Агни здорово недоставало всю ее двадцатичетырехлетнюю жизнь этих светлых алферовских ресниц, рыжеватых усов, драпирующих добрую усмешку, интонации его, доверчивой и грустно-нежной, теплых рук, слез.
Любовь - отпечаток. Очень прочный, нестираемый. Вытравить который из души можно только с самой душой.
Если б Агни стала рассказывать о нем - не смогла бы остановиться. Говорила бы долго, бережно и бесконечно.
Они оба любили зверей. До Якутии оставалось несколько пустых месяцев, и Агни устроилась работать в зоопарк. Ей хотелось, чтобы Алферов засмеялся и обрадовался, узнав, что она будет возиться с самыми разными зверями, будет водить его к ним с черного хода, знакомить.
У них были свои любимцы.
Винторогий козел. Рога, как два штопора, сухой стук раздвоенных копытцев, желтые глаза с горизонтальными зрачками. Взгляд спокойный. Прозрачно-отстраненный, как голые вершины гор, на которых они живут. Рядом с ним становилось стыдно за свою суетность.
Ослы. Их все время хотелось гладить, ласкать, целовать заросшую морду. "Из-за решетки на свободу, где люди ходят и снуют, осел протягивает морду, куда целуют и плюют. Скотины глупая мордаха так просит ласки и тепла, что щеки толстые набрякли и, будто валенки, висят…"
Пара пушистых снежных барсов. Они все делали красиво. Красиво спали, красиво ели, красиво обнимались. Им было удобно обниматься: мягкая шерсть, расслабленные позы, широкие лапы, нежность…
Кенгуру. Самочки с мелко дрожащими передними лапами напоминали чем-то напуганных домашних хозяек.
Свинохвостые макаки. Сначала они не слишком привечали обезьян: прыжки, ужимки, избыток эротики, тяжеленные мозоли на заду… Но однажды пара этих "пародий на человека" поразила их. Две небольшие обезьянки сидели на полке перед решеткой, рядышком, положив головы на плечи друг друга. Сидели неподвижно - не искали насекомых, не строили гримас посетителям, не клянчили еду. Отрешились от всего, словно было на белом свете только их двое. И покой, и нежность, и вечность исходили от них… ("Единение душ в классическом виде, - вздохнула Агни. - Нам бы так…")
Он был раним и печален. С Агни - печальнее, чем без нее. Потому что любить ее было больно.
Его боль передавалась ей. Билась внутри, приживалась, как своя. "Отчего хочется умереть, когда очень-очень хорошо? - спросил Алферов. Они лежали в кузове его "уазика". Шелестела ночная тайга. Лагерь спал. И рабочие, и ИТР, и собаки… - Сейчас мне хочется умереть".
Его идеалом была девушка Грина. "Как бы я хотел, чтобы ты была похожа на девушку Грина…" В его устах смешное слово "идеал" не казалось ни выспренностью, ни глупостью. "Да и я бы хотела", - отозвалась Агни слегка растерянно. Она прикинула про себя, что стало бы с девушкой Грина, случись с ней все то, что происходило в ее жизни. И, даже если просто перенести девушку Грина в реальный сегодняшний мир, в нашу удивительную страну, неужели она сохранит себя? Или изменится, или сойдет с ума.
В сентябре на Якутию опустилась зима. Сопки стояли покрытые рыжей шкурой из неопавших лиственниц, похожей на потертый бобровый мех. Ноги на маршруте замерзали в резиновых сапогах, и Агни радовалась, если с утра ее не посылали в тайгу, а давали что-нибудь на дом. Чем ползти по влажным камням и корягам с надоевшим прибором в руках, намного блаженней сидеть в тепле и чертить, выписывая тушью профили залежей никелей и вольфрама. В пятый раз согревая чай. Под шелест снегопада о брезент палатки.
Алферов уехал в длительную командировку. Но одиночество ее не тяготило. Наоборот. Покой и умиротворение, снизошедшие на природу, захватили и ее. Особенно в сумерки, в снегопад, когда, выйдя из палатки, замираешь от сиреневой мягкой нереальности и тишины. Когда пишешь по вечерам, и свеча выхватывает кусок смолистого, свежеоструганного стола и банку с желтыми ветвями лиственниц и зеленью кедра… Когда подвывает печка, журчит иностранными голосами транзистор, гулко капают капли с рваной брезентовой крыши… И Алферов существует в мире. Не так уж далеко от нее.
