А вот и Дядюшка Эл. Ошибиться невозможно - на нем просто-таки написано, что он тут главный. Все при нем: и алый плащ, и белые бриджи, и цилиндр, и даже набриолиненные завитые усики. Он пересекает площадь словно главнокомандующий, выпятив внушительных размеров живот и громогласно отдавая приказы направо и налево. Вот он пережидает, пока пронесут клетку со львом, вот минует бригаду, пытающуюся поднять свернутый шатер. Не останавливаясь, влепляет одному из рабочих оплеуху. Тот охает и оборачивается, потирая ухо, но Дядюшка Эл со своей свитой уже далеко.
- Я вот еще что подумал, - бросает мне через плечо Верблюд. - О чем бы ни зашла речь, не упоминай при нем Ринглингов.
- Почему?
- Не упоминай - и все тут.
Верблюд хромает к Дядюшке Элу и встает у него на пути.
- Ну надо же, вот и вы, - говорит он притворно хнычущим голосом. - Можно вас на пару слов, сэр?
- Не сейчас, дружище. Не сейчас, - гудит Дядюшка Эл, удаляясь вразвалочку словно фашист из роликов, которые показывают в кино перед началом фильма. Верблюд ковыляет вслед за ним, заглядывая в лицо с одной стороны, а потом перебегает на другую, как заискивающий щенок.
- Сэр, да я коротко. Хотел только спросить, не нужен ли вам куда человек.
- Никак мы решили заняться карьерой?
Верблюд аж захлебывается:
- Ну что вы, сэр! Речь не обо мне. Мне и на своем месте неплохо. О да, сэр. Я и так рад-радешенек, - хихикает он, словно юродивый.
Расстояние между ними увеличивается. Верблюд спотыкается и останавливается.
- Сэр! - зовет он, а Дядюшка Эл меж тем удаляется. - Послушайте, сэр!
Но Дядюшка Эл исчезает и теряется среди людей, лошадей и фургонов.
- Вот дьявол! Ей же ей, вот дьявол! - произносит он, срывая с головы шляпу и швыряя на землю.
- Не беспокойтесь, Верблюд, - говорю я. - Спасибо, что попытались.
- Как это - не беспокойтесь! - кричит он.
- Верблюд, я…
- Прекрати! И слышать не хочу. Ты хороший мальчик, и разве же я могу стоять и смотреть, как тебя спишут со счетов только лишь потому, что у этого толстого старого индюка нет времени? Нет уж, увольте. Так что будь добр, уважь старика и не мешай мне покуда.
Стаза у него загораются.
Я наклоняюсь, поднимаю его шляпу и счищаю грязь, после чего протягиваю ему обратно.
Помедлив, он соглашается ее взять.
- Ну, ладно, - угрюмо говорит он. - Разберемся.
Верблюд подводит меня к фургону и велит подождать снаружи. Я прислоняюсь к одному из огромных колес со спицами и коротаю время, то выковыривая занозы из-под ногтей, то покусывая травинку. В какой-то миг я роняю голову на плечо и чуть не засыпаю.
Верблюд появляется через час. Он пошатывается, в одной руке у него фляга, а в другой - самокрутка. Веки у него подрагивают, точно приспущенные флаги.
- Это Граф, - бормочет он, указывая рукой куда-то себе за спину. - Он о тебе позаботится.
Из фургона выходит лысый человек. Он огромного роста, шея у него толще головы, а пальцы и волосатые руки украшены размытыми зелеными татуировками. Он протягивает мне руку.
- Ну, здравствуй!
- Здравствуйте! - озадаченно отвечаю я, скосившись в сторону Верблюда, но тот уже зигзагами движется по хрусткой траве в сторону Передового отряда. И поет. Причем кошмарно.
Граф складывает ладони рупором и подносит ко рту.
- Эй, Верблюд, перестань! Поспеши лучше на поезд, пока он не ушел без тебя.
Верблюд падает на колени.
- Ох ты боже! - говорит Граф. - Обожди минутку, я сейчас.
Он спешит к старику и легко поднимает его с земли, словно ребенка. Верблюд, хихикая и вздыхая, виснет всем телом на ручищах Графа.
