Я лежу на полу и глазею на свисающие надо мной груди стриптизерши. Ее коричневые соски размером с оладьи раскачиваются кругами, туда-сюда - ШЛЁП! Туда-сюда - ШЛЁП! Сперва меня охватывает возбуждение, потом угрызения совести, потом начинает тошнить.
А потом я…
Я…
ГЛАВА 5
Я разнюнился, как старый дурак.
Должно быть, я уснул. Готов поклясться, миг тому назад мне было двадцать три - а туг вдруг это жалкое иссохшее тело.
Я всхлипываю и вытираю дурацкие слезы, пытаясь взять себя в руки: ведь та пухленькая девушка в розовом снова здесь. Не то она снова дежурит, не то я уже окончательно потерял счет дням. Хотел бы я знать, как оно на самом деле.
А еще хотел бы припомнить, как ее зовут, но не могу. Вот что значит девяносто лет. Или девяносто три.
- Доброе утро, мистер Янковский! - приветствует меня сиделка, включая свет. Подойдя к окну, она приподнимает жалюзи и впускает в комнату солнце. - Подъем-встаем.
- А смысл? - бормочу я.
- А смысл в том, что Господь соизволил даровать вам еще один день, - отвечает она, подходя к моей кровати и нажимая кнопку на поручне. Кровать начинает жужжать. Мгновение спустя я уже не лежу, а сижу. - Кроме того, завтра вы идете в цирк.
В цирк! Стало быть, со счета я все же не сбился.
Надев на градусник одноразовый колпачок, она вставляет его мне в ухо. Так меня тычут и тормошат каждое утро. Я чувствую себя извлеченным из глубин морозильника куском мяса, про которое пока не решили, протухло оно или еще нет.
Градусник пищит, сиделка бросает одноразовый колпачок в мусорную корзину и записывает что-то в моей карте, а затем достает из шкафчика прибор для измерения давления.
- Ну что, будете завтракать в столовой - или принести вам что-нибудь сюда? - спрашивает она, обернув манжету вокруг моей руки и накачивая воздух.
- Не буду я завтракать.
- Как же так, мистер Янковский? - говорит она, прижимая стетоскоп к внутренней стороне моего локтя и следя за шкалой прибора. - Вам нужны силы.
Я пытаюсь прочесть, как ее зовут.
- А зачем? Мне разве бежать марафон?
- Нет, но если вы разболеетесь, то не попадете в цирк, - отвечает она. Выпустив воздух из манжеты, она снимает прибор с моей руки и убирает в шкаф.
Наконец-то мне удается прочесть ее имя!
- Тогда я позавтракаю здесь, Розмари, - говорю я. Пусть думает, что я помню, как ее зовут. Делать вид, что с головой у тебя все в порядке, не так-то просто, но важно. В конце концов, я еще не окончательно спятил. Просто мне приходится держать в голове больше, чем другим.
- Однако, скажу я вам, вы сильны, как бык, - она закрывает карту, записав туда что-то напоследок. - Если малость поднаберете веса, ей-богу, доживете до ста лет, не меньше.
- Шикарно! - отвечаю я.
Когда Розмари возвращается, чтобы вывезти меня в коридор, я прошу ее прокатить меня до окна. Вот бы взглянуть, что делается в парке!
Погода стоит чудесная, сквозь пухлые кучевые облачка светит солнце. Оно и к лучшему - я слишком хорошо помню, каково разбивать балаган в ненастье. Времена, конечно, нынче не те. Интересно, называют ли их еще разнорабочими. Да и живут они наверняка в куда как более сносных условиях. Нет, вы только взгляните на эти домики на колесах - у них есть даже портативные телеантенны!
Вскоре после ланча первые кресла-каталки со здешними обитателями в сопровождении родственников начинают тянуться в сторону парка. Минут десять спустя там уже целый поезд. Вот Рути, а за ней - Нелли Комптой. И зачем ее только туда везут? Она же ничегошеньки не соображает. А вот Дорис. А это, должно быть, ее Рэндалл, о котором она нам все уши прожужжала. А вот и старый козел Макгинти. Весь надулся, как индюк, на коленях шотландский плед, а вокруг суетятся родственники. Вешает им лапшу на уши про слонов, не иначе.
