарево, и на фоне зеленых кремлевских стен сам Отец народов держал в ладони круглый металлический шар, точно собирался вручную запустить в космос первый советский спутник. Вокруг него, как клейма на иконе, были изображены деятели планетарного масштаба, среди них индиец Ганди, Владимир Высоцкий, ныне действующий президент и безвестный дедушка, вручную латающий валенок.
– А в левом нижнем углу, в цилиндре и с усами, это кто?
– Никола Тесла… – всхлипнул мужичок, – спасает мир, не вставая с кресла.
Вальяжный даже икнул от удивления:
– И кто тебя, братец, надоумил насчет Теслы? Это же примитивное искусство, примитивное, понимаешь? Тебе бы бабу свою на печке рисовать или детские стульчаки расписывать. Ну насмешил! Бакст! Малевич! Петров-Водкин! Откель будешь-то, самородок?
– С Откель-реки, – пробурчал мужичок, пряча уцелевшие картины. – А за Малевича можно и по ряхе схлопотать…
– Так-так! – внезапно повеселел Вальяжный. – Тесла, говоришь… А ну-ка, давай-ка его сюда!
Но мужик решительно задвинул ногой подмокшие полотна.
– Чего ты жмешься? Я, может быть, всю твою галерею купить желаю?
– Купил купец купку – от яйца скорлупку, не жарить, не варить, а о цене можно и поговорить, – пробурчал художник, – только дорогонько вам станет мой художественный товар!
– Против моего кошелька ни одна шельма не устоит, – похвалился покупатель и полез в карман за бумажником. – Сколько хочешь за Сталина?
– Вождя не продаю! А если вам мои картинки приглянулись, так берите всю коллекцию…
– Надо подумать, все же такой шаг ко многому обязывает… Тебя как звать-то?
– Зипунов я, Марей Иванович.
– О как! – восхитился Вальяжный. – Вот что, Марей-Зимогрей, врешь ты красиво, но купить твою галерею у меня бакстов не хватит, – он аккуратно убрал пухлый лопатничек за отворот шубы, – но до Москвы ты не зря дотопал: выставку я тебе гарантирую и со знающими людьми познакомлю. Уж больно Тесла у тебя занимательный, и Берия весьма реалистично написан, как с натуры! – Он присмотрелся сбоку, сложил из пальцев что-то вроде рамки – и остался доволен.
– Нет, я не согласный, ты мне хоть на обратный билет подкинь, – бубнил свое "самородок".
– О деньгах, любезный, пока забудь, а вот кампанию по твоей раскрутке я оплачу, и начнем с заголовка на первой странице "Золотого пса": "Из глубины сибирских руд: художник-самородок покоряет столицу!" Кстати, забыл представиться, – Вальяжный достал витиевато украшенную визитку. – Авенир Телепинус, редактор и учредитель "Золотого пса", отчество не обязательно, так как я вечно юн. Ну что? По рукам?
– Вот так ни за грош, ни за медную полушку? – насупленно проворчал Марей, но подмокшие валенки, а пуще того игра червонного золота на ухоженных пальцах мецената и бобровый подбой его плаща толкали к немедленной капитуляции.
И Марей сдался! Картины погрузили в багажник "лексуса", тароватый живописец разместился на заднем сиденье.
В богемных кругах Авенира прозвали "звездной мельницей", он исхитрялся зажигать новые звезды. Как это ему удавалось? Весь секрет был в биографии Авенира и в его могущественных знакомствах, приобретенных еще на заре юности в одном престижном учебном заведении, и если с годами хорошеют крупные города и коллекционные вина, то изредка это касается дружественных связей между людьми: они приобретают крепость и благородную выдержку. Но драгоценное вино удачи Авенир делил с узким кругом "своих", с крепкой командой, связанной единой порукой и чем-то вроде профсоюзной кассы взаимопомощи, точнее, воровского общака.
