– Больше не болей! – сказал я зачем-то.
– ?Больше не буду! – сказал он по-гамлетовски выразительно. -
Я больше не буду.
В последний раз озарил сад улыбкой и нас покинул.
– Зачем приходил? – И Аня облегченно выдохнула: – Как же я устала!
Мы прошли на кухню.
На деревянных голых стенах висели приколотые рисунки – с крестами и бабочками, нимбами и цветами, – нарисованные церковными детьми и привезенные сюда Васей.
Картины со смещенными пропорциями, следы наивных кисточек, напоминали художество дикаря, отгоняющего беду. Но и воинственная ярость жила на этих бумагах, мятых от акварельной водицы. Бабочка зависла самолетом. Жуки наступали танками. И везде небо синело. Или его давали алчно, густо-густо, или воды не жалели, копируя жертвенную невесомость лазури.
Мы сели. Миска с овощным салатом, корзинка с черным хлебом, стеклянный саркофаг с маслом и отрезками сыра и ветчины.
Аня наливала суп. Крапивный. В свеже-зеленой гуще плавала долька вареного яйца, желток зрело поглядывал из белизны, словно в каждой тарелке – пейзаж Куинджи, буйные кущи, терпко вечереет, и луна между зарослей вступает в свои права.
– Сегодня сварила. Мы с Наташей у забора надергали, – говорила она, разливая ловко и вслепую, и нежно глядела мне в глаза. – Какая она хваткая! Какие у нее мышцы! Вчера баню топили. Так она дров нарубила. Разделась – у нее бицепсы настоящие! А кожа какая толстая! Рвем, значит, крапиву. Я в садовых рукавицах. Она руками голыми, и ничего, не больно. Оказывается, у них дома постоянно крапиву едят. Она с детства привыкла ее рвать.
– А платье из крапивы не носит? – спросил я.
– Как в сказке, – сообразила Ульяна.
Ели суп задорно.
– Крапива без пива – деньги на ветер! – выстрелил лозунгом Петя, резво мешая ложкой. – Фу! – Поднял перевернутую ложку, с которой вместе с зеленым свисало нечто бесстыже черное, длинное, гибкое, что он опознал оглушительно:
– ?Волос!
– ?И у меня! – пропищала Ульяна, заглядываясь в свою копию Куинджи.
Я следом выудил крепкий черныш, который прилип к половинке яйца. Смахнул на пол.
Аня схватила тарелку, выбежала во двор, слышно было – выплеснула.
Петя оттолкнул тарелку. Подскочил, проплясал тесной кухонькой, скользя взглядом по детским рисункам.
– Простите! – сказала Аня, вернувшись. – Гадость. Это все Наташа, я ее просила суп посолить, пока я с Ванечкой была. Вечно она космами трясет. Ешьте сыр, ветчину! Я сейчас курицу разогрею. Курица точно безволосая!
– Эпиляцию сделали? – собрался с юмором Петя.
– Я есть не буду! – замотала головой Ульяна.
Но курица была вполне и салат – радостным. Потом был чай, на тарелке – жимолость. Ягоды недавно поспели, Аня уже ободрала полкуста. Вяжущий вкус побеждал память о волосатом супе.
Мы вывалились на воздух.
– Мальчики, тут надо бы траву собрать. Лучше руками – так быстрее!?- Аня включила воду. Ульяна укладывала тарелки в раковину.
– Чего за трава? – спросил я разморенно.
– Да муж Наташин покосил. Теперь надо в одно место отнести. Дождь пройдет, и гнить станет всюду.
– Труд веселит человека! – Петя скинул кожаный пиджак на ступеньки дома.
Я надел рукавицы, Петя рукава широкой черной байковой рубахи натянул на ладони. Мы стали таскать охапки мертвых растений с разных концов сада. Мы сносили стебли в одну кучу, у калитки, подле кустов крыжовника. Трава была разная, встречалась с колючками. И крапива, старая знакомая, была. Мы таскали в объятиях траву, пресную и душистую, вялую и кусачую, влажную и усохшую. Я поднес травинки к лицу и глубоко вдохнул все сразу: рождение, расцвет, смерть. Трава пахла разнузданно?и начальственно, как волна, и я на секунды ощутил, что не я нюхаю ее,
а она, затмив пол-лица, обнюхивает меня.
– Что я нашел! – закричал Петя.