Перед шапито выстроились в ряд великолепные першероны, ослепительно белые. Может, они участвуют в вольтижировке? Лошади в вольтижировке всегда белые, чтобы не было заметно канифоли, без которой наездники не удержались бы на их спинах стоя.
Но даже если лошадки выступают без наездников, все равно их номер наверняка в подметки не годится марлениному. Никто и ничто в мире не сравнится с Марленой.
Я ищу слона, заранее опасаясь и предчувствуя разочарование.
Ближе к вечеру паровозик возвращается. К креслам привязаны воздушные шарики, на головах дурацкие колпаки. У некоторых на коленях пакеты с сахарной ватой. Пакеты! Знали бы они, что эта вата может быть недельной давности. В мое-то время она была свежая, ее делали и наматывали на палочку прямо на глазах у покупателя.
В пять часов в конце вестибюля появляется тощая сиделка с лошадиным лицом.
- Мистер Янковский, обедать будете? - спрашивает она, снимая кресло-каталку с тормозов и разворачивая на сто восемьдесят градусов.
- Гррррм, - недовольно рычу я, ведь она даже не дождалась моего ответа.
Когда мы въезжаем в столовую, она везет меня к моему обычному месту.
- Постойте-ка, - говорю я, - я не хочу сегодня здесь сидеть.
- Не волнуйтесь, мистер Янковский, - отвечает она. - Наверняка мистер Макгинти вас простил.
- Да, но я его не простил. Лучше я сяду вон там, - говорю я, указывая на другой стол.
- Но там никто не сидит.
- Вот и отлично.
- Ох, мистер Янковский. Почему бы вам…
- Да отвезите же меня, куда я прошу, черт возьми!
Кресло останавливается, за моей спиной воцаряется молчание, и миг спустя мы вновь начинаем двигаться. Сиделка подвозит меня к столу, на который я указал, и уходит. Когда она возвращается, чтобы швырнуть передо мной тарелку, губы у нее чопорно поджаты.
Когда сидишь за столом в одиночку, хуже всего то, что приходится выслушивать разговоры за соседними столиками. Я не подслушиваю. Я просто ничего не могу с собой поделать. Большинство говорят о цирке, оно и ладно. Не ладно то, что старый хрыч Макгинти сидит за моим столом, с моими подружками и держится царственно, словно король Артур. Но и это еще не все - похоже, он сказал кому-то в цирке, что носил воду для слонов, и ему отвели место рядом с манежем. Уму непостижимо! И вот он сидит и болтает без умолку о том, как все были к нему внимательны, а Хейзл, Дорис и Норма смотрят на него с открытыми ртами.
Я больше не в силах этого терпеть. Взглянув на тарелку, я обнаруживаю там нечто тушеное в бледной подливке, а на десерт - желе, все в оспинках.
- Сиделка! - рычу я. - Эй, сиделка!
Одна из них смотрит в мою сторону и встречается со мной глазами. Поняв, что я не при смерти, она особо не торопится.
- Слушаю вас, мистер Янковский!
- Можете принести мне человеческой еды?
- Чего, простите?
- Человеческой еды. Ну, знаете, того, что едят нормальные люди.
- Ох, мистер Янковский…
- Девушка, оставьте вы эти "Ох, мистер Янковский". Это еда для младенцев, а мне уже давно не пять лет. Мне девяносто. Или девяносто три.
- Почему это для младенцев?
- А потому. Вы только взгляните, это же размазня какая- то, - отвечаю я, тыча вилкой в кучку, сдобренную подливкой. Кучка обваливается и превращается в месиво, а на вилке остается только подливка. - И вы называете это едой? Я хочу что-нибудь, что можно было бы пожевать. Что-нибудь хрустящее. А это, позвольте узнать, что такое? - вопрошаю я, тыча в красный комок желе. Он отчаянно дрожит, словно женская грудь.
- Это салат.
- Салат?! Покажите-ка мне, где здесь овощи. Что-то я не вижу овощей.
- Это фруктовый салат, - отвечает она, не теряя невозмутимости, но чуть повысив голос.
- Что-то я не вижу фруктов.