Правда, печка - ненасытный, прожорливый зверь - непрерывно требовала корма. То и дело нужно было выходить на мороз и колоть тонкие сосновые палки. И закрывать толем рваные дыры в крыше. И пробивать сапогом тонкий лед ручья, чтобы набрать в чайник воды…
Когда однажды вечером зашел начальник отряда и объявил, что полевой сезон для нее окончен, Агни расстроилась. До боли грустно сматывать вещи, закручивать и запихивать в чехол спальник, покидать свой дом - с печкой и нарами, со снегопадом и лесом, стоящий у всех на отшибе, дырявый, обжитый, родной… с дорогой под окном, по которой шелестела шинами машина Алферова.
Когда он брал гитару и пел - а делал он это не часто, так как песня значила для него очень много, - когда он пел, Агни начинала прощать и любить всех людей, когда-либо причинявших ей зло. Песня - она лучше музыки, стиха, книги, - она лучше всего на свете после самой души человеческой. Алферовской души.
Если б мог я иметь двадцать жизней подряд,
я бы летчиком стал, это знаю я точно…Мне звезда упала на ладошку,
я ее спросил: откуда ты?..И я шепчу: прости, Виталий Палыч,
прости мне, что я выжил, дорогой…
Он пел про себя. Из всего геологическо-альпинистского вороха он выбирал только те песни, которые были про него.
Самые щемящие, самые прекрасные и грустные песни были безымянные. Лагерные.
А когда ветры зимние с гор подуют,
и от стужи последней ты свой выронишь лом,
это значит, навек твою башку седую
осенит вдохновение лебединым крылом……перелетные ангелы летят на север…
Геологи - лучшее из людских племен. Потому Алферов и не мог быть никем иным, как геологом.
Они бродят по полгода по свободной, не взнузданной еще земле. По юным холмам и долам - не изуродованным еще поселками и городами, не отравленным, не состарившимся, не избитым до полусмерти… По сыпучим пескам. По хрустальной воде.
Их почти не тревожит политика: государство ничем не напоминает о себе в тайге, и они забывают его, не думают.
Среди них редко встречаются отъявленные подлецы..
Полевой сезон кончился, почти все ребята-геофизики уехали. Алферов как начальник оставался дольше всех, писал отчет. Агни помогала по мере сил: считала, чертила графики. Они жили там же, где работали, в помещении геофизической партии, домике из трех комнат, заваленных приборами и ящиками с образцами. Агни немного сердилась, когда приятель его и помощник засиживался у них до позднего вечера, играя в "балду" и "эрудита", распивая чаи и не спеша к себе в общежитие. Хотя - смиряла она себя - его ведь можно понять: в общежитии совсем нет Алферова…
Они обсуждали, как будут жить в городе, как обставят комнату. Покупали коврики из пушистых шкур якутской лошади (шерсть у нее, как у волка или лисы, с густым подшерстком), прикидывали, как будут они смотреться на полу их будущего жилья…
Это было блаженство. Но оно тасовалось со все большей и большей печалью.
В одну из ночей, когда ему не спалось, Алферов прочел ее дневник, небрежно оставленный на столе. Наутро Агни заметила, что он отводит глаза и часто курит.
Это было естественно, что он прочел: раз они вместе отныне, он должен знать ее всю. Агни сама не раз собиралась дать ему свой дневник, Но она хотела читать его с ним вместе! - с комментариями, с пропусками. Как ей теперь объяснить, что дневник, даже самый искренний, стороннему читателю все равно врет! И чем искренней, тем больше врет. Ведь в ней, в ее черепной коробке, как в каждом человеке, заключена дюжина людей. Или две дюжины. В дневнике она дает выговориться всем, выпускает на волю всех: добрых, злых, страстных, ехидных, загнанных в подсознание… Получается жуткая разноголосица. А кто главный в этом хоре, чей голос решающий, кто царь и бог, знает только она сама. А Алферов - Господи! - он не может этого знать.
Каково же было ему читать подобные ее сентенции:
"…Бывший любовник - не друг, но и не чужой человек. Можно относиться к нему по-разному, с благодарностью, либо со светлым цинизмом: смотреть, как на высохшую кожуру от съеденного плода, как на затейливый сувенир в память о ярком путешествии, как на прочитанную книгу в глянцевой обложке, увлекательную лишь при первом чтении. Как на оставившую тебя тяжкую болезнь, наконец. Но при всем этом - он свой человек, пусть сто лет назад оставленный тобою, - одна из звезд на твоем небосклоне. Одна из маленьких вселенных, прирученных когда-то твоей рукой…"
"…Что такое чувственность? Для меня это понятие не существует. Точнее, оно играет в моей жизни мизерную роль. А то, что для окружающих выглядит проявлением этой подспудной силы, я называю иным: чудом превращения чужого человека в своего. Вот бродит сам по себе чужой человек, которого можно лишь приветствовать и обнимать взглядом. А потом происходит короткое чудо сближения, и человек этот - свободный, непостижимый зверь - становится твоим. Теперь можно протянуть руку и ласково потрепать его по затылку. Можно обнять и согреться на холодном рассвете. Можно навесить ему на ум и на душу все свои невзгоды и надежды. Наконец, можно поцеловать его в ладонь и вздохнуть: "Хорошо, что ты есть. Без тебя было бы так пусто…" Правда, помимо чуда "превращения чужого человека в своего" есть чудо не меньшее: смотреть, как бродит по земле, смеется и пьет жизнь существо неприрученное. Свободное, шальное и прекрасное, как невзнузданный конь…"
"…Это мой сад, мой ад. Это стенки моего "я" (после перечня всех бывших возлюбленных). Не обезьянки на мачтах моего корабля - мои песни. Ты спрашиваешь, сколько у меня было мужчин? Ни одного. То были не мужчины. Всё что угодно: дети, звери, цветы, вулканы, музыка… но не мужчины…"
Как объяснить ему разницу между многоцветным, поверхностным брожением ее натуры, привязчивой, "поэтичной", дурной, - и любовью?
