Сейчас я понял, о чем этот сон. Всю жизнь я пытаюсь докричаться до сути того, кто близок мне на данный момент, выйти на уровень бессмертной души, где исчезают дрязги, разборки, борьба самолюбий. Где отваливается, как засохшая грязь, скорлупа эго. Где двое теряют свои границы и своих пограничников. Только такое общение, такое пред-стояние имеет для меня смысл и ценность. И, напротив, каждый разрыв - страшнее смерти. Страшнее смерти, когда двое, прежде слиянных, становятся чужими. (Как часто мы повторяем, не замечая, избитые, но совершенно бессмысленные фразы. "Страшнее смерти". Но разве это страшно? Если уж на то пошло, рождение куда страшнее.) Не просто страх или грусть, но - метафизический, запредельный ужас, ибо в этом - предательство мироздания, знак того, что миром правит хаос, безглазый, ворочающийся в бездне зверь.
В седьмом доме у меня Солнце - сознание, дух. Поэтому он для меня всего важнее. Но Солнце пораженное - израненное копьем Марса, обожженное молнией Урана, оттого я всегда терплю крах в самом насущном.
Так что со мной все ясно. Если бы еще эти замечательные, умные книги сказали, как жить с такой вот звездной картинкой, запечатленной не где-нибудь, а на теплой, пульсирующей мышце судьбы? Безжалостно вытатуированной стерильными звездными лучами. Беспрекословной, как компьютерная программа Бога-Отца.
У Марьям тоже "большой крест". Сердце мое остановилось, когда я нарисовал ее гороскоп. Как, оказывается, мы похожи… Потусторонние брат и сестра. (Почему, ну почему она не полюбила меня, хотя бы как брата?..)
Бедная моя Марьям не справилась со своим крестом. Он раздавил ее. Он был тем больнее и острее, что никому не виден, спрятан внутри. Внешне, для постороннего взора, у нее не было никаких причин кончать с собой: способности, молодость, свободное время, влюбленный дурак (то есть я), сдувающий с нее пылинки…
Марьям всегда словно бы ходила по остриям ножа. Как Русалочка из андерсеновской сказки. Но, в отличие от Русалочки, не умела или не хотела скрывать свою боль, улыбаться, светиться. Она абсолютно не могла лицедействовать, примирять маски. Случалось, что незнакомые люди в транспорте вдруг говорили: "Девушка, не переживайте же так, все образуется". А она не переживала, верней, переживала не больше обычного, ежечасного.
Всегда, с первого дня знакомства я чувствовал, что ее гнетет нечто непосильное. Но лишь сейчас, занявшись астрологией, увидел это нечто воочию, вычертил своей рукой его "портрет".
"Раздавиться бы мне под тяжелым каблуком рока".
Кажется, такая или похожая фразочка мелькнула в ее дневнике, одном из тех, что пару дней назад стал вольным пеплом.
* * * * * * * *
Вчера была мистерия в Скорпионе. Первая мистерия со времен моего прихода в Школу.
Хожу сейчас, словно под светлым гипнозом Всевышнего. Кажется, оправдалось мое предчувствие чуда, свершился поворот на 180 градусов скрипучей оси мироздания. Не зря я пришел, точнее, "меня привели", как здесь говорят.
Мистерия - пятичасовое действо, в одно и то же время невообразимо древнее, доязыческое (уходящее корнями в жреческие таинства египтян, ацтеков или еще глубже - атлантов), и - самое современное, интер-религиозное.
Сотня учеников в разноцветных плащах, расшитых крестами и звездами, кружились, распевали мантры, молчали, творили невидимую, но внятно ощущаемую высокую реальность… и центром, стержнем, вокруг которого вращалась яркозвучная магия, была Н.Т.
В фиолетовой тоге, расцвеченной на груди семиконечной серебряной звездой, с диадемой в виде зодиакального знака Козерога в пышных волосах. Сиреневые чулки, сиреневые высокие сапоги с окантовкой из серебра. (Фиолетовый цвет, который она не снимает ни в будни, ни в праздники, - цвет седьмого луча, луча обрядовой магии и ритуала, на котором построена Школа.)