- А я вижу, к вашему сведению, - говорит она и указывает на одну из оспин. - Вот. И вот. Вот кусочек банана. А вот виноград. Почему бы вам не попробовать?
- А почему бы вам не попробовать?
Она скрещивает руки на груди. Ага, похоже, наша классная дама вышла из себя.
- Это пища предназначена специально для здешних обитателей. Ее разрабатывали диетологи, специализирующиеся на геронтологии…
- Но я этого не хочу. Хочу настоящей еды.
Мертвая тишина. Я оглядываюсь по сторонам. Все взоры прикованы ко мне.
- А что? - громко говорю я. - Неужто я хочу слишком многого? Неужто больше никто не скучает по настоящей еде? Да разве вам может нравиться эта… эта… кашка? - Я кладу руку на край тарелки и отталкиваю ее от себя.
Совсем легонько.
Честное слово.
Тарелка летит через весь стол и падает на пол.
Вызывают доктора Рашид. Она присаживается на край моей постели и задает вопросы, на которые я стараюсь отвечать вежливо. Но я так не люблю, когда со мной обращаются как с последним идиотом, что, боюсь, веду себя несколько раздражительно.
Полчаса спустя она просит сиделку выйти с ней в коридор. Я пытаюсь расслышать, о чем они говорят, но мои старые уши, хоть и достигли поистине непристойных размеров, не улавливают ничего, кроме отдельных обрывков: "тяжелая, тяжелая депрессия…" и "проявляющая себя в агрессии, что нередко бывает у пациентов пожилого возраста…".
- Послушайте, я же не глухой! - кричу я из постели. - Только старый.
Доктор Рашид бросает на меня недоуменный взгляд и берет сиделку под локоток. Они удаляются по вестибюлю, и я перестаю их слышать.
Вечером в моем бумажном стаканчике появляется новая таблетка. Я замечаю ее, только высыпав все содержимое стаканчика на ладонь.
- А это еще что такое? - интересуюсь я, разглядывая ее со всех сторон, а потом переворачиваю и смотрю, что у нее на обороте.
- Где? - спрашивает сиделка.
- Вот, - я тычу в непонятно откуда взявшуюся таблетку. - Вот эта, справа. Такой раньше не было.
- Это "Элавил".
- А от чего она?
- Чтобы вы лучше себя чувствовали.
- От чего она? - повторяю я.
Она не говорит. Я смотрю на нее в упор.
- От депрессии, - наконец отвечает она.
- Я не буду ее принимать.
- Мистер Янковский…
- У меня нет депрессии.
- Эту таблетку прописала доктор Рашид. Она…
- Вы хотите меня одурманить. Чтобы я превратился в смирную желеядную овечку. Но уверяю вас, я не буду ее принимать.
- Мистер Янковский, у меня еще двенадцать пациентов. Прошу вас, примите наконец свои таблетки.
- А я думал, мы не пациенты.
Все до единой черты ее лица заметно напрягаются.
- Я приму все, кроме этой, - говорю я, сталкивая таблетку с ладони. Она летит и приземляется на пол. Остальные я закидываю в рот.
- А где вода? - я невольно коверкаю слова, пытаясь удержать таблетки на языке.
Она подает мне пластиковый стаканчик, поднимает таблетку с пола и уходит в уборную. Я слышу звук спускаемой воды. И вот она снова здесь.
- Мистер Янковский, сейчас я принесу вам еще таблетку "Элавила", а если вы не станете ее глотать, позову доктора Рашид, и она пропишет вам укол. Так или иначе, но "Элавил" вы примете. Вам решать, каким именно способом.
Когда она снова приносит таблетку, я ее честно глотаю. Через четверть часа мне делают укол - не "Элавил", что-то еще, но все равно это нечестно, ведь я же принял их чертову таблетку.
Минута-другая - и вот я уже смирная желеядная овечка. Может, и не желеядная, но, во всяком случае, овечка. Впрочем, я еще помню, из-за чего меня постигла эта участь, и понимаю, что принеси кто-нибудь сейчас их желе в оспинках и прикажи его съесть, я бы съел.
Что они со мной сделали?
