Впрочем, нет, это ведь только кажется, что низость человеческая небезгранична, что есть какое-то дно, предел, нащупанная, наконец, впотьмах совесть… Предела нет. Погружаешься все ниже и ниже, бесконечно летишь во тьме - Агни испытала это. С Колеевым она постигла все формы предательств и не могла сказать: вот это последнее, всё, наконец-то опора…
Но разве жена не знает?.. И знает, и не знает. Во многом знании много печали - к чему ей лишняя?..
Агни рассказала бы ей, как она боролась за него. Все те полгода, с тех пор как прекрасный лик оказался личиной оборотня, она пыталась пробудить, докричаться до человеческого (божеского) в нем.
Странные то были диалоги. Два месяца почти не встающая с постели, с младенцем во чреве, крохотным, но уже купающимся в ее боли, она не говорила - вещала глухо-надменным голосом, словно угрюмый, простивший, познавший все труп. (Словно тень отца Гамлета, пришедшая не к сыну, а к Клавдию, чтобы втолковать ему, что убивать людей некрасиво.)
После приступов "любви" случались минуты, когда они подолгу лежали, обнявшись. Тесные-тесные, долгие, светлые объятия. Вызванные не телом, Тогда чем?.. Разве можно тянуться душой к существу, проклятому тобой? В такие минуты Агни казалось, что она несет в руках, прижимая к груди, его душу. Подобно Беатриче, несущей по раю маленького Данте. Беззащитная, слепая, заблудшая, вверенная ей душа. Душа-дитя. Спеленутый младенец. Которого обязательно надо вынести к свету.
Душа Колеева - фантастическая субстанция. Существует ли она? Все существующее можно понять.
Он оставался таким же лучезарным, безмятежным, вдохновенным. В то время как возле него сходили с ума, болели, закручивались в темных вихрях. Гибли.
Сатана, определила для себя Агни, - это абсолютное обаяние.
* * * * * * *
Да нет, какой же он сатана, - возразил Митя. - Обыкновенный мужик, запутавшийся с двумя бабами. Так бывает, я по себе знаю, когда ни ту, ни другую терять не хочется.
- Ты тупица, - устало констатировала Агни. - Два часа я тебе объясняю, и все зря. Лучше бы я говорила сама с собой.
- С собой ты еще наговоришься. Хорошо, что ты пришла ко мне.
- Кой черт, хорошо! Если ты мне не веришь.
- Верю.
С Митей они были знакомы сто лет.
Еще со времен социальной борьбы, еженедельных сборов "на группе", коллективных подписей, обсуждений до хрипоты…
Тупицей он не был, скорее был умницей, но Агни рассудок его часто казался нерасторопным, не поспевающим за ее причудливыми озарениями и проектами. Но зато можно было - что она проделывала не раз - в особо пасмурные минуты уткнуться лицом в отворот его махрового халата и просить, чтобы он пристукнул ее чем-нибудь, по дружбе, ибо надоело… устала… не осилить. Митя гладил ее по голове, утирал полой халата влагу с лица, просил подождать уходить, еще немножечко подождать, ибо пока что она ему нужна. Если было совсем тяжело, так что и слез не было, Митя вытаскивал заначку, ампулу с морфием, и всаживал ей выше локтя дозу или две. Морфий не действовал. Агни обижалась и упрекала, что он вкатил ей дистиллированную воду, а морфий приберег для себя, и Митя подводил ее к зеркалу, показывал суженные в точку зрачки и на вопрос: "Ну хоть что-то на меня подействует?! Ни алкоголь давно не берет, ни морфий - но что?!..", отвечал: "Поленом по голове подействует", и заставлял затихнуть, заснуть, заводил старинную лютневую музыку…
За последние годы Митя сильно потолстел. Он почти не выходил из дома. Потихоньку спивался, проматывая оставшееся от отца наследство. Со скуки покупал множество причудливых, абсолютно не нужных ему вещей: аквариум с подсветкой (но без рыб), гербарий под стеклом, микроскоп, копии индийских эротических барельефов, посмертные маски великих людей. В его огромной, почти круглой комнате с тремя окнами было тесно от купленного хлама, светло от отсутствия мебели и пушисто от пыли.