Мне, как только что принятому ученику, плаща не досталось. Лишь малиновая ленточка в волосы. И стоял я в самом последнем, самом дальнем от Н.Т. кругу. Правда, и вся наша группа тут же, рядышком. И Ольга, и майор. Все, кроме Нины, она - во втором кругу, совсем близко к центру.
Я почти не устал за пять часов, хотя мы ни разу не присели, не прервались, не перевели дух. И это удивительно! Вернее, это радостно-закономерно. Н.Т. говорит, что во время мистерий на Школу подается огромный энергетический поток. Горы можно ворочать. Не спать сутками.
Мы приветствовали четырех Владык Мира. И Христа. И Будду.
Спели, шествуя по кругу, гимн мировых служителей: "Слава Единому!"
Выстроившись пульсирующим многоугольником, взявшись за руки, обратились поочередно к звездам: Сириусу, Полярной, Альтаиру. (Почему-то мне явственней всех откликнулась Полярная - засветилась, протяжно отозвалась, оказалась внутри меня, под лобной костью - мерцающий фокус покоя и воли. От ее холодного света слегка заломило зубы.)
Под мощную вибрацию мантр разгоняли десять мировых наваждений. Наваждения материальных ценностей, комфорта, власти, могущества… всех не помню, но каждое успевал ощутить как личного врага, как липкую паутину майи, опутавшую души моих собратьев и мою собственную, и раздвигал ее, разрывал изо всех сил.
Был, как натянутая струна, завороженная, звенящая (а в православном храме выстоять трехчасовую службу всегда было тяжким испытанием), и потом, когда все это кончилось, - никакой усталости, несся домой, как на крыльях, подскакивал на тротуаре, пугая прохожих, и долго-долго возбужденно не мог уснуть.
Нет, немного я все-таки устал, особенно под конец. Все чаще и чаще переминался с ноги на ногу. Это потому, что стоял в последнем кругу, до которого доплескивалось меньше всего энергии. К тому же то и дело выходил из энергетического потока, открывал глаза, отвлекался. Лица, к которым за два месяца успел привыкнуть, сегодня были иные. Торжественные. Священнодействующие. Выпевающие мантры единым слаженным гулом, от которого страшно становилось за сохранность потолка.
Н.Т. я восхищался. Величавая жрица! Неизвестно каких времен, вневременная, лиловая, серебряная, с глубоким, властным и звонким голосом. Она вращала нами, словно гигантским разноцветным часовым механизмом. Она царила. Она держала собой, не умолкая дольше, чем на три секунды, все волшебство, всю энергию и громаду действа. Не уставая, не сникая, не запинаясь. Фиолетовый прозрачный звук, прокалывающий небо, вызывающий оттуда ответ в виде золотого, звенящего в ушах потока. Полубогиня.
Грядет эра синтеза, и потому женщины в духовном движении играют все большую роль. Елена Блаватская, Елена Рерих, Мать Мирра, Н.Т. - славный перечень.
Прибой времени исподволь подмывает границы стран, наций, вероисповеданий. Раздробленное и малое стремится в единство. Готовится зародиться и расцвести Роза Мира, великая мечта Даниила Андреева.
Ей, Женщине - слово, великой Матери, средоточию мудрости и глубины. Если Мужчина - вечнокипящий Разум, создатель отдельных идей, учений, религий, то Женщина - сплавляет их вместе на тигле Любви, не создает, но выращивает единую религию, космическое Учение. Поистине, последнее слово в истории нашего чреватого Божеством, измученного беременностью, бедного человечества - за Женщиной.
Но лицо, говоря по правде, у нее обыкновенное. Что я отметил еще на прослушивании. Лицо благополучной, ухоженной, интеллигентной дамы. Глядя на нее в толпе, ни за что не выделишь. И во всей Школе - что смущало меня в первые дни - мало выдающихся, просветленных лиц. Два-три, может быть.
Этими двумя-тремя я тоже любовался во время мистерии. Еще я смотрел на Ольгу. Точнее, взглянул пару раз, а потом старался не поворачиваться в ее сторону. Словно подсмотрел что-то недозволенное. Ольга шла с закрытыми глазами, вытянув вперед руки, мычала мантру, обращаясь к звезде Альтаир, и лицо ее было таким прилежно-беспомощным, преданным-преданным… Она вовлечена была в действо полностью, всем существом, в отличие от меня, ротозея.