Аня выключила воду и взволнованным шагом направилась на его крик. Я бросил охапку вместе с рукавицами и подошел:
– Что там?
Петя потрясал острой деталькой. Несомненно, значок. Темный от времени и земли.
– Узнали?
Железной крохоткой, зажатой в правую щепоть, он начал тереть по левой руке, закрытой черной байковой рубахой.
– ?Не узнали? А это детство наше… Я помню, все помню! Помнит
зоркий глаз, – бормотал он, двигая значком, – мой советский класс…
Значок, с вкраплениями ржави, но свободный от грязцы, лежал у него на ладони.
– Пионерский! – опознала Аня.
Красная звезда, над которой краснело угловатое пламя. В центре – головка Ильича, как головка чеснока, белая и голая.
– Я в школе единственный не вступил в пионеры, – признался я. – Мне папа запретил. Объяснил: пионеры против Бога.
– А ты сейчас вступи! – Петя ликовал. – Бери и цепляй!
– Может, зароем его обратно? – Аня прижалась ко мне, теплая, и стала ластиться. Бедром, сиськой, скулой. – Тут такое творится… Они меня замучили. Выкиньте вы эту ерунду!
– Кто они? – Я обнял жену и стиснул. – Не бойся, я тебя от всех спасу!
– Потрясающе! – Петя перевернул значок. – Даже иголка осталась. Бери и цепляй!
Зашелестело хихиканье. Это Ульяна подкралась по мякоти живой и неживой травы.
Вдали гулко забрехали собаки. На разные лады. Жирное и дремучее: "Вась-Вась!" Звонкое и праздничное: "Вань-Вань-Вань!"
Трепеща губами, Петя хватал воздух. Я взял у него и стал крутить значок:
– Прямо знак от родной земли. Интересно, зачем он воскрес? Неужели могут вернуться пионеры?
Петя выпятил грудную клетку, шевельнул ушами, издал горловой писк и обрушил челюсть о челюсть:
– А-а-апчхи!
– Чих на правду! – обрадовалась Ульяна.
Хлопнула калитка.
– Наташа! – крикнула Аня.
Няня толкала впереди себя коляску и молчала, взглядом проницая
пустоту. Свернула с дорожки на траву, подкатила к нам:
– Чо орешь? Своего не буди.
– Спит, – умилился я.
– Всю дорогу изводил. Позор какой: вопит и вопит! К нашим его возила. Он любит на нашу собаку смотреть! Собака на цепи – я его подношу, он смеется… А до этого как вопил! Только у нас заткнулся!
– Не говори "заткнулся" про моего сына.
– Она не со зла, – заступилась Аня.
– Нравится? – Я показал значок.
– Старый… – Наташа всматривалась. – Откуда такой? Прикольный вроде. Отдашь, Анют?
– Дарю!
– Между прочим, это я нашел! – вмешался Петя. – Я траву собирал, вижу – какая-то фишка…
– Ты жадный, чо ль? – Наташа разбойно царапнула его глазком.
Петя пресекся и звучно сглотнул.
– Держи, пионерка! – Я впечатал значок ей в руку.
Рука была горячая.
– Мы все пионеры, блин. При Союзе все дружно жили. Зачем Союз ломали? Наши родители и ломали, скажи, Ань? – Она вертела значок между пальцами. – Холодный какой… Васькин? Он же Ва-аськин… Васькин, да? Я его в говно спущу.
– Васин, – спохватился я. – Может, лучше Васе отдадим?
– Зачем? – спросила Наташа.
– Вряд ли он ему нужен, – сказала Аня.
– Не прет мужику по жизни! – Наташа заржала, будто всех призывая заржать. – Зарыл значок, а земля обратно выплюнула. Подарочков его не принимает!
– Ты! – Бешенство сузило мне дыхание. – Ты! Он дал нам этот дом. Он тебя нам посоветовал. Ты как смеешь!
– Смею я. Смелая! Чо он на меня зырит? Чо он лыбится? Противный…
– Ты же сначала с ним дружила.
Она кокетливо закрутила головой, ловя шпильками солнечные искры:
– Не разглядела. Сын твой – сразу в рев, как Васька подходит.
Ульяна пролепетала:
– Он к тебе клеился?
– Пусть попробует… – Наташа окинула ее сверху вниз, и девочка, казалось, уменьшилась. – Мой кобель ему причиндалы отгрызет.
