Многолетний, родной, горячий до перехвата дыхания клубок доверия, тоски, алкоголя - расплывшийся хозяин дома в полосатом халате, Митя, бессмертная душа, купающаяся в своем бессмертии, и наплевать ей на Агни, и не разглядеть ей Агни со своей головокружительной высоты.
- Если ты совсем уже засохла от моей болтовни - ты скажи. Пойду наварю кастрюлю картошки в мундире, а ты пока музыку слушай. Тебе теперь много надо есть и спать… А насчет сулемы - ты уж не обижайся - если еще услышу, просто начну выбивать эту идею из твоей головы. Чем-нибудь тяжелым. Я знаю, что теперь тебя бить нельзя. Но по голове можно. Ах, и по голове нельзя?.. А почему? Чревато?.. Тогда придется турецкой камчой. У меня ведь и камча есть…
Агни позвонила Колееву и попросила прийти к ней на разговор.
За месяц, прошедший с ее проклятия, они почти не виделись. Совсем не видеться она не могла, потому что умирала.
Он пришел.
Из-за отсутствия сулемы играть приходилось не так остро.
Кто-то когда-то на Западе написал книгу "Игры, в которые мы играем", ставшую бестселлером, но там были не такие игры. Дети играли с родителями, хозяева с гостями, любовницы с любовниками, - затейливо и нескучно структурировали время…
Колеев пришел.
Агни угощала его горячим глинтвейном с густым букетом пряностей. Сама не пила, ссылаясь на дремлющего внутри младенца. Под тихую музыку и ароматные миазмы напитка она сказала ему то, о чем говорила с Митей, но сухо, спокойно. Объяснила, кто он есть и чего стоят данные ему в уплату за душу песни.
Она задавала вопросы, но риторические, не ожидая ответа.
Можно ли обладать бессмертной душой и свободной волей и быть при этом орудием, ничего не чувствующим, бесстрастным и функциональным, как топор палача? Можно ли быть запрограммированным на зло, неким зомби, но живым зомби? Если б какой-нибудь старец, седобородый старец с голубиной душой, изгнал из него беса, он тут же бы умер, ибо его натура для сатаны - все равно что перчатка для ладони…
Колеев отвечал что-то, но она не вслушивалась, пусты были его слова, и весь он внутри полый.
Ей нужно было довести игру до конца. Чтобы пространство под черепной крышкой не было постоянно напряжено в ожидании его звонка. Чтобы рыдания по нескольку часов в день (бедный младенец!), выворачивающие наизнанку, но душу на волю - не выпускающие! - стихли, не подкрепляемые надеждой когда-нибудь увидеться с ним снова.
(Митя, смешной, боится связываться с ней и с сулемой. Его христианская суть этого не позволяет. Откуда ему знать, что она не способна на убийство. Как и на самоубийство.
А она сама - откуда ей это знать?
Ну, уж она-то знает…)
Она смотрела на него и спокойно отмечала в сознании, что родные, замечательные черты в сочетании со словом "падаль" образуют поистине раздирающее содружество.
А как много чудесных слов умерло: "малыш"… "родной"… "зверюшка"… "чудо"… - умерли или превратились в чудовищ.
Превратились в солому, в словесную бесцветную труху его письма.
Слова о Боге - пена, накипь, высохшая слюна в уголках губ.
Первый раз в жизни Агни жалела, что не обладает экстрасенсорным даром, как некоторые из ее знакомых. Она не могла пристально и тяжело навести на него зрачки, черным, яростным своим полем окунуть в страх, в панику. Она пробовала: поднимала взор, свинцовый, насыщенный, с трудом владея им на весу, - и взор спотыкался, буксовал, тонул в исходящей от него непробиваемой безмятежности.
