Поезд "Братьев Фокс" уводят на запасный путь, а ставший притчей во языцех вагон для перевозки слона цепляют прямо к нашему паровозу, чтобы не слишком трясло. Вместо щелей в нем вентиляционные отверстия, а сделан он из металла. Ребята из Передового отряда сворачивают шатры: с самыми большими они уже почти закончили, и теперь видны постройки Жолье. За их работой наблюдает группка горожан.
Августа я нахожу в зверинце, рядом со слонихой.
- Пошла! - орет он, размахивая перед ее мордой крюком.
Она помахивает хоботом и моргает.
- Я сказал, пошла! - он обходит слониху и бьет сзади по ноге. - Пошла, черт тебя дери!
Глаза ее сужаются, а огромные уши прижимаются к голове.
Заметив меня, Август замирает и отбрасывает крюк.
- Что, бурная была ночка? - ухмыляется он.
Сперва шея, а потом и вся моя голова от смущения заливается краской.
- Ладно, забудь. Возьми-ка лучше палку и помоги мне сдвинуть эту безмозглую тварь с места.
К нам подходит Пит, комкая в руках шляпу.
- Август!
Август в гневе поворачивается:
- Господи боже мой! Что тебе нужно, Пит? Я занят - не видишь, что ли?
- Мясо для кошек здесь.
- Отлично. Вот и займись им. У нас нет времени.
- А что именно мне с ним делать?
- Черт возьми, Пит, а сам-то ты как думаешь, что с ним делать?
- Но, босс… - Питу явно не по себе.
- Вот проклятье! - жилка на виске Августа угрожающе набухает. - Ну неужели же я должен делать все сам? Вот, - он протягивает мне крюк, - покажи этой зверюге. Что хочешь, то и делай. Насколько я понял, она только и умеет, что гадить и жрать.
Взяв крюк, я дожидаюсь, пока он выйдет наконец из шатра. Я все еще гляжу ему вслед, как вдруг хобот слонихи касается моего лица и выдувает теплый воздух прямо в ухо. Повернувшись, я встречаюсь взглядом с ее янтарным глазом. И этот глаз мне подмигивает. Я перевожу взгляд на крюк, который все еще сжимаю в руке, а потом вновь на глаз, и он снова подмигивает. Я наклоняюсь и опускаю крюк на землю.
Она покачивает хоботом и помахивает ушами, словно огромными листьями, а ее рот расплывается в улыбке.
- Привет, - говорю я. - Привет, Рози. Меня зовут Якоб.
Помешкав, я вытягиваю вперед руку, совсем чуть-чуть.
Мимо со свистом проносится хобот. Этот жест придает мне храбрости, и я кладу руку слонихе на бок. Кожа у нее шершавая, щетинистая и удивительно теплая.
- Привет! - повторяю я, пробуя легонько похлопать ее.
Ухо поворачивается вперед и возвращается на место, хобот тоже. Я нерешительно к нему прикасаюсь, потом глажу. Я влюблен без памяти и настолько поглощен происходящим, что не замечаю Августа до тех пор, пока он не встревает между мной и Рози.
- Да что с вами со всеми сегодня утром творится? Всех бы к чертям собачьим поувольнял! То Пит не хочет заняться своим делом, то ты сперва как сквозь землю проваливаешься, а потом милуешься со слоном. Где этот чертов крюк?
Я поднимаю крюк с земли. Август выхватывает его у меня, и слониха тут же снова прижимает уши к голове.
- Послушай, золотце, - начинает Август. - Есть у меня одна задачка, которая тебе по силам. Пойди-ка отыщи Марлену и последи, чтобы дна пока не заходила за зверинец.
- А в чем дело?
Глубоко вдохнув, Август сжимает крюк до того крепко, что костяшки его пальцев белеют.
- А в том, что я так сказал. Ясно? - цедит он сквозь сжатые зубы.
Разумеется, я тут же отправляюсь за зверинец, чтобы посмотреть, что Марлене не следует видеть. Когда я заворачиваю за угол, Пит как раз перерезает горло одряхлевшей чалой кобыле. Лошадь пронзительно кричит, а кровь из дыры в ее горле выхлесщвает на шесть футов вперед.