К приходу Агни Митя облачался в махровый халат. Вообще же ходил безо всего. Он говорил, что находит в наготе почти мистическое наслаждение. Особенно в сочетании со старинной музыкой. "Попробуй - такое возникает ощущение собственной нерукотворности… Сняты все маски, я остаюсь такой, какой есть. Немножечко зверь, немножечко Бог… Наша жизнь настолько мусорна и нелепа, что обнаженность чего бы то ни было - спасение. Облегчение. Смертный грех - скрывать и коверкать одеждой свою основу".
Когда Агни утыкалась в отвороты его халата, ей становилось тепло. Словно с головой уходила в мягкую шерсть. "Обезьянья шерстка". Объясняла: с новорожденными шимпанзе проводили эксперимент - вместо мамы подсовывали на выбор проволочный каркас с бутылочкой молока и соской, каркас, подогреваемый электричеством, и каркас, обтянутый мягкой шерсткой. (Сведения, почерпнутые из лекций по зоопсихологии во время давней ее учебы в Антропологическом лицее.) Детеныши выбирали шерстку.
Митя не обижался такому уподоблению. Может, ленился искать обидные смыслы: не пища, не обогрев, а лишь имитация мохнатого материнского живота… Когда Агни долго не появлялась, посылал ей записки вроде: "Мой милый детеныш! Твоему папе-обезьяну чтой-то хреново. Появись!"
Несколько лет назад Митя славился голодовками протеста. Мог продержаться от десяти до сорока дней.
Любил сочинять эпитафии погибшим друзьям и собственноручно выбивать их на могильных плитах.
Года два назад он постепенно отошел от всякой деятельности и заключил себя в четырех стенах. Несколько старых друзей. Алкоголь. Музыка. "Я понял: есть два пути. Или спиться, или уйти в монастырь". О причинах, приведших его к такому выводу, Митя говорить не любил. "Уйди в монастырь, раз так! - потребовала Агни. - У меня отец был алкоголиком, я знаю, что это такое. Уходи скорей - потом уже не сможешь". "К этому я еще не готов".
Правда, около месяца он пробыл послушником в одном из монастырей, но вернулся.
- Ты просто пошел на попятный, - сказала Агни. - Сейчас скажешь, что передумал, и сулему делать не будешь.
- У меня нет необходимых реактивов.
- Скажи, какие нужно, и я куплю.
- В магазине их тоже нет.
- Врешь.
Агни нагнулась к груде коробок, загромождавших комнату, порылась и вытащила одну из них с надписью "Юный химик".
- …Мне бы твои познания в химии, я бы тебя не просила.
- Вру, - признался Митя.
- А как же твое обещание?
- Сдуру.
Сердясь, Митя становился смешным. Пухлогубый надутый ребенок. Сейчас он сердится на себя.
- …Обещал по инерции дружбы. Я не могу помогать убийству. Даже если об этом просишь ты.
- Но ведь я же объяснила - чем ты слушал! - это будет вовсе не убийство. - Агни перебирала скляночки с реактивами, рассматривала этикетки. - Маленький кристалл сулемы в шоколадной конфете. Две одинаковые конфеты. Мне и ему. Кто проглотит яд, решать буду не я. Решат выше.
- Что-то похожее я читал во втором классе. Джек Лондон?
- Скорей, Конан Дойль.
Две отобранные скляночки Агни попыталась засунуть в карман брюк.
- А ну-ка, отдай назад! - Митя сурово разжал ей ладонь. - Сколько тебе лет, все время забываю?
- Тридцать.
Митя выразительно вздохнул.
- Кстати, твои конфеты меня утешают мало. Если ты помнишь, ты мне пока что нужна.
- Зачем?
- Это мое дело.
- Зачем может еще пригодиться практически не живое существо?..
Митя сходил на кухню и бросил скляночки в мусоропровод. Принес веник и стал раздраженно сгребать в один угол мусор - первое на глазах Агни подобие уборки в этом доме. Вторгся в покой пушистых слоев пыли,
- Черта с два тебя так просто сделаешь неживой!..
