* * *
Сказка о пижонах
- В этом есть торжество, лихость, радость и наглость, - сказал молодой турист, наблюдая, как смуглые юноши бросаются с тридцатиметровой скалы в море.
Их впалые животы, пролетая по касательной солнца, вспыхивали коротким блеском.
- И им ведь никто не платит за это, - заметил второй, наводя бинокль на гибкие тела, балансирующие на перекинутом через пропасть канате.
- А ведь если они сорвутся, что промелькнет в их мозгу за полсекунды до смерти? "Ради чего? Зачем?" - сказал третий, опустив глаза в землю и чертя на песке палкой. У него были слабые нервы, и он не мог смотреть на такое.
- Пижоны, - коротко бросил четвертый. Добавил: - Лишь бы выделиться. Любым способом. Даже таким. - Он кивнул на бледного человека, выстрелившего себе под лопатку и наблюдающего, как пузырится кровь на входе и выходе сквозной раны,
- Он скоро умрет, - сказал первый, - но зато ветер свистит в его теле. Он словно нанизан на прохладную и легкую шпагу ветра.
- И шпагу боли, - добавил второй.
- И когда, о Господи, переведется племя этих головорезов, самоубийц, позеров? - прокричал третий, размазывая по лицу слабые слезы.
- Пижоны, - пробурчал четвертый, брезгливо наблюдая, как смеются те, у кого пуля пролетела над самой головой, вырвав клок волос или зацепив кончик уха.
И как еще сильнее смеются получившие пулю точно в цель - в грудь или голову. И делают вид, что давно ее ждали, кривясь будто бы от боли, а на самом деле - иронично и ласково.
- В этом есть торжество, лихость, радость и наглость, - проговорил первый настойчиво и стряхнул с ботинка налипшие крошки пыли.
- Но ведь они мало живут, - сказал второй слегка удивленно.
* * *
"Кстати, - думала Агни, - что оно есть такое - это святое вдохновение? Размножение духа?.. Инстинкт размножения духа (если можно его обозвать так) - подспудная, крепкая сила - заставляет писать, мучиться, нервно грызть карандаш, рассыпать семена души своей как можно дальше по свету… И они скачут - рассказы, стихи, сказки, - духовные детишки, гармоничные и кособокие, любимые и проходные, разбегаются, разлетаются во все стороны, множась и множась, заселяя собой мир…"
Впрочем, "множась" и "заселяя", - это не про нее. Кто знает ее стихи? Несколько человек из литобъединения, да пара друзей, да бывший муж.
"Духовные дети… Дети? Значит, я им мать, я их вынашиваю, а отец кто? Отцов - неисчислимое множество: будоражащие, грубые запахи весны, удар под вздох, "Пинк Флойд" под закрытыми веками, белизна одиночества, ссора с родителями… Но главное, главное, конечно, - расцвеченное рабство романов, "любвей", их болимая адская музыка…"
Огромная квадратная комната в сизом сигаретном дыму, кожаных креслах, картинах и канделябрах. Хозяйка дома - художница в шелковом халате с иероглифом на спине, неторопливо фланирует от одной группки гостей к другой.
На стене и дверях много мужских портретов. Маслом, карандашом, пастелью - серьезные и смешные. Она говорила, что, влюбившись в кого-то, тут же принимается его рисовать. А иногда - сначала рисует, а после по этому признаку определяет, что влюблена. В числе прочих портрет Валеры, ласковая карикатура: голая, по-турецки скорченная фигура с лицом блаженным и удивленно-бессмысленным. И между большим и указательным пальцами ноги произрастает ромашка.
Прямо на ковре, опершись спиной о чьи-то ноги, сидит сутулая девушка. Очень коротко стриженная. Ножкой бокала чертит концентрические круги, Волосы она пожертвовала подруге, хозяйке дома. Ею была обещана прекрасная картина: завеса настоящих волос на холсте, а под ними - одухотворенное женское лицо…
- …Из тех, кто меня не любит, я делаю игрушки, - сказала девушка с густой жесткой копной на голове. Она расстегнула две верхние пуговицы джинсового комбинезона и поменяла скрещенные одна на другой ноги.
- А кто тебя не любит? - безучастно-вежливо откликнулся сидящий рядом - непрестанно помаргивающий, белобрысый.
Девушка кивнула на длинного бородача в кожаной куртке.
- Раз он танцует с… этой. И теперь он, знаешь, кто? Веселая желтая такая обезьянка на ниточке. Из тех, что вешают над ветровым стеклом.