Сегодня на группе делились впечатлениями о мистерии.
Основной запал был: да, это настоящее! Если до сего дня еще сомневались: остаться ли здесь, что за странная секта, не черная ли, не шарлатанство ли… то после мистерии все сомнения растаяли.
А какой энергетический заряд получил каждый! Кому-то снились удивительные сны. Кто-то работал над диссертацией до рассвета. Ольга сказала, что побывала на богослужении. До этого много раз бывала в храмах, и в православных, и в католических, но настоящее богослужение, таинство соединения с Высшим - первый раз, вчера.
Тамары почему-то на мистерии не было. И в группу она не пришла сегодня. Что-нибудь с сыном? Отчего меня так тревожит судьба этого худого мальчика, я ведь и не знаком с ним совсем… Нина сказала, что надо позвонить Тамаре, Коля с готовностью подскочил к аппарату, но трубку никто не взял.
Ольга была оживлена, и я порадовался за нее. Понемножку она выходит из своей зажатости, из одинокой скорлупы. Я даже заговорил с ней наконец по дороге к метро. Спросил, есть ли в ней какие-то изменения за то время, что мы в Школе. О да, еще бы! И мы сравнили наши впечатления и изменения.
Она тоже чувствует прилив сил. Меньше стала есть и меньше спать. (А раньше - девять-десять часов, как минимум, иначе не высыпалась!) Совсем разлюбила мясо. В ушах почти постоянный звон. Такой тоненький, неназойливый, приятный - словно постоянное напоминание о вечности, о душе, об Учителе. Иногда болит лоб, так сильно ломит, что приходится выходить из медитации.
- А перепады настроения у тебя бывают?
- Ага! - Она радостно закивала и даже, кажется, подпрыгнула. - Иногда по четыре раза в день бросает из тоски и апатии в щенячий восторг.
- Вот-вот, у меня то же самое. И тоже до четырех раз в день. Я радуюсь этим качелям, просто балдею от них. Видишь ли, для меня это совсем непривычно - прыгать вверх-вниз, из депрессии в эйфорию. Я не привык прыгать. Если уж депрессия - то долгая, монотонная, никаких перепадов и прыжков вверх…
Она замечательно слушает. Мне бы хотелось быть ее клиентом на телефоне доверия.
- А ты не знаешь, что значит, когда болит макушка головы, там, где седьмая чакра?
- Думаю, что-то хорошее. У Нины надо спросить… А тебя не тошнит, когда ты медитируешь на физическое тело? Меня - тошнит. Думаю, моя христианская суть мешает, христианская ненависть к плоти.
Она рассмеялась.
- Нет, не тошнит… А знаешь, вчера в медитации я вышла за пределы головы. Правда-правда! Невысоко, сантиметров на тридцать. Стало страшно: вдруг выйду совсем и не сумею вернуться?
- Здорово! Ну и как?
- Вернулась. А больше уже не получалось ни разу, как ни пыталась…
- Ничего, все впереди! А я все чаще стал ощущать свой третий глаз!
- Открывается?!
- Свербит и чешется, но никак не откроется. Никак. А в медитации его то сверлят тонюсеньким стальным сверлом, как ученику тибетского ламы, то в него нацеливается клювом летящая мне прямо в лицо птица. И кто-то высший, утишая боль, касается моего лба мягкими, милосердными губами…
Мы проплыли мимо очереди в винный подвал, где назревала пьяная склока, и Ольга, оглянувшись в ту сторону, сделала томно-торжественное лицо. Пройдя пять шагов, прыснула.
- С недавних пор стала ловить себя на том, что пытаюсь - не смейся! - спиной и затылком усмирять скандалы в транспорте и пьяные драки. Представляю, как от меня исходят во все стороны лучи мира, покоя, света… и окутывают всех. Правда - результата никакого.
