- Верно. Хотя, по-моему, тут замешана женщина. И ты об этом знаешь не хуже меня.
Я вскидываю голову и испепеляю его взором.
- Ладно-ладно, - он поднимает руки вверх, словно сдаваясь. - Уже заткнулся. Ты и сам понимаешь, что к чему. - Он отворачивается и роется в своем ящике. - На вот, - протягивает он мне эротический комикс. - Это тебе, конечно, не Марлена, но все же лучше, чем ничего.
Когда он отворачивается, я пролистываю книжечку. Несмотря на недвусмысленные, даже преувеличенно откровенные картинки, я не нахожу в себе ни капли интереса к тому, как мистер Главный Режиссер оприходует по полной программе тощую будущую звезду с лошадиным лицом.
ГЛАВА 13
Я моргаю часто-часто, пытаясь понять, где нахожусь. Ага, это тощая сиделка с лошадиным лицом уронила где-то в конце вестибюля поднос с едой и разбудила меня. Я и не заметил, что задремал, но так теперь бывает сплошь и рядом. Я теряюсь во времени и в пространстве. То ли это уже старческий маразм, то ли мой разум просто борется с полным отсутствием духовной пищи.
Сиделка садится на корточки и собирает разбросанную еду. Я ее не люблю - она вечно не дает мне ходить. Похоже, я ее уж очень нервирую тем, что нестойко держусь на ногах, ведь даже доктор Рашид признает, что ходить мне полезно, особенно когда я не перенапрягаюсь и не застреваю на полпути.
Мое кресло стоит в вестибюле рядом с дверью, но до прихода родственников еще несколько часов, и я решаю посмотреть в окошко.
Можно было бы, конечно, просто позвать сиделку. Но разве это интересно?
Я сдвигаюсь к краю сиденья и тянусь к ходункам.
Раз, два, три…
Передо мной возникает ее бледное лицо.
- Мистер Янковский, вам что-то нужно?
Эх. Чуть-чуть не успел.
- Да так, просто хотел посмотреть в окно, - отвечаю я, делая вид, что удивлен.
- Тогда садитесь поудобнее, а я вас отвезу, - говорит она, опуская руки на поручни моего кресла.
- Что ж, спасибо. Очень мило с вашей стороны, - говорю я и откидываюсь в кресле, поставив ноги на подножку и положив руки на колени.
Сиделка выглядит обескуражено. Вот это удар! Она распрямляется и ждет - видимо, подозревая, что я попытаюсь удрать. Я мило улыбаюсь и смотрю на окно в конце вестибюля. Наконец она заходит мне за спину и берется за поручни.
- Признаться, я несколько удивлена, мистер Янковский. Обычно вы… ну… весьма непреклонны, когда дело касается ходьбы.
- Я и сейчас не прочь пройтись. А согласился только потому, что у окна нет стульев. Почему, кстати?
- Потому что там не на что смотреть, мистер Янковский.
- А цирк?
- Ну, в эти выходные - да. Но обычно там только автостоянка.
- А что если я хочу посмотреть на автостоянку?
- Вот сейчас и посмотрите, - отвечает она, подвозя мое кресло к окну.
Я хмурю брови. Она просто обязана была начать со мной спорить! Почему она со мной не спорит? Ах да, понятно почему. Я для нее просто-напросто дряхлый старик. Нельзя волновать здешних обитателей, особенно этого старого Янковского. А то швырнет в вас желе, а потом скажет, что он случайно.
Она уходит.
- Эй, - окликаю ее я, - а где мои ходунки?
- Просто позовите меня, и я отвезу вас обратно.
- Нет, я хочу ходунки. Ходунки должны быть всегда под рукой. Принесите ходунки.
- Мистер Янковский… - начинает сиделка, скрещивая руки на груди и глубоко вздыхая.
Из бокового вестибюля, словно ангел небесный, появляется Розмари.
- В чем дело? - спрашивает она, переводя взгляд с меня на девушку с лошадиным лицом и обратно.
- Я просил ходунки, а она отказалась их принести.
- Я не отказалась. Я только сказала…
Розмари останавливает ее жестом.
- Мистер Янковский любит, чтобы ходунки были рядом. Всегда так было. Раз он просит, вы уж ему принесите.