- Боже праведный! - вскрикиваю я, отшатываясь.
Сердце лошади останавливается, она взбрыкивает все слабее и в конце концов падает на колени. Обрушившись вперед, она еще некоторое время скребет землю передними копытами и наконец затихает. Глаза у нее широко раскрыты, а вокруг шеи натекает темная лужица крови.
Пит стоит над подергивающимся животным и, не разгибая спины, поднимает на меня взгляд.
Рядом с ним привязана к колу изнуренная гнедая лошадь, вне себя от ужаса. Ноздри раздуваются так, что видно, какие они красные внутри, морда устремлена вверх, а поводок натянут до предела - кажется, что он вот-вот лопнет. Пит перешагивает через прирезанную лошадь, хватается за веревку рядом с шеей и перерезает горло второй кобыле. Вновь хлещет кровь, вновь агония - и еще один труп.
Пит вяло опускает руки. Рукава закатаны по локоть, в пальцах - окровавленный нож. Он смотрит на лошадь, пока она бьется в конвульсиях, и снова поднимает взгляд на меня.
Вытерев нос, он сплевывает и возвращается к работе.
- Марлена! Вы здесь? - случусь я в купе.
- Якоб? - тихо отзывается она.
- Да, - отвечаю я.
- Заходи.
Она стоит перед открытым окном, глядя в сторону паровоза. Когда я захожу, она поворачивается ко мне. Глаза у нее широко распахнуты, лицо опухшее.
- Ох, Якоб… - голос у нее дрожит, она готова разрыдаться.
- В чем дело? Что случилось? - спрашиваю я, подходя к ней.
Она зажимает рот ладонью и вновь отворачивается к окну.
Август и Рози шумно шествуют к началу поезда. Передвижение обоим дается мучительно, и всяк останавливается поглазеть.
Август лупит ее сзади, и Рози спешно продвигается на несколько шагов вперед. Нагнав ее, Август вновь бьет сплеча, и на сей раз Рози поднимает хобот, трубит от боли и шарахается в сторону. Длинно выругавшись, Август обходит ее сбоку, покачивая крюком, и подносит острый конец к холке. Рози взвизгивает, но больше не сдвигается ни на дюйм. Даже издалека видно, что она дрожит.
Марлена всхлипывает. Повинуясь внезапному порыву, я беру ее за руку, и она вцепляется в мои пальцы с такой силой, что мне делается больно.
Еще череда тяжелых ударов - и Рози наконец замечает у головы поезда свой вагон. Снова подняв хобот, она трубит и пускается чуть ли не вскачь, вздымая за собою облако пыли, в котором тут же исчезает Август. Испуганные разнорабочие разбегаются, давая ей дорогу. С явным облегчением она забирается в вагон.
Когда пыль оседает, мы вновь видим Августа. Он кричит и размахивает руками. Алмазный Джо и Отис неторопливо направляются в сторону вагона, где только что скрылась Рози, и запирают его на замок.
ГЛАВА 11
Первые несколько часов перегона до Чикаго Кинко, вооружившись кусочками вяленой говядины, учит Дамку, явно исцелившуюся от поноса, ходить на задних лапках.
- Aп! Ап, Дамка, ап! Вот это девочка! Хорошая девочка!
Я валяюсь на постели, свернувшись в клубок и глядя в стену. Чувствую я себя просто ужасно, как телесно, так и душевно. В голове теснятся видения, перепутанные, словно клубок бечевки. Вот родители, еще живые, отправляют меня в Корнелл. Вот они уже мертвые, а под ними - бело-зеленый кафельный пол. Марлена танцует со мной вальс в зверинце. Марлена нынче утром борется со слезами у окна. Рози обнюхивает меня своим любопытным хоботом. Рози, ростом в десять футов и внушительная, как скала, стонет под ударами Августа. Август отбивает чечетку на крыше движущегося поезда. Август, как безумный, размахивает крюком. Барбара на сцене раскачивает грудями. Барбара и Нелл берут меня в оборот.
На меня обрушиваются воспоминания прошлой ночи. Я зажмуриваюсь, пытаясь от них отделаться, но безуспешно. Чем страшнее воспоминание, тем прочнее оно засело в памяти.
