* * * * * * * *
…Жизнь стала ненужной и тягостной, как подпрыгивающий на спине вещмешок с булыжниками, после последних слов Алферова в телефонной трубке: "Я хочу только одного: всё поскорее забыть".
Родной город выживал ее из себя, выталкивал: улицы, по которым ходил Алферов - уже без нее, улыбался - не ей, становились нестерпимыми, словно щелочь в глазах, словно женщины, которые могли его видеть, прикасаться, - а ей нельзя было никогда больше! - и, издеваясь, ежечасно напоминали об этом.
Мысль о смерти стала постоянной, звенящей и бьющейся внутри, словно муха в аквариуме. Бессильная мысль, столь же бессильная, как и муха, навязчивая, бьющаяся о врожденное нерушимое табу. Запрет, глубоко запрятанный, но вездесущий, органы безопасности, инстинкт сохранения плоти во что бы то ни стало - не пускал. Да еще полу-осознанное стремление идти до конца. (Зачем? Куда? - Агни не знала, но до конца, до логического, естественного предела.)
Чтобы дать хоть какой-то выход навязчивой летальной гостье, Агни сочиняла не то статью, не то скороговорку под высокопарным названием "Трактат о самоубийстве".
"…Для начала, хотите, я назову вам сорок способов самоубийства?
Трусливые травятся, мужественные прыгают с крыши.
Хладнокровные вскрывают вены, сверх-хладнокровные - отверзают гортань.
Настроенные романтически бросаются под покровом тьмы в воды.
Счастливцы, имеющие пистолет, задумываются о том, куда послать пулю: в висок, в рот либо в сердце.
Имеющие ружье стреляют обычно в рот.
Изнеженные женщины глотают уксусную эссенцию.
Те, которых не заботит свой вид впоследствии, намыливают веревку и ищут на потолке крюк.
Не нашедшие крюка удавливаются тонким шнурком, привязав его к чему-либо прочному. Склонные к технике пускают ток в ванну.
Оригинал выдумывает совершенно залихватскую смерть, например, защепив себе сонную артерию прищепкой.
Естествоиспытатель дает укусить себя очковой змее.
Гордец замаривает себя голодом.
Фанатик обливается керосином.
Сластолюбец умирает от истощения на ложе любви.
Отчаявшийся вконец ложится на рельсы.
Порывистый бросается под колеса автомобиля.
Уставший и мудрый открывает газ и ложится спать.
Боящийся боли уползает зимой в лес и засыпает в сугробе…
До сорока мы немного не дотянули, чтобы не начать изощряться. Можно назвать и сорок, и много больше, ибо весь окружающий мир, яркий и многогранный, можно представить скоплением способов самоубийства, стоит только взглянуть на него глазами, расхотевшими жить.
Убить себя. Так же быстро и инстинктивно, как отдернуть руку, коснувшись огня. Отдернуть руку, чтобы устранить боль. Умереть, чтобы стало не больно (не страшно, не стыдно, не скучно).
Своя кровь, выбегая, не хлещет, не ошарашивает, не пьянит - успокаивает, усыпляет.
Мы так часто мысленно смотрим в черные, глубокие очи смерти. Так! ласково называем ее невестой, сестренкой, подругой. Мы так проклинаем ее, когда она приходит непрошено, и так заискиваем, когда вожделеем к ней и ждем.
Желанна, страшна, добра и коварна, как истинная женщина.
Иногда только гордость останавливает от того, чтобы кинуться в ее всегда распахнутые объятия.
Проклятая шлюха.
Единственная моя негасимая звездочка.
Своя кровь, выбегая, что-то уносит с собой в быстром своем, захлебывающемся потоке, что-то дарит.
Иные кончают с собой, потому что жизнь представляется им бессмысленной. Как будто смысл - необходимое условие для сохранения жизнедеятельности, а вовсе не наличие пищи и воздуха. Как будто смысл - не рабочее орудие разума, а некая сверхценность, отсутствие которой подобно опусканию тела в прорубь.