- Но…
- Никаких "но". Принесите ему ходунки.
Лошадиное лицо сиделки оскорблено вспыхивает, но тут же оскорбление сменяется враждебной покорностью. Она бросает на меня убийственный взгляд и отправляется за ходунками. Проносится по вестибюлю, демонстративно неся их перед собой, и с грохотом швыряет рядом с моим креслом. Жаль, что на ходунках резиновые наконечники, а то приземлились бы они сейчас не с жалким визгом, а со звоном. А так совсем не то впечатление.
Я ухмыляюсь. Ничего не могу с собой поделать.
Она стоит рядом, подбоченясь, и глядит на меня в упор. Ждет, чтобы я сказал ей спасибо, не иначе. Я медленно поворачиваю голову, подняв подбородок, что тот египетский фараон, и нахожу взглядом пурпурно-белый полосатый купол шапито.
Полоски меня раздражают: в мое время в полоску были только торговые палатки. Купол шапито должен быть белого цвета - по крайней мере, в начале сезона. Потом, конечно, шатер постепенно покрывался грязью и травяными пятнами, но полосатым не бывал никогда. Похоже, продают они все то же самое: воздушную кукурузу, леденцы, шарики. Впрочем, в руках у детей я замечаю сверкающие мечи и еще какие-то движущиеся и мигающие игрушки, но до них слишком далеко, и я не разберу, что это такое. Догадываюсь, что родители выложили за них целое состояние. Кое-что не меняется. Лохи остаются лохами, а артиста всегда можно отличить от разнорабочего.
- Мистер Янковский!
Надо мной склоняется Розмари. Наши глаза встречаются.
- А?
- Поедете на ланч, мистер Янковский?
- А что, уже пора? Не может быть! Я здесь совсем недавно.
Она смотрит на часы - на настоящие часы, со стрелками. Слава богу, электронные часы как появились, так и исчезли. И как только люди не понимают, что "можно" далеко не всегда означает "нужно".
- Сейчас без трех минут двенадцать, - говорит она.
- Что ж, коли так. А какой сегодня день?
- Воскресенье, мистер Янковский. День Господень. День, когда вас приходят навещать.
- Я знаю. Я хотел спросить, чем нас сегодня кормят.
- Уверена, ничем из того, что вам понравилось бы, - отвечает она.
Я поднимаю голову, готовясь рассердиться.
- Ну, что вы, мистер Янковский, - смеется она. - Я пошутила.
- Знаю, - говорю я. - Что, теперь мне не хватает еще и чувства юмора?
Может, и не хватает: чего бы я иначе брюзжал? Я уже не понимаю. Настолько привык, что со мной обращаются, как со скотом - ругают, усмиряют, загоняют в хлев, держат в узде, что уж и не знаю, как себя вести, когда во мне видят человека.
Розмари везет меня к столу, где я обычно сижу, но я и слышать об этом не желаю. Ведь там этот старый хрыч Макгинти. Снова нацепил клоунский колпак - должно быть, с утра пораньше попросил его у сиделок, как последний идиот, а может, даже и спал в нем. А на спинке его кресла до сих пор болтаются воздушные шарики. Правда, они уже начали сдуваться и больше не парят, а скорее напоминают поникшие цветочные головки.
Когда Розмари разворачивает кресло в его сторону, я огрызаюсь.
- Э, нет. Не сюда. Вон туда! - я указываю на пустой стол в самом углу. Он дальше всего от моего прежнего стола, и есть надежда, что я ничего не услышу.
- Ну, перестаньте, мистер Янковский, - говорит Розмари и обходит кресло, чтобы оказаться ко мне лицом. - Так не может продолжаться вечно.
- Почему это не может? А что, если "вечно" закончится для меня на той неделе?
Она упирает руки в боки:
- Да вы хоть помните, из-за чего сердитесь?
- Еще как помню. Он врал.
- Вы снова о слонах?
Вместо ответа я поджимаю губы.
- Но ему-то так не кажется.
- Что за вздор! Уж если человек врет, то он врет.
- Он старый человек.
- Он лет на десять моложе меня, - отвечаю я, возмущенно выпрямляясь.