- Если б ты знал, с каким трудом я приползла сюда…
- Приползла! И еще приползешь! С очередной бредовой идеей в зубах. Их запас у тебя никогда не иссякнет!
Чем больше Митя кричит и злится, тем сильнее жжет ее благодарность и нежность. Совсем бесполезные сейчас чувства.
- …А главное, я ведь понять не могу, шутишь ты или всерьез. Твое лицо так устроено - абсолютно не понять! Если всерьез, то, значит, серьезно свихнулась на почве любовных переживаний, могу прямо отсюда позвонить знакомому психиатру… А если разыгрываешь меня - то зачем?..
- Я не разыгрываю.
Они знакомы сто лет, но откуда Мите знать, что у нее на душе? "За зубами людей темно", - как говорила одна цыганка.
- …И это очень мелко с твоей стороны - говорить о психиатрах.
- Прости, я погорячился.
- Можешь позвонить… и не только психиатру.
- Я же сказал: я погорячился!!!
От разворошенной пыли в комнате стало мутно. Митя отшвырнул веник.
- Понимаешь… мне трудно объяснить тебе, до какой степени невозможно жить с сознанием, что это существо по-прежнему благодушно улыбается, сочиняет эстетские песни, сочиняет нежные слова жене…
- Спит с ней…
- Спит. Не думай, что ты меня поддел, - телесный аспект для меня значит меньше всего.
Митя пнул ногой кучу мусора и устало, словно долго над ней работал, опустился на пол. Он стал одышлив.
- Пошли его просто ко всем чертям. И не думай больше.
- Уже послала. Прокляла его, когда уходила в последний раз.
- А вот таких вещей делать не надо. Агни зло рассмеялась.
- Думаешь, это чем-то его задело? Так, шевеление воздуха. Его невозможно задеть, уязвить - ничем. Можно только уничтожить физически.
- Я имел в виду: не надо прежде всего для тебя. Нельзя проклинать, нельзя мстить, нельзя отвечать ударом на удар. Потому что сам становишься этим проклятием, этим ударом. Превращаешься в комок злобы.
"Было бы неплохо… Превратиться в комок злой глины, запущенный сильной рукой в Колеева. Еще лучше - в свинцовый плевок пули. Только бы мимо цели не пролететь…"
- …И потом, если он, как ты говоришь, сатана…
- Не сатана, - поправила Агни, - орудие сатаны.
- Один черт. Если он такой страшный, значит, его накажут. Там. - Он приподнял веки. - Зачем суетиться?
- Мне бы твою уверенность! - Агни язвительно оживилась. - Как здорово ты осведомлен о том, что будет там! Прямо как Таня, моя крестная. Она все про тот свет знает: как там и кто где. Толстой в аду. Гоголь и Достоевский - в раю. Сэлинджер пойдет в ад… Еще там, в аду, есть специальный ров для некрещенных детей и абортов. Все аборты в возрасте тридцати трех лет, ждут, с немым укором в глазах, родителей… А я вот совсем не знаю, как там. Может быть, наоборот, его наградят и повысят. По своему ведомству. За то, что хорошо выполнял порученное.
- О-о-о-о!.. - Митя заерзал головой по стене, теряя терпение. - Тем более, к чему твое жалкое наказание, если там его наградят?! Кто из нас двоих идиот?..
"К чему?"
Митя устал от разговора с ней. Вспотел, как от физической работы. Когда-то он был поджарым, двужильным, мог не спать двое суток подряд. Здорово бегал и мастерски дрался. Сегодня она его доконала. Пустой разговор. Видимость разговора. Потому что все, что он говорит ей, она могла бы сказать сама. И говорила уже себе, говорила…
- Давай завяжем этот дурацкий разговор? - предложил Митя. - Давай я музыку лучше заведу. Ты что хочешь? Он дотянулся до магнитофона.
- Он… полый внутри, понимаешь… Как классическая нечистая сила… Митя растерянно обернулся.
- Ну, брось.
- Каждое его слово - ложь… он не знает, что такое боль… отчаяние… просто не чувствовал никогда ничего такого…
- Брось, брось. - Он прижимал ее голову к родным отворотам халата.