Иные кончают с собой, потому что концентрируют жизнь на одном человеке, а человек тот уходит. Как будто нельзя подождать год, десять лет, пока жизнь по кусочкам, частями не возвратится, а в ожидании жизни - переворачивать мир, либо закаменеть в летаргии. Либо отлеживаться в сумасшедшем доме.
Иные кончают с собой, потому что не находят других слов. Как будто смерть - самая красноречивая и убедительная дама на свете.
И вместе с тем тех врачей, которые спасают самоубийц, но не пытаются залечить рану, от которой те пытались уйти… тех врачей следовало бы уподобить помощникам палача, обливающим водой потерявших сознание от пыток, приготавливая для новой порции мук.
Маленький страх боли и большой инстинкт самосохранения, как они мешают, эти двое, как четко и неподкупно стоят на страже. Впрочем, подкупить чем-то можно, обмануть, оглушить на несколько секунд и, пока они не очнутся…
Ну вот. Вот и здравствуйте, госпожа наша Смерть, сплошной черный отдых".
Агни сочиняла и бормотала, утешая себя сочинительством. Но то было внешнее брожение, интеллектуальная рябь. Белый словесный бинт, затыкающий рот раны, но не лечащий. В самой глубине жило то, что страшнее смерти.
Страшнее смерти сознание, что ты не в силах убить себя, и покой, черно-бархатное отдохновение - так же недостижимы, как и жизнь.
Мука Тантала, от которого убегают яблоки, и вода, и нож, к которому он тянется, чтобы прекратить свои муки.
Страшнее смерти сознание, что ты раб своей жалкой, неудачно слепленной натуры, и не более. И нет выхода.
…бросила город, бродила, нанимаясь то к геологам, то перегонять скот в соседнюю республику в громыхающих товарняках, то обходчиком в глухой заповедник.
Хотелось спиться, но и эта банальная тропинка медленного распада была заказана для нее.
Агни и прежде пила не часто. Правда, помногу. До полного выключения сознания и частичной потери памяти наутро. Часто пить было нельзя, ибо тогда исчезло бы волшебство, чары, даруемые джинном из бутылки. Алкоголь - славная вещь. Ласковый джинн выпускает на волю подспудно хранящиеся в тебе силы: любовь к людям, бесстрашие, ярость, он открывает им двери, он похлопывает их, словно застоявшихся, нетерпеливых коней. Море мельчает по щиколотку. Огонь становится братом родным. Таким же шальным и пьяным. Любовь захлестывает с головой - обильная, буйная, для выражения коей не хватает ни слов, ни жестов… Всемогущество и вседозволенность. Теплые энтропийные волны соития всего со всем…
Теперь старый друг алкоголь предавал ее. После обычной - до сладких слез - влюбленности в окружающее наступал срыв, распахивалась пропасть в груди, расщелина с рваными краями, куда она летела в шевелящем волосы ужасе (Алферова нет больше с нею), и чаще всего она начинала реветь в оказавшееся рядом, услужливо предоставленное для этой цели, плечо. В трезвом состоянии края пропасти стягивались, подсыхали, и о ее существовании мог догадаться лишь наблюдательный человек - по выражению ее глаз, когда она ни на кого не смотрит.
Она бродила, абсолютно свободная, не нужная самой себе. Свобода отрубленной руки на поле брани. Свобода агонии на пустом, вольном просторе.
"Господи, пошли мне горячку, лихорадку, безумие, чтобы я могла умереть быстро и жадно…"
Свобода - существо жидкое и вязкое, подобное тягучей струе меда. И события липнут к ней, как к крошке меда, - смешные, грязные, острые, всякие.
Она предпочитала острые.
…Вот и сейчас она брела куда-то в тайгу с желтоглазым прожженным бандитом в рваной энцефалитке, с двустволкой на подвижном плече.