Первая московская весна в жизни Марея наступила намного раньше обычного. Это была настоящая оттепель в его суровой и по-сибирски закаленной судьбе. Уже через неделю после судьбоносной встречи в Столешниковом переулке надушенный и одетый во фрак Марей открывал свою первую персональную выставку.
В небольшом старинном особнячке, переделанном под филиал Манежа, собрались столичные коллекционеры и галерейщики, уставшие от черно-белых квадратов и концептов, напрочь лишенных геометрии.
Изысканная публика лузгала кедровые орешки и напребой раскупала бисерные малицы и белые валенки. В фойе сиял улыбкой и раскланивался известный тенор.
– Земля родимая! Орд грозных Мать!!!
Сибирь, Сибирь, Тебя мне любо воспевать!
– выдувал он во всю силу своих тренированных легких.
Живописная манера сибирского самородка была по-своему примечательна: изображение проявлялось, как мороз на стекле, как туманный опечаток рая на влажной пленке земного бытия. Словно заскучавшие ангелы макали кисти в небесную лазурь, в лесную умбрию и золотистый солнечный желток, а после, хорошенько промешав все краски мира, забавлялись тем, что разбрызгивали их по белоснежной грунтовке, радуясь абсолютной точности случайных совпадений.
На долю чуткого художника выпадало немного: безошибочно выделить образ, дорисовывать недостающие детали, немного углубить тон и расставить цветовые рефлексы. При этом его влекла отнюдь не абстрактная красота или искусство для искусства. В его картинах оживали люди и эпохи, при этом в ряду хорошо узнаваемых политиков прошлого и нынешних президентов являлись персоны из далекого будущего, вроде статной женщины в русском кокошнике, принимающей парад космических войск на околоземной орбите.
Экстрасенсы и ясновидцы утверждали, что полотна художника Зипунова исправляют родовую карму, а также лечат наследственные недуги. Психологи, работающие с трудными подростками и суицидниками, отмечали положительные изменения в настроении своих подопечных при одном созерцании "гениальных брызг", а Московский онкологический центр на Каширке приступил к использованию репродукций для исцеления тяжелых стадий рака!
Отреставрированные работы, вставленные в палисандровые рамки и снабженные заключениями авторитетных международных экспертов, разошлись по баснословной цене. Исторические полотна забронировала галерея "Фобос", фантастические наброски достались жукам-перекупщикам. Новые работы Марея еще только зрели райскими яблоками в творческой ночи, но за ними уже выстроилась бойкая очередь из российских и зарубежных коллекционеров.
С подачи Авенира о Зипунове одновременно и громко заговорили в центральной прессе. У прижимистого сибиряка завелся кругленький счетец в банке, и он сейчас же исполнил свою давнишнюю мечту: купил себе золотые часы-луковку работы знаменитого Павла Буре, на толстой золотой цепочке, и носил по-купечески – поперек живота. Но разве удержишь ретивое на златой цепи? Смутно было на душе у Марея: то, что рисовал он в лесной глуши для душевного услаждения, вроде как таежные сказы вместо красок клал на картон, внезапно раскупили чужие алчные люди, которым до его фантазий и наивных идеалов не было никакого дела.
Все свободное от выставок и презентаций время Авенир и Марей проводили в ласковых перебранках. Обедали и ужинали меценат и его протеже тоже вместе, все больше по шикарным кабакам и ресторациям, до которых тихий провинциальный Марей был не охотник, но ходил, чтобы "соответствовать".
За время московских каникул он написал всего одну новую работу, тема была навеяна росписью московских лифтов и пещерной живописью подъездов. Внушительных размеров мужской скипетр одиноко маячил на фоне кремлевских стен и золотых куполов. Картина называлась "Вертикаль власти" и стояла все больше полотном к стене. Тем временем роскошная мастерская пустовала, а сам художник повадился проводить досужее время наедине со "златоглавой".