Граф доносит Верблюда до вагона, переговаривается с кем-то внутри и возвращается.
- Когда-нибудь эта гадость убьет старика, - бормочет он, проходя мимо меня. - Если у него не сгниют кишки, он скатится под этот чертов поезд. Сам я к такому даже не притрагиваюсь, - бросает он мне через плечо.
Я словно прирос к тому месту, где он меня оставил.
Он удивляется:
- Ты вообще идешь, или что?
Когда поезд отправляется, я сижу, согнувшись в три погибели, под полкой в спальном вагоне, тесно прижавшись еще к одному рабочему. Он законный владелец этого закутка, но его удалось уговорить потесниться на часок-другой за только что заработанный мною доллар. Впрочем, он все равно ворчит, и я сижу, обхватив колени, чтобы занимать как можно меньше места.
В вагоне царит запах немытых тел и грязной одежды. Полки навешены по три друг над другом, и на каждой непременно кто-то есть, а иногда и двое. Даже все места под нижними полками и то заняты. Парень, пристроившийся на полу напротив меня, комкает тонкое серое одеяло, безуспешно пытаясь соорудить из него подушку.
Сквозь шум до меня доносится: "Ojcze nasz, ktorys jest w niebie, swiqc siq imiq Twoje, przyjdz krolestwo Twoje…"
- О Господи! - бормочет мой сосед и высовывает голову в проход. - По-английски говори, ты, поляк чертов! - Выругавшись он возвращается под полку, качая головой. - Один из этих. Прямиком с этого их ублюдочного корабля.
"…і nie wodz nas napokuszenie ale nas zbaw odzlego. Amen".
Я устраиваюсь у стены и, закрыв глаза, шепчу: "Аминь".
Поезд кренится. Свет мигает и гаснет. Откуда-то сверху доносится свисток. Мы начинаем перекатываться вперед, свет снова загорается. Я измотан дальше некуда, голова бьется прямо о стену вагона.
Проснувшись некоторое время спустя, я обнаруживаю прямо перед своим носом пару огромных рабочих ботинок.
- Ну что, готов?
Я трясу головой, пытаясь прийти в себя.
Где-то рядом скрипят и хрустят сухожилия. Потом я вижу колено. Потом лицо Графа.
- Ты все еще здесь? - говорит он, заглядывая под полку.
- Да. Простите.
Я выбираюсь из-под полки и с трудом встаю на ноги.
- Аллилуйя! - говорит, вытягиваясь в полный рост, хозяин места.
- Pierdol sie! - отвечаю я.
Из-под полки в нескольких футах от нас раздается смешок.
- Пойдем, - говорит Граф. - Эл принял в самый раз, чтоб стать посговорчивей, но не так, чтоб начать буянить. По-моему, это твой шанс.
Мы проходим еще через два спальных вагона и выходим в тамбур, после которого начинаются совсем другие вагоны. Через окошко я замечаю полированное дерево и замысловатые светильники.
Граф поворачивается ко мне:
- Готов?
- Разумеется, - отвечаю я.
Нет, я не готов. Граф хватает меня за шиворот и впечатывает физиономией прямо в дверной проем. И, открыв другой рукой раздвижную дверь, впихивает внутрь. Вытянув перед собой руки, я падаю вперед, прямо на медную решетку. Выпрямившись, в ужасе оглядываюсь на Графа. И тут вижу остальных.
- Это что еще такое? - спрашивает из глубины кресла Дядюшка Эл. Он сидит за столом в обществе еще трех джентльменов, крутя в пальцах толстую сигару, а в другой руке держа веером пять карт. На столе перед ним рюмка бренди, а рядом - целая куча покерных фишек.
- Он запрыгнул в поезд, сэр. Шнырял в спальном вагоне.
- Правда? - Дядюшка Эл неторопливо затягивается и кладет сигару на край пепельницы. Откинувшись, он изучает свои карты и пускает дым из уголков рта. - Если вы ставите три, я ставлю пять, - наклонившись, он швыряет в банк стопку фишек.
- Отправить обратно? - спрашивает Граф и поднимает меня с пола за лацканы. Напрягшись, я вцепляюсь руками в его запястья, чтобы было на чем повиснуть, если он снова надумает меня швырнуть. И перевожу взгляд то на Дядюшку Эла, то на подбородок Графа - больше мне ничего не видно.