Сосед надул щеки и оценивающе осмотрел сомнамбулически плывущего в танце мужчину.
- Томно они танцуют, правда? - спросила девушка. - Томно, развязно и… ласково.
- Ты бы хотела, чтобы они танцевали сурово?
- Я бы хотела… - она прищурилась, размышляя. - Действительно, чего бы я хотела? Наверное, чтобы он развинтился окончательно, распался по всем своим шарнирам и винтикам. А она чтобы подбирала их с полу, роняя, не в силах собрать…
Агни сидела на диване между моргающим белобрысым и оживленно спорящими молодыми людьми. Поглаживала ладонью стакан с сухим вином. Она не умела вовлекаться в незнакомую компанию и всюду, где собиралось больше трех человек, оставалась сторонним наблюдателем, чужой. Неслышной девушкой с угрюмым взглядом, потягивающей маленькими глотками вино,
Можно было наблюдать за всеми. А можно, наоборот, отключиться. Раствориться. Для этого нужно выпить побольше…
"…Расту, проникаю, всеохватываю, мне уже себя не видно… Освобождение от груза своего "я" - парящая легкость и всеведение… Обязательно надо записать. Впрочем, что-то подобное уже написано. Сто раз написано. И что за странная напасть - эти духовные дети! Он мой, мой ребенок, есть тьма доказательств, что я его выносила, но кто-то до меня уже родил похожего - и все. Мой, выношенный, не нужен и как бы не существует".
Худой, неврастеничного вида юноша, забившись в угол дивана, противостоял религиозному натиску собеседника. "Нет, нет, - смущенно, но стойко сопротивлялся он, - я не могу представить себя сотворенным кем-то. Не могу допустить, чтобы какое-то существо в масштабах мироздания было больше и выше меня. Никого нет и не может быть выше. Это гордость разумного существа". - "Это гордыня, - понимающе кивал собеседник, сочувственно обкусывая заусенцы. - Ты в когтях дьявола".
- По одному из древних дикарских верований, - значительно произнесла девушка с копной жестких волос, погладив по виску своего соседа, - блеск звезды, в которую переселяется душа после смерти, состоит из блеска глаз съеденных за жизнь людей…
Валера, покачиваясь в такт музыке, добрался до стола и сооружал себе многоярусный бутерброд из всего, что там было: шпротин, яичницы, селедки, сыра "чеддер"… Сооружение рушилось, ломти соскальзывали на скатерть. Он подмигнул ей.
Валера был детский писатель. Крохотные сказки на полстранички: "О жабе, которая смеялась", "О древоточцах", "О рыбьем жире", рассказы, очерки из пионерской жизни… До знакомства с ним Агни сказок не писала, только стихи.
Когда собственных "сказок" набралась целая горстка, Агни показала их Валере. Валера похвалил, даже вспомнил какой-то японский термин, которым можно их обозначить, но тут же забыл об этом и никогда больше к вопросу о ее творчестве не возвращался. Агни обиделась. При случае она вспомнила ему историю с Ахматовой и Гумилевым. Они еще были женаты, и Ахматова только-только стала приобретать известность как поэтесса. Когда кто-нибудь хвалил Гумилеву стихи жены, он с ледяной вежливостью благодарил и добавлял: "О да, моя жена и по канве прекрасно вышивает". Валера обиделся и сказал, что дело не в этом, что просто ему никак не везет на женщин, которые бы понимали, что быть подругой поэта - настоящей подругой! - само по себе очень немало и весьма достойно (видимо, случай Булгакова и Елены Сергеевны - редкое, счастливое исключение), - а все стремятся самовыразиться, нацарапать на стеклах вечности пусть хиленькое, но свое. Агни обиделась еще раз: "Я согласна быть подругой поэта, но Поэта! - с большой буквы", - после чего они не встречались с полмесяца.
* * *
Сказка о смысле
Бог создал людей и много всякого прочего помимо них.
Людей он одарил способностью, подобно ему, создавать.
Люди, от нечего делать, придумали много забавных, красивых, вредных и острых игрушек.
Любимая их игрушка называлась "смысл". Они носились с ней всегда и всюду и жить без нее не могли.
Если они случайно теряли ее, принимались верещать и метаться и успокаивались, только когда "смысл" находился.
Бог глядел на все это снисходительно, прищуренным, теплым глазом. Он продолжал улыбаться, даже когда игрушкой по имени "смысл" люди тыкали, словно огромной указкой, в небо или размахивали взад-вперед, разгоняя облака, и торжествующе кричали: "Там никого нет!!!"