Я вздохнул:
– Ты в Бога-то веришь?
– ?Мне Бог помогает, – сообщила она нахально и зачесала в кудлататой голове.
Я нагнулся к коляске. Здесь обитало главное существо белого света.
Я вел коляску. За спиной Аня тараторила с неестественным восторгом:
– Помнишь, блузку тебе дарила? Красный значок к белой блузке – это шик! Ты прикинь, как клево с таким значком! Забавно!
– Я чо, клоун?
– Ты – модница! Завтра у меня в шкафу пороемся! Хочешь, подарю тебе джинсовый костюм?
– Старый?
– Зимой купила. Надо померить. А значок, честно-честно, здоровский! Как будто детство нам вернул!
– Взрослые бабы! – хриплое в ответ. – Какое детство.
– Юные! Юные, Натуль!
Спал мой сын. Я отключился, украл мгновения, остался с ним наедине.
Я ощущал жажду его видеть, голодал по нему. Москва с делами забирала меня у Вани, но я рвался к нему. Я не умел и не хотел пеленать, купать, укачивать, бесконечно треща "чщ-чщ" или монотонно напевая. Предпочитал курлыкать, бережно щекоча ребрышки. А по правде – мне хватало мгновений. Просто взглянуть. Время подпрыгивало вспышками, несколько моментальных снимков: вот он, все с ним хорошо. В такие мгновения я словно передавал ему свою силу, впрыскивал в него, глядя пристально, укрепляющее любовное вещество.
Я вел коляску. Красный отсвет делал лицо младенца особо круглым. Но сквозь эту красную рекламную пелену я тревожно разобрал позеленевшую кожу, лиловатые печати на веках, соска застыла надгробием. Ваня не дышал.
Я погнал коляску. Остановил у крыльца. Окунулся по локти – и сверток выхватил вон, под солнце.
Живой?
Веки дрогнули и не успели раскрыться, прежде чем из мясистого ротика загремел плач.
На землю полетела соска.
– Ты обалдел? – Жена перехватила младенца и закачала всем телом.
– Я же тебе говорила, Ань.
– Что ты ей говорила? – Я крутанулся, понимая, что мой кулак сжат.
Наташа показала чудо быстроты: нагнулась, сцапала соску, страстно облизнула и ткнула в младенческие губы.
Звонил телефон.
Я бросился в кухню.
Мобильник молчал. Я включил его обратно в зарядку. Зарядку?- в розетку. Дисплей озарился, я всматривался в мутное электрическое зеркальце. Номер был незнаком. Я перенабрал. С пятого гудка в трубке закружилось:
– Алле! Алле!
– Кто это?
– Это Екатерина! Прошу ваших молитв! Мы уезжаем!
– Екатерина?
– Василий наш заболел. – И тут из отрывистой речи (каждая фраза обособлялась влажным свистом) я понял, что это Васина жена. – Доча с нами. Доктор сказал: пулей! Плох Вася наш. Поспал полчаса, проснулся, горит весь. Синий!
– Синий? – Мой взгляд остановила детская акварель на стене.
Желтый подвисший человечек с зеленой бахромой по краям, и вокруг густая синева.
– ?Синий! В синяках весь. Спина синяя вся! Градусник поставила: тридцать восемь и семь. – Она последний раз ожесточенно свистнула.
Зажмурившись, я неловко перекрестился.
Вышел из кухни, тоскливо щуря глаза.
Аня, Петя и Ульяна стояли возле коляски, направив на меня ждущие чего-то лица.
– Где цыганка? – спросил я.
– Тсс… – Аня показала на коляску. – Ушла.
– Правда ушла? – Я заглянул в коляску, обнаружил любимый сверток и начал озираться. Мне представилось, что она никуда не делась. Пока я отлучался к мобильнику, все затеяли игру. Например, она забежала в баню и смотрит сквозь ветхие щели или позади дома схоронилась за заброшенным колодцем и там азартно дышит. Она не покинет нас, и все они согласились ей подыграть, лишь маленький Ванечка спит непритворно.
– Васю в больницу повезли, – сказал я.
– Все, что нас не убивает… – Петя замахнулся челюстью.
– О, только не это… – простонал я. – Не надо сентенций. Что это за болезнь, когда человек синеет?
– Рак крови, – рассудительно сказала Аня. – Сходите за вином?