- …Узнав, что была наложницей беса, надо удавиться… из отвращения к себе…
- Все мы наложники беса, ты что, не знала? И я тоже. Перестань.
- Не все… не так…
- Мне даже вколоть в тебя ничего нельзя теперь. Ни напоить. Ничем нельзя оглушить, как рыбу, - ты ведь не одна теперь. Забыла?.. Сколько ей уже, зверюшке твоей?
- Два месяца… Врачи говорят - нельзя беременность при такой депрессии…
- Врачи - дураки. Но депрессия тебе ни к чему - в этом они правы.
- Ты - дурак. Может родиться урод…
- Урод уже родился. Тридцать лет назад. Хуже быть не может.
Митя щелкнул магнитофоном.
- Если тебе все равно, я заведу свое любимое.
- Я ведь не только за себя… Ты же сам знаешь: одна из его жен, пожив с ним, ушла в монастырь. Правда, вернулась через месяц, как и ты, но ведь порыв - был… Другая любила его всю жизнь и сошла с ума. Самая первая его любовь. Теперь совсем седая и сумасшедшая…
- Третья - вышла замуж за австрийского консула. Четвертая - разбила на днях машину и тут же купила новую. Прям - Синяя Борода! В комнату вошел третьим знакомый негромкий голос:
Она вещи собрала, сказала тоненько:
а что ты Тоньку полюбил, так Бог с ней, с Тонькою…
- Пойду чай поставлю. Сегодня у меня даже сахар есть - тебе повезло!
Тебя ж не Тонька завлекла губами мокрыми,
а что у папы у ея топтун под окнами…
Митя сходил на кухню и вернулся.
- Вот - человек. - Митя кивнул на голос. - И мне, честно говоря, не важно, как он там жил. Тоже, кстати, несколько жен было. А важно, что песни его - бывало такое - удерживали на плаву, когда ничего больше не держало. Ничего перед глазами не маячило, "окромя веревки да мыла". А ты с твоей сулемой дурацкой могла бы подумать, хоть на минуточку, так вот, встряхнуть дурной головой и подумать: а может быть, есть люди, которых и его песни держат? Ведь могут же быть такие, а?..
Агни не ответила.
- Ты давай садись поудобнее.
Митя протянул ей руку. Агни пересела с дивана на ковер. Чаепития здесь совершались по-восточному, на полу. Он пристроил ей под спину и локоть по подушке.
Агни потянулась к лежащей, как и все остальное, в пыли, старинной тяжелой Библии. Раскрыла наугад, словно гадая.
"И будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевший же до конца спасется".
Интересно, если б вдруг оказалось, что произносивший эти слова в свободное от проповедей время лгал, двоедушествовал, распутничал… Мите это было бы тоже не важно, он так же держал бы эту книгу у изголовья?
Держал бы?..
- Ты просто слишком много от него требуешь. Он бард, поэт. А не святой, не гуру.
Еще какой гуру. В его квартире тесно от косяков молодежи, и не слишком молодых, и свежевыпущенных из дурки, и все спрашивают, как жить.
- А с поэта надо требовать не больше, а меньше, чем с обыкновенного человека. Это не только мое мнение. Кажется, Юнг считал, что фраза Пушкина: "И средь детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он", - научно обоснованна. У поэта не хватает энергии на то, чтобы творить шедевры и оставаться приличным человеком. Одно из двух: творец или благонравный семьянин, совместить то и то невозможно:
Отвези ж ты меня, шеф, в Останкино,
в Останкино, где Титан-кино,
там работает она билетершею,
у дверей стоит, вся замерзшая…
Митя принес чайник и две чашки. Откуда-то у него сохранился старинный фарфор. В чай вместе с заваркой высыпал пахучих трав, и получился пряный, знойный напиток.
Он выключил верхний свет и зажег низко болтающуюся над полом лампочку в бумажном оранжевом абажуре.
Лампочка качалась взад-вперед, полосовала стены мягкими тенями.