"Я не хочу, - сказала она, - чтобы такие существа, как ты, жили. Я очень мало могу, но что-то могу. В вине, которое ты выпил, был яд". Она смотрела так просто, с такой откровенной нелюбовью, и двухмесячная болезнь наложила отпечаток на интонацию и лицо, и Колеев поверил. Он погрустнел. "Зря. Хотелось еще много сделать. Как раз сейчас, знаешь, пошли мысли и силы…" "Человечество обойдется". - "…Да и тебе от этого будет плохо". - "Это уже не твоя забота. А теперь уходи. Убирайся! У тебя есть два-три часа в запасе, успеешь попрощаться со своей преданной подругой". Но Колеев не ушел. Выгнать его Агни не могла. Как никогда не могла поднять на него руку: магия его лица была неодолима, мягко отталкивала замахнувшуюся либо задумавшую замахнуться ладонь…
Колеев спросил, что это за яд. Она ответила, что японский. Он опять пожалел ее, так бездумно взвалившую на себя такой груз. Она ответила, что все грехи ее жизни простятся ей за один этот поступок. Он выразил сомнение в этом…
Когда она устала выгонять его, а он понял, что она блефует и никакого яда в вине нет, - они не заметили.
"Вот, ты наговорила мне столько гадостей, а я все равно не сержусь. Слушаю, как дурак. Словно музыку. Я действительно тебя люблю. Никуда мне от тебя не деться. Иди ко мне…"
Когда родился младенец, Митя приволок к ней огромный рюкзак. Он был набит вещами, которые, на его взгляд, можно было отнести к детским: там был и гербарий, и микроскоп, и фаянсовые зверюшки, и настольные игры тридцатилетней давности, хранимые со времен Митиного детства.
Дней через десять он позвонил, справился, много ли орет детеныш, и в числе прочих новостей сообщил, что в одной из последних песен Колеева мелькнуло что-то такое о младенце, всплывшем из неведомых глубин, с лицом инопланетянина.
Агни поинтересовалась, где он эту песню слышал. Митя бесхитростно ответил, что слышал у него дома в числе прочих званых и незваных гостей.
Агни, помедлив, повесила трубку.
На последних силах она добралась до почты и частями отправила рюкзак вещей обратно.
На Митин обиженно-недоуменный звонок опять повесила трубку, окончательно.
* * * * * * *
…Через два месяца после начала их романа Колеев с Агни сбежали к морю.
Было азартно и весело почти не брать с собой денег. Это была идея Агни. Колеев согласился, подзадориваемый ею: а слабо им передвигаться автостопом, спать где придется - под открытым небом, в горах, на пляжах, питаться подножным кормом? Они передвигались автостопом, щедро расплачиваясь за проезд, спали нередко в номерах-люкс с видом на море, а подножный корм без труда находили в гриль-барах и гостеприимных домах местных жителей. Колеев зарабатывал деньги походя, давая вечера в санаториях, на квартирах, просто на улицах, в парках…
Порой, когда они сидели где-нибудь на ступеньках кофейной, разомлевшие от жары, обессилевшие от купаний, живописно оборванные - ни дать ни взять хиппи не первой молодости, - и голод начинал подавать сигналы сквозь блаженную расслабленность, Колеев опрокидывал у колен вверх дном соломенную шляпу и тихонько наигрывал на гитаре, без слов, и шелест текущей мимо толпы исчезал. Как только в шляпе скапливалось шесть-семь монет, Агни бежала к ларьку и возвращалась с бутылками пепси-колы и бутербродами. Колеев откладывал инструмент, плотоядно радуясь, виновато косил в сторону разочарованно расходящихся слушателей…
Деньги текли к ним легко и так же стремительно, грациозно утекали: ужин с новыми друзьями, шашлыки на свежем воздухе, дальние прогулки на арендованных у местных жителей ослах - ради экзотики приходилось терпеть их мелкотрясучую рысь, от которой долго потом ныли ноги и прочие части тела, - огромный букет гладиолусов для хозяйки дома, где их оставляли ночевать (и каждый раз просили пожить подольше)…
Их излюбленной утренней пищей были персики, орехи и мед. Мед продавался на рынке золотыми кусочками сот, завернутых в целлофан. Агни нравилось ходить на рынок вместе, ибо Колееву все продавали дешевле. Но это случалось не часто - обычно он спал до полудня, а то и дольше.