Дядюшка Эл складывает карты и аккуратно кладет перед собой на стол.
- Не спеши, Граф, - говорит он и снова тянется за сигарой. - Поставь-ка его на место.
Граф ставит меня на пол спиной к Дядюшке Элу и равнодушно отряхивает мой пиджак.
- Иди сюда, - говорит Дядюшка Эл.
Я повинуюсь, радуясь, что теперь-то Граф до меня не дотянется.
- Не верю глазам своим, - произносит Дядюшка Эл, пуская колечко дыма. - И как же тебя зовут?
- Якоб Янковский, сэр.
- И что, скажи мне на милость, Якоб Янковский делает в моем поезде?
- Ищу работу, - отвечаю я.
Дядюшка Эл продолжает меня разглядывать, лениво пуская колечки дыма. Положив руки на живот, он медленно барабанит по нему пальцами.
- А ты когда-нибудь работал в цирке, Якоб?
- Нет, сэр.
- А ты хоть бывал в цирке, Якоб?
- Да, сэр. Конечно, бывал.
- И в каком же?
- В цирке братьев Ринглингов, - отвечаю я, и тут у меня перехватывает дыхание.
Оглянувшись, я вижу, что Граф предостерегающе прищуривается.
- Но это была скучища. Просто скучища, - поспешно добавляю я, повернувшись обратно к Дядюшке Элу.
- Правда? - спрашивает он.
- Да, сэр.
- А ты видел наше представление, Якоб?
- Да, сэр, - говорю я и чувствую, что краснею.
- И что же ты о нем думаешь?
- Ну, оно было… великолепно!
- И какой же номер тебе больше всего понравился?
Я отчаянно соображаю, пытаясь придумать хоть что-нибудь.
- С вороными и белыми лошадками. Там еще была девушка в розовом, - продолжаю я. - С блестками.
- Слышал, Август? Мальчику понравилась твоя Марлена.
Человек напротив Дядюшки Эла поднимается и поворачивается ко мне. Именно его я видел в зверинце, только сейчас он без цилиндра. На его точеном лице застыло бесстрастное выражение, темные волосы напомажены. У него тоже усы, но, в отличие от усов Дядюшки Эла, коротко остриженные.
- И чем же ты собирался здесь заняться? - спрашивает Дядюшка Эл, поднимая со стола рюмку и выпивая ее содержимое одним глотком. Откуда ни возьмись появляется официант и вновь ее наполняет.
- Я могу делать что угодно. Но, если можно, я бы хотел работать с животными.
- С животными, - повторяет он. - Слышал, Август? Парнишке охота работать с животными. Небось, воду для слонов носить хочешь, а?
Граф недоуменно поднимает брови.
- Но сэр, у нас ведь нет…
- Заткнись! - кричит Дядюшка Эл, вскакивая на ноги. Рукавом он задевает рюмку, и та падает на пол. Он смотрит на нее, сжав кулаки, и лицо его наливается кровью. Сжав зубы и испустив долгий, нечеловеческий вопль, он принимается методично топтать стекло.
Все молчат, только и слышно, что постукивание колес. Официант опускается на колени и собирает осколки.
Глубоко вдохнув, Дядюшка Эл отворачивается к окну, заложив руки за спину. Когда он вновь поворачивается к нам, лицо его обретает прежний цвет, а на губах играет ухмылка.
- Так вот что я тебе скажу, Якоб Янковский, - с отвращением выговаривает он мое имя. - Я таких встречал тыщу раз, не меньше. Да я тебя насквозь вижу. Что же у нас случилось? Поссорился с мамочкой? Или решил поразвлечься между семестрами?
- Нет, сэр, ни в коей мере.
- Да какая мне, к черту, разница, что там у тебя. Если я дам тебе работу в цирке, ты же тут и недели не продержишься. И даже дня. Цирк - та еще махина, тут выживают только самые стойкие. Но что-то ты не кажешься мне стойким, а, мистер Студент?
Он пялится на меня так, словно хочет добиться ответа.