Приморье - душный субтропический край земли. Страна насекомых. В июне клещей здесь столько, сколько комаров в Прибалтике. Возвращаясь с маршрута, каждый раз надо посвящать себя малоприятной процедуре: вытаскиванию из кожи и убиванию щуплых навязчивых существ с ненасытным резиновым брюшком. А душными преддождевыми вечерами на каждом листке придорожных кустов сидят темные жучки, полукузнечики-полублохи, их неисчислимо много - до тошноты! - и большинство сидит парами, слипшись в единое двухголовое и двенадцатиногое насекомое (мини-Тяни-Толкай). Слипшись настолько прочно, что, если дотронуться до них веточкой, убегают либо прыгают на соседний листок, не разомкнув объятий, Испытывают ли они блаженство, трудно сказать, ибо тельца неподвижны, а смотрящие в разные стороны лица бесстрастны, словно у североамериканских индейцев. Но, очевидно, да, иначе к чему это многочасовое сидение? (В пересчете на их короткую жизнь - годы и годы.) До содрогания чужая, потрясающая насекомая жизнь. Жизнь, где самым ярким и значительным является долгое неподвижное спаривание душным вечером. В толпе. Среди мириадов себе подобных. Словно на народном празднестве.
Змеи здесь длинные и толщиной в руку. Кроны деревьев смыкают далеко в небе. Сочно-зеленая, неистовая трава. Все здесь большое, словно природа переживает генетические последствия когда-то бывшего ядерной взрыва.
Пламенеют цветы в траве - тигровые лилии, высокие, густо-рыжие, изогнутыми лепестками в черных крапинах. Агни соорудила венок из хрупких, ломающихся стеблей и примерила на своего спутника. На вороных волосах, перекликаясь с желтизной глаз, цветы запылали с удвоенной яростной силой…
Приморье - страна бичей. Ни в одной точке страны не скапливается их столько. Здесь тепло, как в Крыму, и далеко от столиц. Живописно оборванные, свободные, опухшие, они занимали весь первый этаж общежития, куда ее поселили. На второй этаж, где обитали ИТР, вход им был строп настрого заказан. (Когда однажды бичи из ее отряда поднялись к ней по-приятельски попить чай, Агни пригрозили, что саму переселят на первый этаж, если еще раз заметят бича на втором.) Они сидели на корточках, больные с похмелья, на крыльце и в коридорах экспедиции, поджидая начальство, чтобы выклянчить пятерку или трешку под зарплату. Они гибли в огромных количествах. От пьянки, от белой горячки, от отравления "дэтой" или подобной ей гадостью, от энцефалита. Партия, где за сезон не было ни одного смертельного случая, считалась исключением.
В первые дни ее жизни в поселке Агни пригласили на вечеринку ИТР, где девушка-топограф спросила с вежливым интересом: "Вы к нам на практику? Студентка?" - "Нет, - ответила Агни, - я бич". По наступившему вслед за этим молчанию, по тому, что на вечеринки ее больше не звали, она уяснила, какая пропасть лежит здесь между белым человеком бичом. (Позже, в иных своих путешествиях, на вопрос, кто она есть, она отвечала по-другому: "свободный художник", и реакция была другой.)
Фраза "я бич" звучала пижонски, но Агни произнесла ее искренно. От бичей ее отличает лишь то, что она не пропивает зарплату, не чифирит и не матерится. А неприкаянность, ненайденность себя в этой жизни, любовь к опостылевшей свободе - те же.
…С одним из этих живописных гиблых существ Агни шла в тайгу за красной смородиной.
В тот день она не пошла на работу - работой ее был пикетаж.: расставлять по прорубленным в тайге профилям палочки через каждые двадцать метров, - сказав, что болит горло и высокая температура. С начальником они давно были на ножах: ему, привыкшему к строгой, полувоенной, дисциплине, поперек глотки встали внезапные ее отлучки, прогулки по тайге, хроническое своеволие, - и он ответил, что, как только горло даст ей возможность передвигаться, он будет счастлив не видеть ее больше в подчиненной ему партии.