Как и в городе, вокруг него хороводились люди: поклонники, мимолетные спутники, богемные болтуны, зацепившиеся на пляже, в баре, в компании. На пляж они убегали вдвоем, но в море было тесно от голых тел, и Агни просила уйти подальше, на дикие пляжи, где можно зарыться в песок, раскинуть руки, не боясь заехать кому-нибудь по спине, где прозрачная вода еще давала увидеть гальку на дне и волнистые, длиннобородые водоросли. Но Колеев ленился куда-то плестись по жаре, его не раздражали случайные касания в воде либо втиснутые в спину чужие локти в переполненном автобусе. (Впрочем, в автобусах они ездили редко.)
Агни ревновала его к многочисленным, возникающим из ничего друзьям, и ее радовало, что они кочевали с места на место, нигде не задерживаясь подолгу, и все привязанности рвались, не успевая закрепиться. Честно говоря, ей грех было жаловаться: больше всего времени они все равно проводили вдвоем.
У них уже вылепились- ритуалы и стереотипы совместной жизни. К примеру, Агни старалась как можно меньше уделять внимания быту: почти не готовила, редко стирала, объясняя тем, что не хочет приучать его к мысли о возможном супружестве с ней. "Почему?" - удивлялся Колеев. Отшучиваясь, она говорила, что стала бы женой под номером шесть, а ей эта цифра не нравится. "Вот семь или восемь - другое дело, Еще лучше - тринадцать, в этом есть определенная символика. Я подожду, пока ты дотянешь до этих цифр". А если серьезно? Если серьезно, жить вместе они не будут. "Почему? Мы будем жить вместе. Мы уже живем, от этого никуда не деться. Ленивая ты, конечно. Но будет ребенок - это тебя изменит, научишься заботиться не только о себе. А число жен… Конечно, это богатая почва для иронии, но мне хочется наконец остановиться. Очень хочется". - "Мы будем вместе, может быть, всегда будем, но не жить, понимаешь?" - "Не понимаю". Агни огорчалась на непонимание. Все так просто! "Мы и любовниками скоро перестанем быть, мы не для этого встретились, это неправильно, это ошибка. Мы будем вместе, но больше всего мы будем вместе, когда кто-нибудь из нас умрет, Ничего плотского тогда не останется. Тот, кто первый умрет, будет следить оттуда, заботиться, опекать, приходить во сне…" Колеев смеялся. Голос у него был хрипловатый, усмешливый, с легкой картавинкой. "Когда ты несешь такое, я совершенно расслабляюсь и балдею…" - "Ну и балдей дальше!" - Она обиженно вырывалась из его рук. Он ловил ее. "Мы любим друг друга. Без всякой мистики. Земная, человеческая любовь". На слове "любим" Агни, привыкшая отвечать за каждый произнесенный ею звук, запиналась. С педантичностью, противной ей самой, начинала объяснять, что "любовь" для нее очень большое и серьезное понятие. Последний раз она произносила это слово шесть лет назад и вряд ли когда-нибудь произнесет еще…
Вопрос "ты меня любишь?", приводивший к занудливым разъяснениям с ее стороны, Колеев задавал то и дело, но в общем-то совсем не нуждался в ответе. Он не сомневался в ее любви, как в любви всех, когда-либо соприкасавшихся с ним женщин, как в приязни и уважении толпы, крутившейся водоворотом вокруг него. Он задавал вопросы, а ответы слышал лишь те, что хотел, либо отвечал за собеседника сам. "Мы любим друг друга…" Он словно преображал окружающее потребно своей эгоцентрично-светлой натуре, пространство подле него искривлялось, становилось вогнутым, линии улиц, облаков, умов - устремлялись к нему, центру тяжести деформированного мира. Еще он походил на режиссера, пылкого деспота, раздающего роли актерам - приятелям и подругам, детски радующегося, если роль исполнялась с душой, удачно, и игнорирующего тех, кто играл плохо либо пытался доказать, что данная роль не его амплуа. В любой компании он становился апогеем - разговора, обаяния, смеха, - восходил пьяно-лохматым солнцем.