Я цепляюсь за свой гнев всеми фибрами души, чудом удерживающейся в этом разрушенном теле. Но гнев отступает, словно откатывающаяся от берега волна. Я отмечаю сей прискорбный факт и понимаю, что мой разум погружается в сон. Сон уже давно здесь, он ждет своего часа и постепенно вступает в права. Я перестаю сердиться, сейчас это не более чем условность - лишь думаю, как бы не забыть разозлиться завтра с утра пораньше. А потом позволяю дремоте себя одолеть - все равно ее не перебороть.
ГЛАВА 6
Поезд со стоном тормозит. Еще несколько мгновений - и огромный железный зверь, испустив последний протяжный крик, вздрагивает и останавливается.
Кинко отбрасывает одеяло и вскакивает. Росту в нем не больше четырех футов, а то и меньше. Он потягивается, зевает, причмокивает и принимается чесать голову, подмышки и промежность. Собака прыгает у его ног, бешено виляя обрубком хвоста.
- Иди сюда, Дамка, девочка моя! - говорит он и берет ее на руки. - Хочешь погулять? Дамка хочет погулять?
Он целует собаку в коричнево-белый лоб и пересекает комнату.
Я смотрю на него из угла, со своей скомканной попоны.
- Кинко?
Если бы он не хлопнул дверью с такой сокрушительной силой, я бы подумал, что он меня не слышал.
Мы стоим на запасных путях прямо за Передовым отрядом, который, судя по всему, здесь уже не первый час. Палаточный город уже воздвигнут, к радости слоняющихся вокруг зевак. На крыше Передового отряда сидит целая куча ребятишек, наблюдающих за происходящим горящими глазами. Их родители толпятся внизу, держа за руки малышей и показывая им понаехавшие в город чудеса.
Из спальных вагонов основного состава вылезают рабочие, зажигают сигареты и тянутся через площадь к кухне. Оранжево-синий флаг полощется на ветру, а из котла поднимается пар - стало быть, завтрак уже ждет.
Из куда более удобных спальных вагонов в хвосте поезда выбираются артисты. Налицо иерархия: чем ближе к хвосту, тем лучше вагоны. Из вагона прямо перед тормозным выходит сам Дядюшка Эл. А мы с Кинко, невольно замечаю я, ближе всех к тепловозу.
- Якоб!
Я оборачиваюсь. Ко мне спешит Август. На нем накрахмаленная рубашка, подбородок чисто выбрит, а прилизанные волосы явно несут на себе следы расчески.
- И как у нас сегодня дела, мальчик мой?
- В порядке, - отвечаю я. - Только подустал.
- А наш маленький тролль тебя не донимал?
- Нет, нисколько.
- Вот и славно, - он потирает руки. - Ну что, пойдем взглянем на лошадку? Вряд ли там что-то серьезное. Марлена так с ними нянчится! А вот и она. Поди-ка сюда, дорогая! - кричит он. - Хочу познакомить тебя с Якобом. Он твой поклонник.
Я чувствую, как краснею.
Она останавливается рядом с Августом и улыбается мне, едва только тот отворачивается к вагонам для перевозки лошадей.
- Приятно познакомиться, - говорит Марлена, протягивая мне руку. Даже вблизи она удивительно похожа на Кэтрин: тонкие черты лица, эта фарфоровая бледность, россыпь веснушек на переносице, блестящие голубые глаза, а волосы лишь самую малость темнее, чем у блондинок.
- И мне тоже, - отвечаю я, с ужасом осознавая, что два дня не брился, что одежда моя перепачкана в навозе, и что пахнет от меня, увы, не только навозом.
Она едва заметно вскидывает голову.
- Скажите, а мы не виделись вчера? В зверинце?
- Едва ли, - инстинктивно вру я.
- Да точно виделись. Прямо перед представлением. Помните, тогда еще захлопнулась клетка с шимпанзе.
Я бросаю взгляд на Августа, но он смотрит в другую сторону. Она перехватывает мой взгляд и, кажется, все понимает.
- А вы не из Бостона? - спрашивает она, понизив голос.
- Нет, и никогда там не был.
- Гм, ваше лицо показалось мне знакомым. Ах да, - продолжает она громко, - Агги рассказывал, что вы ветеринар.