- Ох, мистер Янковский… - Розмари вздыхает и возводит очи горе, как будто взывая о помощи, а потом садится на корточки и накрывает мою ладонь своей. - А я-то думала, мы с вами друг друга понимаем.
Я хмурюсь. Она играет явно не по правилам.
- Может быть, он в чем-то и не прав, но он не врет, - произносит Розмари. - Он действительно верит, что носил воду для слонов. В самом деле.
Я не отвечаю.
- Когда вы становитесь старше - я не о вас, а вообще, ведь все стареют в разное время - то, о чем вы думаете и к чему стремитесь, начинает казаться частью вашей жизни. Вы начинаете верить в свои фантазии, сами того не ведая. Они становятся частью вашего прошлого, и если кто-то говорит вам, что вы врете, вас это не может не оскорбить. Ведь вы даже не помните, с чего все началось. А вас вдруг ни с того, ни с сего обзывают лжецом. Может, вы и правы относительно подробностей, но теперь-то вы понимаете, почему мистер Макгинти так обиделся?
Я сердито утыкаюсь взглядом в колени.
- Мистер Янковский, - мягко продолжает она, - давайте я вас все-таки отвезу за тот стол, где сидят ваши друзья. Ну, пожалуйста. Сделайте милость.
Ну, не восхитительно ли? Впервые за столько лет женщина просит меня сделать милость, а меня мутит от самой этой мысли?
- Мистер Янковский!
Я гляжу на ее нежное лицо, отделенное от моего всего двумя футами. Она смотрит прямо мне в глаза и ждет ответа.
- Ну, так уж и быть. Но только не просите, чтобы я с ними разговаривал, - говорю я, с отвращением отмахиваясь.
И я ни с кем не разговариваю. Сижу и слушаю, как Старый Врун Макгинти вещает о чудесах цирка и о том, как мальчиком помогал циркачам, а седовласые старушки внимают, склоняясь к нему все ближе, и глаза их затуманиваются от восхищения. Я просто-таки впадаю в неистовство.
Едва открыв рот, чтобы возразить, я встречаюсь взглядом с Розмари. Она заправляет салфетку за воротничок какой-то старухе в противоположном конце столовой. Но смотрит при этом на меня.
Я снова закрываю рот. Надеюсь, она заметила, как я стараюсь.
Она заметила. Подойдя ко мне, чтобы отвезти обратно после того, как мне принесли (и вскоре унесли обратно) коричневый пудинг, политый сверху растительным маслом, она наклоняется и шепчет:
- Я знала, что у вас получится, мистер Янковский. Знала.
- Да-да. Но мне было нелегко.
- Но ведь так лучше, чем сидеть за столом одному, правда?
- Возможно.
Она вновь возводит очи горе.
- Ну ладно, вы правы, - нехотя говорю я. - Так лучше, чем сидеть одному.
ГЛАВА 14
Уже шесть дней прошло с тех пор, как Марлена повредила ноги, но ее до сих пор не видно. Август тоже больше не приходит обедать на кухню, так что я сижу за столом один как перст. Когда я натыкаюсь на него во время обхода в зверинце, он вежлив, но отчужден.
Что касается Рози, то ее в каждом новом городе возят во время циркового парада в фургоне для бегемота, а потом показывают в зверинце. Она научилась переходить за Августом из слоновьего вагона в зверинец, а он, в свою очередь, перестал лупить ее почем зря. Она трусит рядом с ним, он же ведет ее, загнав ей поглубже крюк под переднюю ногу. В зверинце она стоит за веревочным заграждением, очаровывая толпу и принимая угощение. Дядюшка Эл не говорит ничего определенного, но, судя по всему, пока больше не собирается вводить номер со слоном.
Чем дальше, тем больше я беспокоюсь о Марлене. Каждый божий день, подходя к кухне, я надеюсь, что мы с ней наконец увидимся. И сердце сжимается всякий раз, когда ее там вновь не оказывается.
Еще один долгий день где-то у черта на куличках подходит к концу - когда катишься по железной дороге, все города на одно лицо - и Передовой отряд готовится отчаливать. Я валяюсь на постели, почитывая "Отелло", а Уолтер на своей раскладушке читает Вордсворта. Рядом с ним примостилась Дамка.