Еще одним ежедневным их ритуалом была прелюдия перед любовной близостью.
- Иди ко мне. - Он расслабленно протягивал руку со своей кровати. Покосившись в его сторону, она отворачивалась.
- Подруга… Иди ко мне.
- Не хочу.
- Хочешь.
- Не-а.
- Хочешь, но боишься признаться, что хочешь.
- Я ничего не боюсь.
- Знакомая фраза! - Он шевелит пальцами, пытаясь дотянуться до ее волос и шеи. - Ты моя радость…
- Я приду, если ты не будешь приставать. И мы просто обнимемся, как братья.
- Или как сестры.
- Сестренка… (мечтательно).
Зацепив ее ладонь своей, он тянет на себя.
- Обещаешь?
- Не буду, не буду.
Вздохнув, нарочито нехотя, она перебирается к нему.
- …Ресницы у тебя стали совсем белые на кончиках. От соли. На месте женщин я бы красил их не в черный, а в белый цвет. Белый-белый. Не могу насмотреться…
Она поднимает с тарелки, стоящей у изголовья, сочащийся, мятый персик. Надкусив, жалуется:
- Персики эти совсем осточертели. Какой-то тошнотворный вечный кайф…
Он мягко отбирает у нее персик… После она недовольно ворчит:
- Я не могу заниматься этим так часто. Да еще днем.
- Тебе разве не хорошо, девочка? Ты же счастлива. Она возмущенно размыкает его руки. Скатывается на пол.
- Сытое, обывательское счастье! Персики, пляж, шашлык, секс два раза в день, светская болтовня под кипарисами, коктейль-бар… Невыносимо! Он смеется.
- Действительно, вынести это сверх человеческих сил… Мне нравится, что каждый раз тебя приходится уламывать, как в первый раз. Вроде должно надоесть, а не надоедает. Я балдею от твоих игр.
- Я не играю. Я искренне.
- Ты искренне намереваешься меня уверить, что равнодушна к сексу?
- Не равнодушно мое тело. Но я и мое тело - не одно и то же.
- Ты игровой человек, не отпирайся. Так же, как и я. Мы очень похожи, и это здорово. И что бы мы с тобой были без игры, игры с безоблачным небом над головой? Когда не от чего защищаться и ничего не страшно…
Она пытается втащить разговор в серьезное русло.
- Обещай мне, что мы выберемся, хотя бы на неделю, в совершенно пустое место. Скалы, море… Ни души кругом. Вдвоем на диком берегу, у дикого моря. Может быть, будет шторм… Никаких пьянок, пустой болтовни, никаких лезущих обниматься с тобой дураков, ничего наносного, тщеславного - все настоящее. Настоящая вода. Настоящее солнце. Настоящие мы с тобой.
- Ладно, поедем. Если тебе так хочется.
- Ты всегда говоришь "ладно", но делаешь по-своему…
В дикое место они так и не выбрались, несмотря на все просьбы Агни. Ни дискомфорта, ни безлюдья - в больших количествах - Колеев не выносил. Напротив, чем больше людей, тем лучше. Он любил наблюдать текущий мимо многоцветный людской поток, расслабясь, не вовлекаясь в него. Взгляд - единственная ноша странника!
"Люблю вглядываться в лица - другие жизни интересуют в каком-то смысле больше, чем собственная, - при всем эгоцентризме… Иногда красивое или одухотворенное лицо как бы перечеркивает все твое существование, все свое делается неинтересным и незначительным - и какая радость тогда не "быть", но лишь "видеть"!"