Как объяснить, как выстрелить пулей сердца, чтобы он поверил?!
В этом же дневнике она писала не раз, что с уходом Алферова уйдет жизнь, что никого не встречала и не встретит лучше. Но другие ее фразы звучали для него громче. Оглушительно громко.
Агни напилась от тоски на чьем-то дне рождения.
Она куролесила по всему общежитию, прощалась со всеми, признавалась в любви девочкам из ее партии, требовала еще водки… "А потом душа твоя захотела добра, - рассказывал ей наутро Алферов. - Тебя потянуло к детям. Ты долго играла с ними и возилась". - "Не может быть! Я ни разу в жизни не играла с детьми. Я их боюсь". - "Ты долго играла и смеялась с ними, выдумывала все новые развлечения…" - "Неужели они играли с пьяной вдрызг женщиной? И родители их меня не прогнали?" - "Нет. А я стоял в стороне, а потом не выдержал и стал их переманивать. Правда, нечестным способом: стал их подбрасывать к потолку". - "А я?" - "А ты увидела и тоже попыталась подбрасывать, но ты их могла уронить. И я тебя насильно увел".
Ревнивыми были оба. Может, Алферов самую чуточку меньше. В отличие от нее, он таил это в себе. Лишь на лице его, беззащитном, открытом, все проступало отчетливо.
Агни взахлеб рассказывала ему о своей дружбе с бичами - новой для нее, потрясающе интересной породой людей! Они учили ее говорить "по фене". "Кишки" - значит, одежда, "черт" - хороший парень, "пушистая ты какая" - то же самое, что "раскатать губу"… Больше всего ей понравилось выражение "взгреть". Значит, сделать что-то хорошее. Товарищи по зоне взгревают друг друга куревом, травкой, чифирем. Взгреть, согреть, теплота… - словно люди друг для друга - маленькие костры. Танцующий огонь в непроглядной ночи, и нет иного смысла у жизненной дороги, чем греться у костров и греть других. И нет иного способа забыть о бессмысленности пути, о тьме в начале и конце его, чем, глядя на огонь, на завораживающий его танец…
Агни завораживалась людским огнем непрестанно. Вечный неутолимый голод по людям - разнопородным, своекровным, разным, - голод по игре, флирту, судьбам, отношениям - в условиях экспедиции возрос во много раз.
С бичами и бывшими уголовниками дружить не так уж и просто, - жаловалась она Алферову. К примеру, когда они, опухшие и покачивающиеся после вчерашнего праздника, стучатся к ней: "Дай три рубля, а не то умрем". И приходится давать, потому что могут и вправду умереть, это не гипербола, слишком близко подползают они к самому краешку… Или забираются к ней в палатку, когда она на работе, и залпом приканчивают маленький, жалкий флакон духов.
А как трудно говорить с ними "за жизнь"… Угнетает ощущение жалости и бессилия помочь. Не надо гробить себя, жрать всякую гадость, колоться, подыхать молодыми, - убеждает она. "А на фиг она, жизнь? Зачем ее беречь?" Резонный вопрос, верно? Зачем? Мучительно и прилежно пытается она придумать, зачем может пригодиться их жизнь, чему посвятить себя, чем заинтересоваться и задержаться в этом малорадостном, абсурдном существовании - работа? любовь? отцовские радости?.. Но - получается неубедительно. И стыдно от их снисходительного, усмешливого молчания.