В тайге у Агни нередко возникали сложности с начальством. Правда, подобная холодная неприязнь чуть ли не с первого взгляда случилась впервые. Обычно ее постепенно, но твердо и недвусмысленно подводили к выбору: или - или. Или "любовь", или вражда. "Дружба, - пыталась сопротивляться она, - ни враг, ни любовник - друг. Хорошая, мужская, таежная дружба". Тем более что в основном это были славные, мужественные, вызывающие в ней искреннее уважение мужики. В тяжелых кирзачах, с кобурой за поясом. В выгоревших энцефалитках. Она цеплялась за эту мифическую дружбу до последнего, вытягивала изо всех сил. Хорошо, если месяц отношения держались на таком уровне. Изнурительная работа, тяжелая красота тайги, ледяные ручьи, шорох медвежьих шагов в кустах, вуаль накомарника, не спасающая от мошки, разговоры "за жизнь"… Потом все равно неминуемая дилемма: любовник - враг. Иногда со срывом. С маленькой мужской истерикой на тему: "как же мне теперь быть… я не могу без тебя… с женой уже лет пять как чужие люди…" С досадливой печалью Агни наблюдала, как человек, замечательный во всех отношениях, умеющий поладить с любым бичом, а если надо - и подраться с ним, погасить бунт на корабле выстрелами в воздух, не боящийся ни энцефалитного клеща, ни китайских пограничников, ни медведя, на глазах превращается в неврастеничного эгоцентрика, в не умеющего совладать с собой самца. Любовник? Враг? Если враг и если - начальник партии, это означает увольнение в середине сезона, срывание с места, бегство куда-то еще…
Нынешний начальник был женоненавистником. Со студентками и с Агни разговаривал лишь по делу, отдавая распоряжения на день. Говорил, не глядя в лицо, щуря болотного цвета глаза, усмехаясь.
…Горло и в самом деле болело. Не надо было пить вчера, изнемогши от духоты, ледяную воду ручья. Ночью был жар, к утру температура спала.
Агни размышляла, сидя подле своей палатки, куда податься теперь, - пожалуй, в Среднюю Азию, тем более что не за горами осень, - когда проходивший мимо молодой рубщик с темно-синим от татуировок торсом, тоже отлынивающий от работы по причине разболевшихся зубов, сказал, что знает в тайге, недалеко отсюда, место, совершенно красное от созревшей смородины. И Агни, секунду поколебавшись, согласилась составить ему компанию и прогуляться туда. Горло болело, и ноги ныли, истерзанные километрами непролазной тайги, но сидеть в пустом лагере и злиться на начальника - уж очень тоскливо.
Он немного нравился ей, этот рубщик. Желтоглазый, с непроницаемым, как у птицы, взглядом. Он был смугл и черноволос, как малаец. Всегда улыбался ей. Подносил руку к изогнутому в виде шляпы с полями накомарнику: "Мсье д'Артаньян к вашим услугам". Один раз они даже беседовали: откликнувшись на его предложение, Агни посидела вечер у бичовского костра, вежливо отказавшись от чифиря, ограничившись чаем. Разговор крутился вокруг остро-интригующей темы о бывшей 505-й статье, за людоедство.
Они шли по магистрали, болтая, перелезая через упавшие стволы, преграждающие путь каждые двадцать-тридцать метров. До обещанных ягод оказалось не близко, и в иное время Агни не замедлила бы возмутиться на этот счет, но за интересной беседой дорога текла незаметно. О сроках, которые он отсидел, о жестокостях лагерного начальства, о блатной иерархии…
Студентки-практикантки клали рядом с собой топор на ночь и наглухо зашнуровывали палатку, когда у бичей начиналось веселье. Веселье взрастало на особым образом переработанной "дэте" либо многоведерном пойле из сахара и дрожжей. Девчонки утверждали, что белокурый вор Славик - простой и нестрашный человек, остальные тоже приемлемы, пока не напьются, а вот у этого, ее приятеля, глаза не смеются, когда он смеется, и он самый опасный из всех уркаганов.