Так мы болтали, и мне хотелось рассказать ей многое-многое, и об астрологии, и о медитации, которую выдумал недавно - с моим любимым огнем, но мы уже расставались в метро, расходясь по своим линиям.
* * * * * * * *
Во время мистерии случилось, помимо всего, еще одно удивительное событие. На этот раз лишь для меня. Странное, двойственное. Не могу очухаться, определиться в своем отношении к нему.
Перед самым концом действа мы спели гимн мировых служителей, взявшись за руки и шествуя по кругу. После всех перестановок, фигур и пульсаций я оказался рядом с Ниной, и ладонь ее сцепилась с моей. Голова едва доставала мне до плеча. На лбу блестела зеленая звезда с семью лучами, фигуру облегал плащ цвета морской волны с серебряным крестом на спине. Резковатый голос по-детски старательно выпевал слова гимна.
Нина и Нина. Два месяца хожу к ней в группу, смотрю на нее, прилежно слушаю то, чему она учит, и ни разу не шевельнулась во мне мысль о ней как о женщине.
Она старше меня лет на восемь. Совсем не в моем вкусе.
Но тем не менее - после невинного сближения наших рук я не мог заснуть, думая о ней, вызывая ее в воображении всю ночь.
Тянуло, томило, тащило - как уже много лет ни к одной из женщин.
Я гнал от себя, не позволял себе совсем уж разнузданно плотских видений. Чаще всего в возбужденном черепе возникала одна картинка, вполне невинная (если не рассматривать ее как первое звено эротической игры, всегда самое простенькое и невинное) - моя ладонь гладит ее короткие, светло-русые волосы, уложенные в симпатичную сенно-соломенную стрижку. Скромная радость пальцев, дивно отдающаяся во всем существе… Эту картинку я разрешал себе, все же прочие, грозящие из нее вырасти, пресекал и гасил.
Сегодня перед началом занятий на группе было продолжение вчерашнего. Чудо не чудо, но - встряска бедным моим мозгам.
Нина подошла ко мне и попросила завязать на затылке ленточку, к которой крепилась зеленая звезда. Видно, ей жаль было окончательно расставаться с ней после мистерии.
Я завязал (внутренне задрожав). Коснувшись при этом русых, колких, как соломинки… Что это? Она умеет читать мысли? (Громкие, жаркие ночные мысли…)
Минут двадцать не мог оправиться от сладкого шока.
Как же теперь мне быть, как ко всему этому относиться?..
По-человечески и по-женски мне гораздо симпатичней Ольга, но тянет, настойчиво тянет к Нине. И это при том, что по большому, по глубокому счету ни одна женщина мне не нужна и не будет нужна уже никогда.
(Вспомнил мою незабвенную Динку. Она умела влюбляться сразу в четверых. Скрупулезно объясняла мне, что качество любовей при этом разное: любовь-страсть, любовь-дружба, преклонение, эстетический шок, азарт победы, ненависть… А жить могла одновременно с двумя. Это обычно случалось, когда вспыхивала новая любовь, а старая не спешила уходить, отпадать, подобно шелушащейся коже, сохраняла в себе что-то живое. О, как это тягостно! - жаловалась она. Чтобы не надорваться от тяжести, часть ее перекладывала на любимых, искренне рассказывая каждому о другом. Ждала, кто из них первый не выдержит и исчезнет, и прекратится двойственность. Обычно не выдерживали оба.)
Я устроен иначе, чем моя первая жена. Полная невнятица и сумбур в четвертой и шестой чакрах, в уме и сердце.
Она же мой учитель, черт побери! Наставник. Интересно, как я буду совмещать отныне преданное и чистое ученичество с махровым цветком вожделения?
Но самое главное, самое свербящее: неужели она сама, владея энергиями эфира, творит со мной все это? Зачем?! (Она, видимо, многим владеет, иначе не стояла бы так близко к Н.Т., во втором кругу.) Это же чистейшая черная магия.
Не укладывается в узенькую коробку ученического мозга. В прямоугольный прилежный пенал…
Стыдно сказать, я дошел до того, что стал вспоминать все слышанное и читанное когда-либо о методиках тантры.
Соответственным образом подготовленные мужчина и женщина через любовный акт достигают выхода в высшие планы сознания, в светлый экстаз и слияние с Абсолютом.