Вдруг Дамка прекращает восторженно тявкать. Мгновение спустя я слышу скрип пружин - это раскладушка Кинко. Потом наступает тишина. Он на меня смотрит. Я чувствую его взгляд и поворачиваюсь к нему лицом.
Он сидит на краю раскладушки, скрестив голые ноги. Рыжие волосы топорщатся во все стороны. Дамка забирается к нему на колени. Ее задние лапы торчат, как у лягушки.
- Ну, и откуда ты такой взялся? - спрашивает Кинко.
Из щелей за его спиной словно лезвия кинжалов пробиваются солнечные лучи. Я закрываю глаза и корчу рожу.
- Да нет, я серьезно.
- Ниоткуда, - отвечаю я, отворачиваясь к стене и пряча голову под подушку.
- А чего ты так расстроился? Из-за прошлой ночи?
Достаточно одного только упоминания о ней - и к горлу подкатывает тошнота.
- Неужто тебя это так смутило?
- О господи, оставь же меня наконец в покое! - огрызаюсь я.
Он умолкает. Помедлив, я вновь поворачиваюсь к нему. Он продолжает на меня глядеть, почесывая Дамку за ушами. Она лижет его руку, виляя обрубком хвоста.
- Прости, - говорю ему я. - В жизни ничего подобного не делал.
- Ну, что тут скажешь - это было и так ясно.
Я обхватываю гудящую голову руками. Полцарства бы отдал за галлон воды…
- Послушай, да что тут такого? - продолжает он. - Еще научишься пить так, чтоб ни в одном глазу. Что до остального, у нас ведь были старые счеты. Так что теперь мы квиты. А если подумать, то я твой должник. Помнишь, ты посоветовал дать Дамке мед? Так ее потом словно пробкой заткнули! А читать-то ты умеешь?
Я недоуменно моргаю.
- А?
- Может, почитаешь? Не все же валяться и страдать.
- Я, пожалуй, поваляюсь и пострадаю.
Я вновь зажмуриваюсь и прикрываю глаза ладонью. Мозги будто бы не помещаются в черепной коробке, глаза болят, меня вот-вот вырвет. Да еще и яйца чешутся.
- Как знаешь, - говорит он.
- Может, в другой раз, - отвечаю я.
- Без вопросов. Когда захочется.
Молчание.
- Кинко!
- Да?
- Спасибо за предложение.
- Не за что.
Еще более долгое молчание.
- Якоб!
- Да?
- Если хочешь, зови меня Уолтером.
Прикрытые ладонью глаза лезут на лоб.
Раскладушка вновь скрипит - Кинко устраивается поудобней. Я подглядываю сквозь пальцы. Сложив подушку пополам, он откидывается и вытаскивает из ящика книгу. Дамка устраивается у него в нoгax и наблюдает за мной.
В Чикаго поезд прибывает ближе к вечеру. И, хотя голова у меня раскалывается, а тело ноет, я стою в дверях вагона и вытягиваю шею, чтоб было получше видно. В конце концов, это же город знаменитой бойни в день святого Валентина, город джаза, гангстеров и ночных клубов, где торгуют выпивкой из-под полы.
Вдали я замечаю горстку высотных зданий, но стоит мне начать приглядываться, которое из них - легендарный Аллертон, как вдоль железной дороги начинаются скотопригонные дворы. Поезд тащится через них еле-еле, минуя низкие уродливые здания и жмущиеся прямо к путям загоны, набитые испуганно мычащими коровами и грязными хрюкающими свиньями. Но это еще ничего по сравнению с шумами и запахами, доносящимися из зданий: миг спустя кровавый смрад и душераздирающий визг заставляют меня вернуться в козлиный загончик и прикрыть нос заплесневелой попоной, спасаясь от запаха смерти.
Ярмарочная площадь от скотных дворов далеко, но мне до того дурно, что пока цирк не обустроится на новом месте, из вагона я не выхожу. А потом, ища общества животных, отправляюсь на обход зверинца.
Трудно выразить, какая меня внезапно охватывает нежность - и к гиенам, и к верблюдам, и ко всем остальным. Даже к белому медведю, который сидит и гложет свои четырехдюймовые когти четырехдюймовыми зубами. Любовь к братьям нашим меньшим поднимается во мне внезапно, словно паводок, и вот она со мной - стойкая, как обелиск, и липкая, как патока.