Глаза не смеялись, зато губы улыбались слишком часто. Широкая улыбки не шла ему. "Я всегда смеюсь. Даже когда меня бьют ногами". Чтобы выжить и выстоять в его страшном мире, надо мочь смеяться, когда бьют ногами. Мочь переносить любую боль. Убегать. Бить. Сделать живое мертвым.
Ему пошли бы усы, но он ни разу не брился, и только темный пушок оттенял верхнюю губу и смуглые щеки.
Глаза его были старше его 23 лет, не улыбающиеся и не печальные, не гневные, не меняющие свой цвет и блеск. Большие глаза, в которые можно засмотреться, с маленькой точкой зрачка. Маленький зрачок всегда придает глазу прицельность и жесткость.
Они спустились к ручью и шли по воде. Разглядывали каменистое дно Вода приятно холодила ноги, напирала, подталкивала, окружала живыми бурунчиками. На причудливо изогнувшихся над течением поросших мохом стволах можно было передохнуть, как на диванном плюше.
- Пошли, пошли, там отдохнешь. Немножко осталось! Подбавить надо чуть-чуть.
- Еще чуть-чуть подбавить - и я отдаю концы. Серьезно. Придется те6е тащить.
- Еще чего - тащить! Валежником закидаю, и всех делов. Тайга большая!..
Он шагал быстро, легко, не чувствуя духоты, перепрыгивая через завалы упавших стволов.
- Все-таки сбавь немножечко темп, - попросила Агни. - Мне за тобой не угнаться.
- Это разве темп! Я бы тебе показал темп, если б колес вчера не нажрался.
- Каких колес?
- Из лагерной аптечки. Остатки какие-то выгреб. Не то от кашля, не то еще от чего. Теперь там один активированный уголь остался. Но и то ненадолго. Кто-нибудь из ребят сжует. Колька-дебил с похмелья сжует.
- Гадость.
- Гадость! - весело согласился он. - В соседнем отряде двое мужиков "дэтой" отравились. Вчера по связи передавали. Неправильно перегнали ее, не до конца. Одного в больницу увезли, а другого и возить уже никуда не надо. Главное, фамилий не сказали, козлы! У меня там кореш устроился) работать. Еще по зоне кореш. Может, он. Леха Щегол его звали…
Агни подстегивало и грело сознание, что вот она идет совершенно безоружная (даже перочинный нож потеряла накануне), идет в тайгу за ненужной ей ягодой, идет с человеком, чьи помыслы ей неизвестны и чья натура прозрачно-темна и жестока. Было страшно, но страх не сковывал, а разогревал застылую кровь.
- Что-то ты все меня выспрашиваешь… И так уже слишком много знаешь! Пришла пора тебя замочить. Тайга большая! - шутил он, оглядываясь вокруг, широко улыбаясь.
Приморье - тропики. Даже в пасмурный день после часа ходьбы по сопкам энцефалитка промокает насквозь, и некоторые из здоровенных ребят-рубщиков носят в кармане ампулы с нашатырем на случай обморока где-нибудь на склоне. Поэтому, добравшись наконец до обещанной смородины, Агни отдышалась не сразу. Но это было и впрямь райское место, куда он ее привел: прохладный лепет ручья, песок на берегу, поляна в тени деревьев, ало блестящие ягоды.
В одном месте кусты были основательно помяты.
- Хозяин ягод покушал. Сегодня утром был. Ну, ничего, он и нам оставил, на всех хватит! - Он приглашающе повел рукой. - Я, когда позавчера тут был, ем-ем и чувствую, вроде рядом тоже кто-то сопит и чавкает. Ну, думаю, жадюга какая, губу раскатал, сейчас подавится. Оглядываюсь - он. Меня не видит, по уши в ягодах. Морда довольная. Ну, я так тихонечко, пока он не заметил, слинял. Думаю, не буду мешать, пусть покушает… А если он сейчас опять обедать сюда придет, ты что будешь делать? Закричишь?
- У тебя же ружье.
- Так оно же дробью заряжено, - он заразительно смеется. - На птичек!