Услышав свое имя, Август поворачивается к нам.
- Нет, - говорю я, - то есть не совсем.
- Это он скромничает, - говорит Август. - Пит! Эй, Пит!
Группа рабочих приделывает к вагону для перевозки лошадей сходни с бортиками. На зов откликается высокий темноволосый рабочий:
- Да, шеф?
- Выгрузи-ка остальных лошадок и приведи нам Серебряного, а?
- Будет сделано.
Выведя одиннадцать лошадей, пять белых и шесть вороных, Пит снова заходит в вагон и тут же возвращается.
- Серебряный отказывается идти, сэр.
- Так заставь, - говорит Август.
- Нет-нет, ни в коем случае, - встревает Марлена, бросив на Августа сердитый взгляд, и, поднявшись по сходням, исчезает в вагоне.
Мы ждем снаружи, слушая страстные мольбы и пощелкивания языком. Через несколько минут она появляется в дверном проеме, ведя за собой арабского жеребца с серебряной гривой.
Шагая перед ним, Марлена что-то шепчет и цокает языком, а он вздымает голову и отступает вглубь вагона. Наконец он спускается вслед за ней, сильно мотая головой, а под конец тянет ее назад с такой силой, что чуть ли не садится.
- Господи, Марлена, ты же говорила, что он лишь приболел, - удивляется Август.
Лицо Марлены становится мертвенно-бледным.
- Ну да, ему слегка нездоровилось. Но вчера все было не так плохо. Он уже несколько дней как прихрамывает, но не настолько же.
Марлена прищелкивает языком и тянет повод до тех пор, пока конь наконец не сходит на насыпь. Он стоит, изогнув спину от боли и пытаясь перенести весь свой вес на задние ноги.
У меня аж душа уходит в пятки. Это же классическая ревматика.
- Как ты думаешь, что с ним? - спрашивает Август.
- Минуточку, - отвечаю я, хотя уверен на девяносто девять процентов. - У вас есть копытные клещи?
- Нет. У кузнеца есть. Может, послать Пита?
- Погодите. Возможно, я обойдусь.
Я сажусь на корточки у левой ноги коня и провожу по ней руками от холки до путового сустава. Конь даже не вздрагивает. Тогда я прикладываю ладонь к передней части копыта. Оно все горит. Большим и указательным пальцем измеряю пульс. Сердце у коня колотится со страшной силой.
- Вот черт, - говорю я.
- Что с ним? - спрашивает Марлена. Выпрямившись, я протягиваю руку к копыту Серебряного.
Но конь не отрывает ногу от земли.
- Давай-давай, дружок! - тяну я к себе его копыто. Наконец он поднимает ногу. Подошва опухла и потемнела, по краю идет красная полоска. Я тут же опускаю копыто на землю.
- Конь у вас захромал.
- Боже праведный! - Марлена зажимает рот ладонью.
- Что? - переспрашивает Август. - Что с ним стряслось?
- Захромал, - повторяю я. - Так бывает когда соединительная ткань между копытом и копытной костью разрушается, и копытная кость поворачивается в сторону подошвы.
- А теперь на нормальном человеческом языке. Дело плохо?
Я перевожу взгляд на Марлену, которая не отнимает ладони ото рта.
- Да.
- А вылечить сможешь?
- Надо укутать его потеплее и сделать так, чтобы он не касался ногами земли. И кормить только травой, а не овсом. И избавить от работы.
- Но вылечить-то сможешь?
Я медлю, вновь украдкой взглянув на Марлену.
- Неуверен.
Август глядит на Серебряного и недовольно пыхтит.
- Так, так, так, - гудит позади знакомый голос. - А вот и наш собственный звериный доктор!
Напоказ помахивая тростью с серебряным набалдашником, к нам приближается Дядюшка Эл в малиновом жилете и штанах в шахматную клетку. За ним тянется группка прихвостней.
- И что говорит наш коновал? Вылечил лошадку-то? - жизнерадостно спрашивает он, остановившись прямо передо мной.
- Не вполне, - отвечаю я.
- А в чем дело?
- Тут все ясно, он захромал, - поясняет Август.
- Он что? - повторяет Дядюшка Эл.
- Копыта не в порядке.