Отец считал своим долгом продолжать их выхаживать, даже когда ему перестали платить. Он просто не мог стоять и смотреть, как лошадь мучается от колик, а корова пытается родить теленка, развернувшегося задом, пускай тем временем рушилось его собственное благосостояние. Вот и я, оказывается, такой же. Я - единственный посредник между этими зверями и делишками Дядюшки Эла и Августа, и отецна моем месте посвятил бы себя уходу за ними - да и от меня ожидал бы того же самого, так что я исполняюсь непоколебимой решимости. Что бы я ни вытворял прошлой ночью, бросить их я не имею права. Я их пастырь, их защитник. Это больше чем долг - это отцовский завет.
Одному из шимпанзе хочется пообниматься, и пока я обхожу зверинец, он висит у меня на бедре. Дойдя до большого пустого загона, я понимаю, что его отгородили для слонихи. Должно быть, Августу не удалось вывести ее из вагона. Испытывай я к нему сейчас добрые чувства, я бы попытался помочь. Но увы.
- Эй, док! - окликает меня Пит. - Отис говорит, у нас там жирафа простудилась. Может, глянешь?
- Конечно, - отвечаю я.
- Иди сюда, Бобо! - тянется Пит к шимпанзе.
Но шимпанзе волосатыми руками и ногами крепко держится за меня.
- Давай-ка, - подхватываю я, пытаясь разжать его пальцы, - я вернусь.
Бобо не шевелится.
- Ну, давай же, - снова прошу я.
Безрезультатно.
- Ладно. Давай еще разочек обнимемся - и ты пойдешь, - говорю я, прижимаясь лицом к его темной шерсти.
Шимпанзе расплывается в улыбке и целует меня в щеку, после чего слезает, вкладывает ладошку в руку Пита и ковыляет прочь на кривых ногах.
Из длинных носовых каналов жирафы подтекает гной. Будь она лошадью, меня бы это ничуть не потревожило, но с жирафами я дела не имел, так что решаю подстраховаться и поставить ей на шею компресс, для чего приходится вооружиться стремянкой, рядом с которой стоит Отис и подает мне все необходимое.
Жирафа - застенчивое и прекрасное создание, пожалуй, самое необычное из всех, кого мне доводилось видеть. У нее изящные шея и ноги и покатое тело, покрытое узором, напоминающим кусочки мозаики. Из верхушки ее треугольной головы, прямо над большими ушами, торчат странные меховые шишки. У нее огромные темные глаза, а губы - лошадиные, мягкие, как бархат. На ней недоуздок, за который я держусь, но в целом, пока я чищу ей ноздри тампоном и обертываю горло фланелью, она стоит смирно. Закончив, я спускаюсь вниз.
- Можешь меня ненадолго заменить? - спрашиваю я Отиса, вытирая руки тряпичным лоскутом.
- Запросто. А зачем?
- Так, нужно кое-куда сходить, - отвечаю я.
Отис щурится.
- А не удерешь?
- Что? Нет. Ни в коем случае.
- Лучше скажи сразу. Если удерешь, не буду я тебя заменять.
- Не удеру. С чего бы?
- Ну, так… было тут всякое.
- Нет-нет, не удеру! Даже не думай.
Неужели не осталось никого, кто не слышал бы о моих ночных злоключениях?
Пройдя несколько миль, я оказываюсь в жилых кварталах. Дома здесь обветшали, во многих окна заколочены досками. Я миную очередь за бесплатным питанием - длинную цепь из оборванных и подавленных людей, ведущую к зданию миссии. Чернокожий парнишка предлагает почистить мне туфли. Я и рад бы принять его предложение, но в кармане у меня ни гроша.
Наконец я нахожу католическую церковь. Долго сижу на одной из дальних скамеек, разглядывая витражи за алтарем, и страстно желаю отпущения грехов, но не могу найти в себе сил исповедаться. Наконец я поднимаюсь со скамьи и ставлю свечки за упокой души родителей.