Вдруг она поднимает голову и рычит. Мы с Уолтером тут же вскакиваем.
В дверном проеме показывается большая лысая голова Графа.
- Док! - зовет он меня. - Эй, Док!
- Привет, Граф. Чем могу служить?
- Нужна твоя помощь.
- Без вопросов. В чем дело? - я откладываю книгу в сторону и оглядываюсь на Уолтера, который с трудом прижимает к себе извивающуюся Дамку. Она все еще порыкивает.
- У нас там Верблюд занемог, - шепотом говорит Граф. - Плохо ему.
- Плохо с чем?
- С ногами. Совсем не слушаются. Он их вроде как роняет. И руки не лучше.
- Он пил?
- Сейчас - нет. Но разницы никакой.
- Вот черт. Граф, ему нужно показаться врачу.
Граф морщит лоб:
- Так я для того и пришел.
- Граф, я не врач.
- Ты же лечишь зверей?
- Ну, это совсем другое дело.
Я оглядываюсь на Уолтера, но тот делает вид, что увлечен чтением.
Граф выжидательно моргает, глядя на меня в упор.
- Послушайте, - произношу наконец я. - Если ему плохо, давайте я поговорю с Августом или с Дядюшкой Элом, чтобы в Дубьюке вызвали врача.
- Они не станут вызывать ему врача.
- Почему?
Граф выпрямляется, пылая праведным гневом.
- Вот черт! Ты что, совсем ничего не понимаешь?
- Но ведь если у него и в самом деле что-то серьезное, они наверняка…
- Сбросят его с поезда, и все дела! - решительно заканчивает за меня Граф. - Вот если бы он был зверем…
Я тут же понимаю, что он прав.
- Ладно. Я сам вызову ему врача.
- Как? У тебя есть деньги?
- Ну… ну, нет, - ошарашено отвечаю я. - А у него?
- Будь у него деньги, разве стал бы он лакать джейк и сухой спирт? Ну, пойдем, хотя бы глянешь. Старик же из кожи вон лез, чтобы тебя выручить.
- Знаю, Граф, знаю, - быстро отвечаю я. - Вот только не понимаю, чем могу помочь.
- Ты же врач. Хотя бы глянешь.
Вдали слышится свисток.
- Пойдем, - говорит Граф. - Через пять минут отправляемся.
Мы идем в вагон, где едет шапито. Все до единой лошади уже на местах, а рабочие Передового отряда вовсю поднимают сходни, забираются в вагоны и закрывают двери.
- Эй, Верблюд! - кричит в открытую дверь Граф. - Я привел тебе Дока.
- Якоб? - доносится изнутри хриплый голос.
Я вскакиваю в вагон и, попривыкнув к темноте, различаю в углу Верблюда, привалившегося к груде мешков с кормом. Подойдя, я опускаюсь перед ним на колени:
- Что случилось, Верблюд?
- Кто ж его разберет, Якоб. Проснулся я пару дней назад и понял, что ноги меня совсем не слушаются. Что-то я их даже толком не чувствую.
- А ходить можете?
- Чуть-чуть. Вот только колени приходится задирать высоко, а то ноги как ватные. - Голос его опускается до шепота. - Но это не все, знаешь ли, - продолжает он. - Кое-что еще у меня не в порядке.
- Что еще?
Глаза его расширяются от страха.
- Ну, по мужской части. Ничего не чувствую… ну, спереди.
Поезд медленно трогается и покачивается, пока натягиваются сцепки.
- Отправляемся. Давай-ка выходи, - командует Граф, похлопывая меня по плечу. Он подходит к двери и манит меня к себе.
- Я проеду этот перегон с вами, - протестую я.
- Нельзя.
- Почему?
- Если кто прознает, что ты якшаешься с рабочими, то тебя - хотя скорее их - отсюда сбросят.
- Черт возьми, Граф, разве ты не из охраны? Скажи им, чтобы держали язык за зубами.
- Я еду в основном составе. Это участок Черныша, - манит он меня все настойчивей. - А ну, пошел!
Я смотрю в глаза Верблюду. В них читается страх, даже мольба.