Пронюхав об этом увлечении – а обоняние в этом случае сыграло не последнюю роль, – Авенир сейчас же дал понять, что большой талант в России целиком принадлежит народу, и от имени этого невзыскательного, терпеливого и традиционно безмолвного заказчика взялся охранять Марея от всех напастей и соблазнов. При этом заветный ключик от бара со спиртным Авенир постоянно держал в кармане, используя как отмычку к откровениям "лапотника".
В тот вечер утомленный славой живописец отдыхал в креслах, и каждый его волосок искрился удовольствием, как у сытого обласканного кота. В одной руке он держал куриную лапку, обернутую бумажным кружевцем, а в другой – ламинированный пропуск на светский прием.
– Ну ты и разрезвился, гость столицы! – завистливо заметил Авенир. Он вынул из ладони Марея яркий листок и ревниво осмотрел, продолжая отчитывать: – В Москве без году неделя, а уже на всех приемах твоя красная ряха мелькает! Я вот коренной москвич, а сиятельного внимания пока не удостоился!
– А это потому, Авенир, что во мне кобь есть, а в тебе нету… – промурлыкал Марей.
– Что за кобь такая? – обиженно вскинулся Авенир. – И почему это ее во мне нету? Ну и горазд ты врать, баюнок!
– Баюн и есть. Обаяние во мне и природный магнетизм, от меня вроде как электричество идет, и люди это чуют. – Марей догрыз лапку и незаметно вытер пальцы о шелковый жилет. – Кобь, она не в мозгах, а пониже – в кобчике. Потому и кобь… Эвон как я тебя на бульваре заарканил! И картинки-то у меня – мазня, и сам я шиш на постном масле, а вот поди же…
– И при чем тут твоя кобь? – переспросил Авенир, и его бульдожьи щеки обиженно затряслись.
– А притом, что в таких делах без коби нельзя. Помнишь Гришку Распутина, моего землячка, самый что ни на есть кобник был. Потайной народный язык знал, кровь заговаривал, и вся натура его слушалась. Через кобь он вековечную мечту народную исполнил, во дворец затесался и царским вниманием овладел.
– Не кобник он, твой Распутин, а самый настоящий кобель! Ему что прачка, что царица…
– Не прав ты, Веня! Власть – она та же баба, а бабе что нужно? Властная вертикаль! То-то и оно… А Распутин… что ж… Гордыню превеликую учил смирять и сам смирялся… Мужицкий Спас и целил по-мужицки!
– Наслышаны-с! – ехидно прошипел Авенир. – Про таких вот и сказано: черного кобеля не отмоешь добела!
– Это слова хоть и близки, но не одинаковы, – рассудительно заметил Марей. – Не всякая лошадь – кобыла, не всякий колченогий недопесок – кобель! А вот что вместе со старцем кобеля застрелили – это знак! И сделал это тот, кто про его кобничество хорошо знал. Вот с тех пор и торчит Ефим Новых в русской истории, как заноза в мягком месте. Но ты, паря, зри в корень! Вот возьми Сталина, так тот открыто Кобой звался и волшебной кобью владел! И распутинскую схему он досконально изучил: через унижение к обожанию, плюс гипноз. А если еще и голодом подморить, а главное, напугать покрепче, так кобь и вовсе как по маслу идет.
– Бред сивой кобылы! – со сварливой обидой бросил Авенир и напустился на живописца уже со всей строгостью: – Ты почто, кобчик сизокрылый, черной икрой тарелки мажешь?
– Жучок, Жучок! – умильно позвал Марей черного лабрадора Авенира. – Накось, покушай, песья душа!
Жучок выскочил из-под стола и радостно слизнул икру.
– Ну ты озверел! Пса из моей тарелки кормить! – взорвался Авенир.
– Все нормально, паря… Ты не обеднеешь, а кобельку твоему расти надо, высшее собачье образование получать, кстати, сие нехитрое действо нам тоже товарищ Коба завещал.
– Сталин? – Воловьи глаза Авенира налились загадочным мраком. – А вот с этого момента, Мареюшка, поподробнее, – с фальшивой лаской попросил он и, звякнув ключиком, отпер заветный "погребок".