Повернувшись, чтобы уйти, я замечаю Марлену: должно быть, она вошла, пока я был в алькове. Мне видно лишь спину, но это, несомненно, она. Она сидит на передней скамье в желтом платье, в тон к которому подобрана шляпка. Какая у нее изящная шея, какая дивная осанка! Из-под полей шляпки выбивается несколько прядей светло-каштановых волос.
Она опускается на колени, чтобы помолиться, и сердце у меня сжимается, как в тисках.
Я поскорей ухожу, чтобы не мучить себя еще больше.
Вернувшись, я обнаруживаю, что Рози уже в зверинце. Не знаю, как им это удалось, и спрашивать не хочу.
Когда я к ней подхожу, она улыбается и трет глаз хоботом, сжав его кончик в подобие кулака. Понаблюдав за ней несколько минут, я переступаю через ограждение. Она прижимает уши к голове и прищуривается. Сердце у меня вздрагивает: господи, неужели она стала меня бояться? Но тут я слышу его голос.
- Якоб!
Еще секунду-другую я смотрю на Рози, потом поворачиваюсь к нему.
- Послушай, - говорит Август, ковыряя землю носком ботинка. - Я знаю, что последние пару дней вел себя не лучшим образом.
Мне бы следовало хоть что-нибудь ответить, чтобы его успокоить, но я молчу. Сегодня я не склонен к примирению.
- Я хочу сказать, что зашел слишком далеко. Такая уж, понимаешь ли, у меня работа. Может и доконать. - Он протягивает мне руку. - Ну что, мир?
Чуть помедлив, я пожимаю ему руку. В конце концов, он мой начальник. А раз уж я решил остаться, было бы глупо тут же дать повод для увольнения.
- Спасибо, дружище, - говорит он, вцепляясь в протянутую руку, а другой похлопывая меня по плечу. - Сегодня вечером я вас с Марленой кое-куда приглашу. Я ведь виноват перед вами обоими. А тут неподалеку есть чудесное местечко.
- А как же представление?
- Сегодня устраивать представление не имеет смысла. О нас еще никто не слышал. Вот так оно всегда и бывает, когда меняешь маршрут и действуешь на свой страх и риск, - вздыхает он. - Но Дядюшке Элу виднее. Тут уж не поспоришь.
- Даже не знаю, - говорю я. - Ночка вышла… бурная.
- Тебе нужно опохмелиться, Якоб. Просто опохмелиться, и все дела. Заходи в девять. - Он широко улыбается и уходит.
Я смотрю ему вслед, поражаясь: как же мне не хочется проводить вечер с ним - и с каким удовольствием я провел бы время с Марленой.
Дверь купе распахивается, и на пороге появляется Марлена, само великолепие в алом атласном наряде.
- Что такое? - спрашивает она, осматривая подол. - С платьем что-то не так?
- Да нет, - отвечаю я. - Просто шикарно.
Она встречается со мной взглядом.
Из-за зеленой шторы выходит Август в белом галстуке. Взглянув на меня, он говорит:
- В этом идти нельзя.
- Но мне больше не в чем.
- Придется одолжить. И поторопись, такси ждет.
Пробравшись через лабиринт автостоянок и трущоб, мы внезапно останавливаемся на углу в промышленном районе. Август выскакивает из машины и протягивает водителю свернутую банкноту.
- Пойдемте, - говорит он, помогая Марлене выбраться с заднего сиденья. Я следую за ней.
Выйдя, мы оказываемся в переулке, застроенном большими складскими зданиями из красного кирпича. Фонари освещают неровный асфальт. По одной стороне переулка вдоль стен валяется мусор, вдоль другой припаркованы машины: родстеры, седаны, даже лимузины - сияющие, новенькие, как с иголочки.
Август останавливается у незаметной деревянной двери. Он коротко стучит и ждет, притопывая ногой. В квадратном окошке показывается мужской глаз под кустистой бровью.
Из-за двери доносится шум вечеринки.
- Да?
- Мы на шоу, - говорит Август.
- Какое такое шоу?
- Конечно же, к Фрэнки, - улыбаясь, отвечает Август.
Окошко захлопывается, за дверью что-то щелкает и гремит, и наконец мы слышим легко узнаваемый скрежет засова. Дверь распахивается.