- А теперь пошел вон! - говорит он, отмахиваясь от меня рукой. - Граф, выкини его с поезда. Только дождись красного сигнала семафора - я не хочу, чтобы у меня были неприятности из-за маменькина сыночка.
- Постой-ка, Эл, - говорит, ухмыляясь, Август. Вся эта история явно его развеселила. Он поворачивается ко мне: - Он прав? Ты студент?
Я чувствую себя теннисным мячиком.
- Бывший.
- И что же ты изучал? Наверняка ведь что-то из области изящных искусств? - глумится он, и глаза у него аж светятся от удовольствия. - Румынские народные танцы? Литературно-критические труды Аристотеля? А может, мистер Янковский, вы у нас дипломированный аккордеонист?
- Я изучал ветеринарию.
В мгновение ока выражение его лица полностью меняется.
- Ветеринарию? Ты ветеринар?
- Не совсем.
- Что значит "не совсем"?
- Я не сдавал выпускных экзаменов.
- Почему?
- Просто не сдавал, и все.
- Но ты полностью прослушал курс?
- Да.
- А в каком университете?
- В Корнелле.
Август и Дядюшка Эл переглядываются.
- Марлена говорила, что Серебряный приболел, - произносит Август. - Просила меня передать антрепренеру, чтобы пригласил ветеринара. Не понимает, что антрепренер всегда сваливает первым, такая уж у него работа.
- И что ты предлагаешь? - спрашивает Дядюшка Эл.
- Пусть мальчик утром его посмотрит.
- А куда мы его денем на ночь? У нас же и так нет места, - он хватает из пепельницы сигару и принимается постукивать по ней пальцами. - Может, отправим с квартирьерами?
- А может, пусть лучше спит в вагоне для лошадей?
Дядюшка Эл хмурится.
- Что, с Марлениными лошадками?
- Ну да.
- Там, где у нас раньше были козлы? И где сейчас спит этот… ну, как же его… - он щелкает пальцами. - Стинко? Кинко? Ну, клоун с собакой?
- Именно, - улыбается Август.
Август ведет меня через спальные вагоны для рабочих, пока мы не оказывается на маленькой площадке, за которой следует вагон для лошадей.
- Ты твердо стоишь на ногах, Якоб? - снисходительно интересуется он.
- Думаю, да, - отвечаю я.
- Вот и славно, - и без лишних слов он, склонившись пониже, хватается за какой-то выступ сбоку от вагона и легко взбирается прямо на крышу.
- Господи Иисусе! - восклицаю я, беспокойно глядя сперва туда, где исчез Август, а потом вниз, на стык между вагонами и на мелькающие под ним рельсы. Поезд резко поворачивает, и я, тяжело дыша, выбрасываю вперед руки, чтобы не упасть.
- Ну, давай же! - доносится откуда-то сверху голос.
- Но как, черт возьми, вам это удалось? За что вы хватались?
- Там лесенка. Вон там, сбоку. Наклонись и вытяни руку - не промахнешься.
- А если промахнусь?
- Тогда, думаю, нам придется попрощаться.
Я робко приближаюсь к краю площадки и вижу самый уголок тонкой железной лестницы.
Приглядевшись, я вытираю руки о штаны. И прыгаю вперед.
Правой рукой мне удается зацепиться за лесенку. Я отчаянно хватаю воздух левой, пока не дотягиваюсь и ею. Подтянув ноги к ступенькам, я висну на лесенке и пытаюсь перевести дух.
- Ну, давай же, давай!
Август смотрит на меня сверху вниз, ухмыляясь, а волосы его развеваются на ветру.
Мне наконец удается вскарабкаться на крышу, и Август, подвинувшись, уступает мне место, и, когда я сажусь, кладет мне руку на плечо.
- Повернись. Хочу тебе кое-что показать.
Какой же он длинный, этот поезд! Тянется вдаль, словно гигантская змея, а сцепленные вагоны повизгивают и выгибаются на повороте.
- Красота-то какая, верно, Якоб? - говорит Август. Я оглядываюсь и вижу, что он смотрит горящими глазами прямо на меня. - Хотя, конечно, моя Марлена куда красивее, а? - он прищелкивает языком и подмигивает.