Я представлял, прокручивал в воображении картины тантрических обрядов, совершаемых мною и Ниной. Все цензурные запреты прошлой ночи были сняты. Сознание уносилось в сладкие горячие бездны.
Восьмилетнее монашество, конечно, поддало жару. Вот и молись после таких путешествий… Вот и уносись в медитации… Когда воображение затихало, изможденное, обессиленное, жаркие волны откатывались - моя христианская суть тихо, но внятно объясняла мне, что я прелюбодей и развратник. Тантризм - это вид йоги, требующий, как и все другие ее виды, полного самоотречения, чистоты, аскетизма. Я же - жалкий, падший - пусть только в воображении, это не менее низко - сластолюбец. И какой там духовный путь. И какая там Школа…
Одна радость, что вижу Нину только раз в неделю, на группе. Хочется верить, что в промежутке между нашими встречами сумею как-нибудь успокоиться, ввести в русло разбуженную, грохочущую, словно тяжелый рок, плоть.
* * * * * * * *
Во внеочередном письме подробно описал Альбине чудо мистерии. Долго колебался: рассказывать ли о Нине и о моем взбесившемся либидо? Тоже ведь чудо, в какой-то мере.
Не стоит, наверное, делиться этим с женщиной. Впрочем, какая она женщина? Стойкий и светлый дух, задержавшийся на земле для утешения мне подобных. Одинокий воин, идущий путем знания.
"…Я приняла путь воина. Иду им, как могу. Принимаю удары судьбы как вызов и отвечаю соответственно - безупречностью, неуязвимостью, то есть каждый миг делаю наилучшее из того, на что способна. (Я не говорю, что я безупречна, но я цепляюсь за безупречность, так как без нее, мне кажется, на меня обрушится бездна.) Разве это не то же христианское - отвечать на зло добром?
…Я плохо знаю, что в свете хорошо, а что плохо, живу по пути воина, а он живет не вдоль, а поперек.
…Если бы не путь воина, я бы умерла, столько во мне горя".
Интересно, что грустные ее письма идут ко мне раза в два дольше, чем светлые и бодрые. Энергии уныния ("упадхи") утяжеляют их, тормозят.
Переписка наша так исповедальна, так сущностна, что стыдно о чем-то умалчивать. Словно я не доверяю ей. Нет, Альбина, нет!
Тебя послали мне в подмогу Светлые Силы. И меня к тебе послали - ты совершенно права - твои Светлые Силы. Ибо они дружат там, наверху. И хотят, чтобы и мы сдружились.
Есть только две души в мире, с которыми я разговариваю о самых главных вещах.
Моя крохотная Зойка, ирреальная, выдуманная.
И Альбина.
Целых двое. И я еще ною о каком-то своем одиночестве!
Последнее время, помимо основных моих собеседниц, стал беседовать еще с планетами. Для этого не нужно выходить в ноябрьскую ночь, задирать голову и ронять на мерзлую землю шапку. Можно дома, за письменным столом, аккуратно вырисовывая их символы красным фломастером вдоль окружности космограмм.
Сам не заметил, как перешел с ними на "ты". Бормочу, откровенничаю, отчитываю, словно живых. Они и в самом деле живые, во всяком случае, принимают весьма увлеченное и деятельное участие в моей судьбе.
Казалось бы, какое им дело - далеким, сверкающим, величаво кружащимся громадам - до меня? Массы наших тел несоизмеримы, расстояния между нами - сотни миллионов км…
Есть дело.
Хотя у физики - и Ньютона, и Эйнштейна, и Миньковского - может поехать крыша, если она всерьез задумается об этом.
Массы несоизмеримы, но вот души, видимо, да.
Мучители мои, палачи. Мойры. Ангелы-хранители. Музы, Учителя.
Дружище Солнце, если б я научился любить без отдачи, ничего не требуя взамен, седьмой дом, твоя душная хижина, перестал бы быть адом. Ты даешь мне огромный болевой толчок для творчества, но лучше бы ты излечилось. Я думаю, я смог бы творить и со светлым, и с ясным тобой…