А еще этот народ то и дело разыгрывает ее. По любому поводу. Агни потрясающе легко разыграть, ей говорили, что даже неинтересно - с такой легкостью она всему верит. И чем фантастичней розыгрыш, тем охотнее верит. Очевидно, жаждет от этого мира - с распахнутым, как у ребенка, ртом - яркого, неожиданного, острого, страстного - и оттого попадается на любую удочку…
Но, конечно, труднее всего и печальнее всего то, что отношения братьев и сестер не могут, как правило, их удовлетворить. Будь проклята природа, так четко разделившая всех на самцов и самок! Существует лишь один человек в мире, с которым ты можешь спать, но приязнь, теплоту, нежность можно испытывать сразу ко многим. Отчего же эти многие начинают требовать того, что можно только с одним? Если б к ней, Агни, кто-нибудь относился как к сестре, как бы она любила этого человека, как была бы благодарна ему… У нее никогда не было братьев и сестер. И отца, фактически, не было. Братство - великая вещь. Она с детства любила всякие смешные трогательные обряды: братание кровью, обмен одеждой, талисманами - чтобы хранили и грели… Вот и с Алферовым они породнились в самом начале романа - по ее инициативе процарапали руки огромным его ножом с ручкой из оленьего рога и смешали кровь. "Это на всю жизнь".
В одну из ночей, очень нежных ночей, когда Алферов говорил об их будущем ребенке, Агни сказала зачем-то, что изменила ему. Один раз, вскоре после знакомства.
Невероятно, но вспомнила, привела это как довод о силе ее любви. Тогда, весной, когда она таскала тележки с навозом, общалась с ослами и муравьедами, они нередко ссорились, узнавая друг друга. Даже не ссорились: Алферову становилось больно с ней, и он уходил. Казалось, что навсегда. В один из его уходов, когда казалось, что навсегда, и ясно уже было, что жить без него не имеет смысла, подвернулся прежний возлюбленный, и она обрадовалась плечу, к которому можно прижаться и выплакаться.
Никогда прежде Агни не видела, чтобы так останавливалась жизнь в лице. "Скажи, что ты пошутила! Скажи, что этого не было?!" Она помертвела внутренне следом за ним, но перевела дыхание и упрямо сказала: "Это было". Она набрала воздуху, чтобы объяснить ему, что физическая измена - не измена, потому что она думала о нем и жила им, то была лишь мизерная плата за поддержку, за живое участие, а вот то, что он ушел, оставив ее в таком состоянии, это… Но его уже не было возле нее.
Он пропал.
Ей сказали только на следующий день.
Он пытался повеситься в сарае, где хранились лодочные моторы и весла. Его вовремя вытащили. Для жизни ничего страшного нет, но что-то нарушилось с шейными позвонками.
Больница была на другом краю поселка. Агни взяла такси. Шофер, молодой парень со светлыми усиками, беспечно насвистывал. Она попросила его ехать побыстрее. Он кивнул, соглашаясь. Нажал на газ. Но потом повел себя странно. Перестал свистеть. Притормозил. И медленно врезался, даже не врезался - прикоснулся к бамперу стоящей посреди дороги машины с поднятым капотом. "Всё, приехали", - сказал, улыбаясь. "Как - приехали?" - "Вылезайте, дальше не поедем". Агни вылезла из машины и оставшийся путь шла пешком. Через пару лет она вспомнила паренька-шофера и его странный наезд. Неужели ужас, в который она была погружена, явственно исходил от нее, заполнял маленькое пространство автомобиля, и шофер сымитировал наезд, лишь бы не везти ее дальше, не дышать с ней одним воздухом?..
В больницу ее не пустили. Напрасно она дежурила в вестибюле обшарпанного, беленого одноэтажного домика. Ее не пускали, потому что он не хотел ее видеть.
Его друзья купили ей билет в родной город. Она разорвала его в их присутствии. Продолжала сторожить у больницы. С ней почти никто не разговаривал.
В конце концов Алферов улетел с остатками своей партии прямо из больницы домой. Она так и не видела его. Друзья, по его просьбе, сделали так, что они не встретились.
Она позвонила ему в городе. Спросила, что с его позвонками, сможет ли он ходить и работать, как прежде? Спросила, может ли она его видеть, хотя бы издали, хотя бы раз в год? Он сказал только одну фразу: "Я хочу все поскорее забыть".
* * * * * * * *
…С закрытыми глазами лицо младенца теряло таинственность, мистическую отрешенность. Когда он спал - спало в нем все. Все… Не было уже неуклюжего астрального посланца, пытающегося выговорить, предречь, - только бледная, закованная в сон, хранящая себя крепко-крепко, бережно, завязь протоплазмы.
Агни осторожно поднялась с гамака, перенесла его в дом; прохладный, сыроватый, уложила в угол кровати. Закрепила над лицом кусок марли от комаров и мух.
Если б можно было найти подобную этой марле завесу от памяти…
И спать, спать, спать - так же крепко, так же бездумно, безбольно, бесчувственно, - как младенец. Только гораздо дольше, чем он. Долго-долго. Всегда.