Они так радовались и кричали, что чувствовали себя как маленькие сильные боги.
А тех, кто не играл в эту игрушку, кто сидел в уголке, трепетал и молился, Бог вообще не уважал.
Он не любил робких, а любил веселых и наглых.
* * *
- Кем бы я ощутил себя в жизненном бульоне? - переспросил Валера. Его окружало три-четыре человека. Его всегда кто-то окружал. Или он прилеплялся к кому-то. - Ну, на мясо я не претендую. Пожалуй, пряности. Придающие всему терпкость и остроту…
Агни прикинула, что бы она ответила на подобный вопрос. Камушек! Такой маленький камушек в кипящем бульоне. Не разваривающийся, несъедобный. Грозящий сломать зуб! Ответ был хороший, но ее никто не спросил, и он вхолостую протанцовывал в голове.
Камушек не желал вариться в хмельном бульоне вечеринки, и уделом его было молчание.
Валеру зацепила за рукав отточенным маникюром очень высокая особа с открытой спиной и плечами. Агни прислушалась: ворох слов в непонятных, диковинных сцеплениях между собой. Одна строчка вырвалась из всех, задержалась в сознании: "Стою столбом, пуская пыль в глаза…" Графоманка? А может, у человека свой, непонятный для окружающих язык, личностный, своекровный?..
Валера слушал, ласково соучаствуя лицом.
Он был совсем чужой, Валера. Похожий на симпатичную голубую, с теплым климатом и экзотическими травами и цветами, чужую плакетку.
Он говорил, что ребенок - лучший вариант человека.
Он говорил, что всех женщин, бывших и будущих, любит, как одну. И что женщина - не человек, не единица, не целое, - а стихия. Подобная стихии воды или воздуха.
Он остерегался рассказывать ей сюжеты ненапечатанных сказок и повестей, ибо не раз приятели-литераторы крали у него образы. "Удачно найденный символ-образ - это больше, чем мысль".
Он дружил с лесбиянками. "Очень красиво у них это все получается - нежные, гибкие тела, тонко чувствующие малейший нюанс партнера".
Любил проституток. "Отличные товарищи, между прочим. Простые, открытые, щедрые".
Был религиозен. Его бог - радужный, аморфный, невнятный для него самого - не вмещался в понятия и слова. "Стоит только открыть учебник биологии, чтобы убедиться - Бог есть. Стоит только рассмотреть бабочку…"
Насчет Бога Агни, конечно, пыталась с ним спорить. Она оканчивала в этом году Антропологический лицей и могла бы подробным образом рассказать ему - и как устроена человеческая мозговая машинка, и с какой стати в обезьяне когда-то проклюнулись мышление и речь, и что есть самосознание… Но Валера, не кончавший вообще ничего, кроме средней школы, не желал ее слушать.
Он говорил, что если он и чудо, то не больше, чем какая-нибудь улитка или камень. Камень - он не меньше, не менее удивителен, чем человек.
От своего пантеизма он казался растворенным во всем, расплывчатым. Он был похож на водоросли, пушистые, ярко-зеленые, когда их перебирает поток воды.
* * *
Сказка о гордыне
Позвоночник слепил мне Создатель после долгих раздумий.
- А может, не нужно? - колебался он. - Зачем он тебе? Был бы ты аморфным, скользким, мягким - сколько преимуществ, только представь:
Захотелось кому-то плеснуть тебя в стенку - хлясть! А ты жив.
Захотелось кому-то поиграться с тобой, схватил, ладонь чуть покрепче стиснул - чтомп! А ты жив.
Захотелось кому-то…
Перечислял он долго. Правда, в это время лепил, время даром не шло.
- А ну как голову подымать станешь? - беспокоился он.
- А ну как загинешь, не успев размножиться, от ломкости структуры своей?
- А ну как…
Правда, в это время шлифовал. Почесывал дрожащие от экстаза пальцы.
- Э-эх… чувствую, намудрю я на свою голову…
Глаза его разгорались, разгорались, и… разгорелись, наконец. Не погасить!
* * *
Агни устала от своего молчания.
Но от окружающих ее слов устала еще больше, Слова, слова, слова… Шуршание. Треск голосовых связок. Пена. Странно, но такое отношение к словам возникло у нее совсем недавно: когда она стала ходить со своими стихами по литобъединениям и прилитературным компаниям, когда вокруг нее зазвучала самодельная поэзия, филологические обильные споры… Агни ощутила вдруг, что выносить может теперь слова либо горячие, либо новые. И только. Горячие - когда человек живет на пределе и захлестывает своей жизнью, бешенством ли, любовью, удивлением… Или новые. Но это - такая редкость. Такие редкие, свежие, блистающие капли бытия.