Не успеваю я ответить, как он вскакивает и принимается отбивать чечетку прямо на крыше вагона.
Вытянув шею, я пересчитываю вагоны для лошадей. Их не меньше шести.
- Август!
- Что? - спрашивает он, останавливаясь.
- А в каком вагоне Кинко?
Он внезапно приседает.
- Вот в этом самом. Что, повезло тебе, малыш?
Подняв вентиляционную крышку, он исчезает.
Я поскорее встаю на четвереньки.
- Август!
- Ну, что тебе? - доносится из темноты.
- Здесь есть лестница?
- Нет, прыгай так.
Повиснув на кончиках пальцев, я наконец разжимаю их и обрушиваюсь на пол. Меня встречает удивленное ржание.
Тонкий лучик лунного света освещает обшитые досками стены вагона. По одну сторону от меня стоят лошади, а другая отгорожена самодельной стеной.
Шагнув вперед, Август толкает дверь, которая ударяется о противоположную стену, и перед нами открывается комнатушка, залитая светом керосиновой лампы. Лампа стоит на перевернутом ящике, рядом с ней - раскладушка, на которой лежит на животе карлик и читает толстую книгу. Он примерно мой ровесник, и такой же рыжий, но, в отличие от моих, его волосы в беспорядке топорщатся на макушке, словно солома, а лицо, шея и руки просто испещрены веснушками.
- Кинко! - с отвращением окликает его Август.
- Август! - с не меньшим отвращением отвечает Кинко.
- Это Якоб, - говорит Август, обходя комнатушку и проводя пальцами по наполняющим ее вещам. - Он поживет у тебя тут немного.
Я делаю шаг вперед и протягиваю ему руку:
- Здравствуйте!
Он равнодушно пожимает мне руку и переводит взгляд на Августа.
- А кто он такой?
- Его зовут Якоб.
- Я спрашиваю, не как его зовут, а кто он такой.
- Он будет работать в зверинце.
Кинко вскакивает с раскладушки.
- В зверинце? Нет уж, увольте. Я артист. Чего это я буду жить с рабочим из зверинца?
За его спиной раздается рычание - и на раскладушке появляется джек-рассел-терьер со вздыбленной на загривке шерстью.
- Я главный управляющий зверинца и конного цирка, - медленно произносит Август. - Лишь по моей милости тебе позволено здесь спать, и лишь по моей милости весь этот вагон не забит подсобными рабочими. Собственно говоря, это дело поправимое. Между прочим, этот джентльмен - наш новый ветеринар, причем не больше не меньше, как из Корнелла, что ставит его в моих глазах куда выше, чем тебя. Пожалуй, тебе стоит подумать о том, чтобы предложить ему свою раскладушку. - В глазах Августа пляшут отсветы керосиновой лампы, а губа подрагивает в тусклом свете.
Миг спустя он поворачивается ко мне и низко кланяется, щелкнув пятками.
- Спокойной ночи, Якоб. Надеюсь, Кинко позаботится, чтобы тебе было удобно.
Кинко бросает на него угрюмый взгляд.
Август приглаживает ладонями волосы и выходит, хлопнув дверью. Пока над нами слышатся его шаги, я таращусь на грубо отесанное дерево. А потом поворачиваюсь.
Кинко и собака глядят на меня в упор. Собака обнажает чубы и рычит.
Ночь я провожу на мятой попоне у стены - какая уж тут раскладушка? Попона к тому же еще и сырая. Кто бы ни сработал из досок эту комнатушку, особых стараний он явно не приложил: на мою попону и дождь пролился, и роса выпала.
Я вздрагиваю и просыпаюсь. Руки и шея расчесаны до крови. Не знаю, то ли дело в конском волосе, то ли меня покусали блохи, да и знать не хочу. В щелях между досками видно темное ночное небо, а поезд все еще катится.
Меня разбудил сон, но подробностей не помню. Закрыв глаза, я принимаюсь копаться в отдаленных уголках памяти.
Вот мама. Она стоит во дворе в синем платье с подсолнухами и развешивает на веревке белье. Во рту у нее деревянные прищепки, на переднике тоже, а в руках простыня. Мама тихонько напевает по-польски.
Вспышка.