Обычно они устраивались ближе к вечеру где-нибудь на ступеньках, на бордюре аллеи, прямо на нагретых за день пешеходных плитах.
Отвлекшись от ярко-однообразной толпы, она рассматривала его в профиль.
- Единственное, что мне в тебе нравится, - это глаз. Правый. Ресницы тонкие, как паучьи ножки, золотистые… Я бы хотела вынуть его и заспиртовать. Носить на груди в прозрачной ладанке. Глаз любимого человека - защита от дурных сил.
- Ты моя милая…
- Еще у тебя красивые руки. Сюрреалистические: длинные, худые, с выпирающим барельефом вен. Похожие на синие инопланетные деревья,
- В молодости я комплексовал из-за этих вен. А еще у меня нет затылка, знаешь? Тоже комплексовал. Вот пощупай.
Она проводила рукой.
- Правда…
- Хорошо, что волосы густые, незаметно.
- А к чему это?
- Не знаю.
Оторвав глаза от него, она поворачивается во внешний мир.
- Смотри! Как тебе эта дама?
- Какая?
- В малиновом кимоно.
- Ступни тяжеловаты. Сколько ни смотрю, все больше убеждаюсь, что прав был Пушкин. Насчет женских ног.
Она вытягивает ступню в легкой веревочной босоножке.
- А у меня вполне ничего… И лодыжка узкая. Он ласково похлопывает ее по колену.
- …А по-моему, симпатичная девушка. Может, закадришь ее?
- ?
- Или другую какую-нибудь. Я в сторону отойду, не буду мешать.
- Ты к чему это?
- Я вполне искренне. Давай я выберу тебе самую симпатичную.
- Чтобы ты меня зарезала потом - с твоей бешеной ревностью?
- Ты ошибаешься - я абсолютно не ревнива.
- В этом я уже успел убедиться.
- Да нет же! Я, наоборот, горда за тебя буду. Как за собрата. Да и мне полегче будет. - Она потупляет глаза. - Не будешь кадрить?
Он смеется.
- Стоит только представить, как это выглядело бы на деле! Обезьяна ты. Все бы тебе играть.
- И ничего дикого в моем предложении нет. До сих пор не можешь понять, что у нас с тобой не роман.
- Интересно?..
- Вспомни, с чего у нас началось. Кто свел меня с тобой? То-то! Мы не любовники, не возлюбленные, а… другое совсем. Скажем, две обезьяны, лезущие вверх. Но по разным лианам.
- Не любовники, говоришь?
- Убери свои руки, к бесу!.. Лезут лицом к лицу. Смотрят друг на друга. Им незачем бороться, меряться силой и ловкостью… Но и в объятиях они не сольются. Лезут. И если одна устанет, другая придержит ее за локоть. И если одна обернется вниз и похолодеет от страха, другая повернет ее голову за подбородок, чтобы смотрела в лицо. Не страшно… Да отстань ты от меня, в конце концов!
- Когда ты так трепешься, я забываюсь совсем…
Перед сном, выпроводив последних гостей, они сочиняли вдвоем пьесу.
В ней было два действующих лица: Он и Она. Идею родила Агни - пусть каждый говорит за своего героя, а начальную ситуацию и конфликт придумают сообща. Из сплетения двух противоположных натур, взглядов на жизнь, темпераментов - трудно вообразить больших антиподов, чем она и Колеев! - в их спорах и монологах вылупится гибкое, одухотворенное тело пьесы.
Согласно христианской традиции, Колеев делил свои состояния на телесные, душевные и духовные. (По этой терминологии с женой его связывала душевная близость, с Агни же - две остальные, что было ей весьма лестно.) Переняв эту его манеру, Агни заставляла свою героиню то и дело разделяться на три не слишком ладящие друг с другом ипостаси: Тело, Душу, Дух. Душа была весьма истеричной и вздорной дамой…