Снова и снова вспоминалась - точнее, не уходила из сознания - маленькая заметка об одном японском художнике: он расстелил на асфальте бумагу и сиганул на нее с пятнадцатого этажа. Получилась картина. Предел самовыражения…
- …"Самовыражение личности, в итоге которого "я" перебесится, выгорит до конца, размотается и исчерпается окончательно. И только после этого последует сверхличное и вневременное. Искусство будет преодолено, и художник созреет для того, чтобы стать святым", - назидательно цитировал кого-то сосед по дивану.
- …А вообще, Иннокентий, - раздавалось с другой стороны, - самоубийство я представляю себе несколько иначе. Шумный, красочный праздник, музыка, суета… Утомившись им, ты тихо, никого не потревожив, выходишь из зала в ночь. Прикрываешь за собой дверь… Вот что такое уход из жизни. Для меня.
- Кстати, - спросила жестковолосая девушка, - тебе говорили, что у тебя двойное дно?
- Первый раз слышу! - оживился сосед. - В самом деле?..
- Да. Потому что профиль у тебя расходится с фасом. Фас добрый, мягкий, простоватый такой. А профиль зловещий. Словно у хищной птицы или скупого старика. Это значит, у тебя двойное дно. У него, - она кивнула на мужчину в кожаной куртке, - тоже.
Агни вспомнила своего однокурсника, который утверждал, что у нее - тройное дно. То был стукач - смешной, толстый, дебильноватый. Все знали, что он стукач, с первого курса. На переменах он подходил ко всем группирующимся и старался подслушивать разговоры, рассказывал политические анекдоты для затравки, строчил на лекциях длинные отчеты… Как-то, для забавы, он рассортировал всех в группе: у кого одно дно - прозрачный, понятный ему, у кого два - раскусить труднее. Агни почему-то отвалил целых три…
А почему бы и нет? Добираясь до первого своего дна, она познает мир, человеческую психику. На втором - пишет. Стихи и сказки эти дурацкие, никому не понятные. На третьем… О, третье дно она и сама не может облечь в слова, постигнуть, третье дно - бездонная светлая бездна… Он не такой уж дурак, этот стукач, жалко, что сволочь.
Кто-то запел слабым, пьяным голоском под перебор гитары:
На веселе, на дивном веселе
я находился в ночь на понедельник.
Заговорили травы на земле,
запели камни, птицы загалдели…
Агни любовалась на графоманку с открытыми плечами. Какая она угловато-величавая… Грациозная. Линия шеи и ключиц должна, кажется, приводить в рабочий экстаз художника. У нее привычка - близко-близко подходить к собеседнику и смотреть на него в упор. При этом грозно и неумолимо противостоят черные зрачки с отходящими от них желтыми лучиками. Напоминающие два солнечных затмения.
Валера, кажется, тоже оценил ее прелесть. Стихи уже не слушает, а сам что-то втолковывает ей, светя грустно-мудрыми, словно у дедушки-пасечника, глазами, придерживает за локоток.
Несмотря на свою нелюбовь к словам, Агни пользовалась ими все чаще и чаще.
Помимо стихов и сказок, однажды она записала приснившийся ей сон. Сон назывался ПЛАВАНЬЕ.
…Плавная теплая вода окружала корабль, и солнце смешивалось с ее зеленью и солью, и парус из плотной ткани шумел наверху.
Земли не было вокруг, парус шумел, заслоняя солнце, и никто из них четверых, шестерых (или сколько их там было, она не помнила) не знал, откуда они, куда плывут и чем заполнять обрушившееся на них безбрежное время.
Невидимые рыбы проходили под килем, палуба поскрипывала под ногами, и сколько их там было - шесть? восемь?.. Никто не знал или не помнил, за что именно их осудили на бесконечность.
Они были лишены смерти, как и земли под ногами. Зыбким, неуверенным и нечетким было ощущение каждого дня, потому что качалась палуба, и не было под ней тверди, и смерти не было впереди.
Время неслось неостановимо и резво и не заканчивалось нигде вдали, не вытягивалось в струнку, касаясь заострившимся носом последней, спасительной, точки, а растворялось в монотонном слепом тумане. Не было конца.
Порой отсутствие конца даже нравилось… становились невесомыми ноги, грудная клетка вмещала целое небо, и небо шевелило на висках волосы, стирало вкус земли, воспоминание о земном, суетном и прочном.