- Мне нужно идти, - говорю я, - но в Дубьюке я вернусь. Все будет в порядке. Вызовем вам врача.
- Денег-то у меня нет.
- Ничего, разберемся.
- А ну, пошел отсюда! - кричит Граф.
Я кладу старику руку на плечо.
- Что-нибудь обязательно придумаем. Договорились?
Верблюд моргает слезящимися глазами.
- Договорились?
Он кивает. Всего один раз.
Я поднимаюсь с колен и шагаю к выходу.
- Вот те на! - пейзаж проносится мимо с такой скоростью, что я не верю своим глазам. - А поезд-то разгоняется куда быстрей, чем я думал.
- И дальше будет в том же духе, - добавляет Граф, кладя квадратную ладонь мне на шею и выпихивая меня из вагона.
- Что за черт! - ору я, размахивая руками, словно ветряная мельница. Ударившись о насыпь, я переворачиваюсь на бок. Рядом со мной плюхается еще одно тело.
- Ну что, убедился? - говорит Граф, поднимаясь и отряхивая зад. - Говорил же я тебе, плохо ему.
Я пялюсь на него в изумлении.
- В чем дело-то? - озадаченно спрашивает он.
- Да так, ни в чем, - я встаю и отряхиваю с одежды пыль и гравий.
- Уходи скорее. Тебе лучше вернуться, пока тебя здесь не заметили.
- Скажешь им, что я осматривал грузовых лошадок.
- А. Ну да. Хорошая мысль. Вот потому-то ты Док, а я - нет.
Я поворачиваю голову, но лицо у него совершенно бесхитростное. Махнув на него рукой, я направляюсь в сторону основного состава.
- В чем дело? - кричит он мне вслед. - Чего качаешь головой, Док?
- И что там случилось? - спрашивает Уолтер, когда я вхожу.
- Ничего.
- Да ладно. Я же все слышал. Колись, "Док"!
Я колеблюсь.
- Ну, один человек в Передовом отряде заболел.
- Да это и так понятно. Скажи лучше, как ты его находишь.
- Он боится. И, сказать по правде, это не его вина. Я бы показал его врачу, но мы оба без гроша в кармане.
- Это ненадолго. Завтра получка. А симптомы-то у него какие?
- Не чувствует рук и ног, и… ну, и еще кое-чего.
- Чего?
Я опускаю взгляд.
- Ну, видишь ли…
- Ах ты, черт! - Уолтер выпрямляется. - Так я и думал. Врача не нужно. У него имбирный паралич.
- Что-что?
- Имбирный паралич. Ну, или алкогольный. Назови как хочешь - все одно и то же.
- Даже не слышал о таком.
- Кто-то выпустил огромную партию ядовитого экстракта - насыпали туда какой-то химии. А оно разошлось по всей стране. Одна бутылочка - и ты погиб.
- Что значит "погиб"?
- Паралич разбивает. Может начаться в любой момент, если ты нажрался этого дерьма не больше двух недель назад.
- А ты, черт возьми, откуда знаешь? - в ужасе спрашиваю я.
Он пожимает плечами:
- В газетах пишут. Только недавно выяснили, что это такое, а пострадавших уже пруд пруди. Десятки тысяч, наверное. В основном на Юге. А мы там проезжали по пути в Канаду. Вот там-то он, должно быть, и обзавелся этим джейком.
Помедлив, я задаю главный вопрос:
- Это лечат?
- Не-а.
- Что, совсем ничего не могут сделать?
- Я же тебе говорю. Он погиб. Но если уж ты хочешь выбросить деньги, чтобы врач повторил тебе то же самое, то ради бога.
В глазах у меня мелькают белые и черные искорки - плывущий, дрожащий узор, затмевающий все остальное. Я падаю на постель.
- Эй, ты в порядке? - окликает меня Уолтер. - Послушай, парень. Что-то ты малость позеленел. Тебя там часом не вырвет?
- Нет, - отвечаю я. Сердце колотится, в ушах гудит - мне только что припомнилась маленькая бутылочка отвратительной на вид жидкости, которую Верблюд предложил мне в мой самый первый день в цирке. - Я в порядке. Слава богу.