На стене напротив виднелись остатки Митиного "иконостаса" - фотографии, вырезки из западных газет и журналов. Соль земли, узники совести. Те, кто сидит сейчас. Те, кто не дожил…
- Я с тобой за компанию тоже только чаем ограничусь. Хотя в заначке кое-что есть… Потерплю ради тебя. А ты пей побольше. Детеныш твой от моего напитка такой кайф словит! Почувствует себя в райском лесу. Он у тебя сейчас кто, в какой стадии? Рыба? Значит, в райском аквариуме…
Что за чудак этот Юнг… Будто всем людям задан одинаковый запас энергии, строгий количественный эталон. Потратил на одно - не хватает на другое. Бред… Впрочем, можно ведь определить поэта и более зловещей фигурой. Такие теории тоже есть. Творить красоту - отцеживать ее из чужой боли. Словно опиум из гибнущих голов мака.
"Удобрить ее - солдатам, одобрить ее - поэтам". Если дополнить эту известную строчку, то поэтам все остальные требуются для удобрения своего мира, вечнородящего светоносного чрева…
От чая Митя размяк. Без того розовые щеки разгорелись. Он расслабил веревку, перехватывающую халат на талии. Вытянул вдоль геометрического узора ковра ноги. Смутился, что босые ступни оказались вблизи чайника.
Фигурой он был похож на Волошина. А когда-то был худющим, как ветвь.
Два года отсидел, оттого что не выдержал, когда гэбисты выламывали руки жене друга.
- Ты удивительно хорошо молчишь. Умница. Молчишь, потому что думаешь мне в унисон, а сказать об этом гордыня не позволяет. Молчи, молчи! Я очень люблю, когда ты такая тихая. Потом, когда выберешься из своего плена, через месяц или через два, взглянешь на него другими, остывшими глазами, и совсем со мной согласишься. Я подожду…
Плен. "Пленительный Колеев". Сочетание красивое и музыкальное. Переливы "е" и "л", ласка для языка… Но только когда она выберется из плена (о, если выберется!) - будет старательно отводить остывшие глаза от всего и всех, на чем хоть немного запечатлелось это существо. Ни думать о нем не будет, ни говорить, ни возвращаться памятью.
- Ты когда крестилась? Кажется, год назад? Еще в стадии грудного младенца… Я помню, я первый год тоже искал во всем мистическое и трансцендентное. Шнурок на кресте мне бесы завязывали немыслимым узором, совпадения всякие случались, указующие персты свыше. Так что это естественно и нормально - что с тобой происходит.
Она ничего не ищет. Всего лишь хочет понять. Понять его невозможно. Где кончается психология, начинается мистика. Откуда этот свет в лице? Песни… Чем он их пишет? Кто их диктует ему?..
Раньше Агни любила Дьявола. Никогда особенно не верила в него, но любила. Такой красивый атрибут юношеского романтизма: цветаевский черт с фигурой дога, несущий ее на руках через реку… большеглазый приятель Лермонтова… ироничный Воланд. Воплощенная печаль и свобода. И призыв Волошина "Полюбите дьявола!" казался ей недостойным его величия. Не нуждается он в любви-жалости. Любовь-восхищение способных постигнуть его, дорасти до него высоких душ - вот это другое дело.
Ну, ладно, Лермонтов умер почти мальчиком, Цветаева всю жизнь не желала взрослеть до конца, но Волошин?.. Как он не почувствовал?!
Сатана тоже оказался оборотнем. Не высокий печальный дух, влюбленный, трагичный, бледно-безличные миазмы падали, внутренняя духота. Сумасшествие или самоубийство.
Митя набил ароматным табаком кальян - фарфоровую антикварную безделушку. Давний подарок Агни. Он долго и трудно раскуривался, но Митя пыхтел, напрягая легкие, чтобы сделать ей приятное.
Дым старательно выписывал тонкие, сиреневые миражи, оплетал паутинными нитями пространство комнаты. Становилось еще уютнее, еще теплее.
"…А молчу я не потому, что думаю в унисон. Страшно трогать словами расползающуюся на глазах ткань дружбы. Ничего нет подлинного в этом мире: все превращается в прах при прикосновении. В раскрашенные декорации. И дружба".