– Синий – значит, пьяный! – Петя щелкнул зубами, точно раскусил гранитный ломтик кроссворда.
– Ты же кормящая, – сказал я.
– Кормящая… – протянула жена, копируя мою грусть, и вернула с нотой мольбы: – Ну, немножко вина! А себе возьми пива…
До магазина было десять минут спокойной ходьбы сначала по земляной дороге мимо леса и дома Васи, потом поворот и – по старым кускам асфальта. Я взял бутылку белого чилийского – Ане и Ульяне. Себе пять бутылочек "Миллера" с сушеной рыбкой. Петя набрал коктейлей. Водка и дыня, и арбуз, и киви. Меня затошнило от одного пестрого вида этих жестянок, а Петя ничего, приободрился. С молодцеватым хрустом вскрыл киви и стал засасывать.
На нашей улице, на обочине, с белым бидоном стояла дородная старуха. Я пересекся с ней глазами. Волосатая родинка на двойном подбородке. Подбородок – как клубок шерсти.
Она качнулась и трескуче зевнула.
Петя вырвался вперед, он обернул красно-сизое лицо, уже расцвеченное коктейльным салютом. Я припустил. Мы пошли рядом.
– Петь, давай в лес!
Сойдя с дороги, мы исчезли между соснами.
Солнце скользило по стволам, рябили блики. В тени покоилась игольчатая залежь. Мусор лежал среди шишек и парочки багровых сыроежек.
Мы выбрали упавшее дерево. Я открыл пиво, сделал глоток, извлек рыбку, начал грызть.
Каждый раз, уезжая из города, я старался зайти в лес и с первым вздохом ощущал растворение. Лес смотрел на меня отечески. Как будто не я по нему скучал, а он по мне истосковался. Но это был пытливый взгляд.
– Мутная дача, – сказал я. – Аня изменилась.
– Изменилась? – Петя звякнул жестянкой о зубы.
– Другая она. Напуганная какая-то. Нянька меня бесит. За ребенка сердце болит. Василий заболел чем-то. Страшным. А ведь только что нас вез.
– Лично я не боюсь смерти! – Петя потряс жестянкой и заглянул в дырку с той увлеченностью, с какой смотрел в саду на пионерский значок.
– Знаешь, вы с Васей чем-то похожи. – Я похлопал его по байковому плечу.
– Мы? Я тоже посинел? – Рябь иронии обежала мокрые губы: туда-обратно.
– Нет. Резкостью решений. Ты завязал с физикой. Вася раньше был специалист по компьютерам, работал в американской компании. Долго работал. Год назад он вдруг вернулся в Москву и отдал всего себя храму. Что заставляет человека измениться? Я не знал тебя физиком. Скажи: ты тогда был другим человеком?
Петя взболтнул коктейль:
– ?Ты бы не узнал меня. Я был тихоня. Скромный, малословный. Всегда за учебниками. Когда в школе учился, выигрывал олимпиады. На факультете меня за лучшего студента держали.
– И почему ты бросил физику?
– По-то-лок. Сам растешь, а потолок не растет. Ты головой давишь, голова пухнет. Одно спасение – согнуться, но прыгнуть за дверь. За дверью, может, хуже, может, и лучше. Здесь места точно нет.
– Что это за потолок? – Я скорее отхлебнул еще пива, вымывая из языка вонзившуюся рыбью иголку. – Потолок таланта? Ума потолок?
– Интереса! Я был мальчик робкий, маменькин сынок, сидел в теплых тапках и с учебником дружил. Возраст свое взял, я в универе новых людей встретил, стал пиво пить после занятий, с девочкой одной из Тамбова поцеловался, страшила, но губы – как вишни. Блок мне попался. "Но даже небо было страстно… И небо было за меня!" Начал я много читать. Пока не дочитаю книжку стихов – не отложу. Каждое стихотворение читал как откровение. И я понял, что физика – это детство, домашняя неволя, там приз – мамин яблочный пирог. Другой мир – широк, весел, пьют на ветру, стихи сочиняют, и награда другая – поцелуй взасос от студентки из соседнего учебного корпуса, второго, который гуманитарный. Стал я резким, надел кожанку, дома грубил, преподам дерзил, говорил отрывисто. Так мой новый стиль родился. Я как будто из ребенка стал подростком.
– Подростком?
– Да, да! Запоздало, допускаю. А бывает, человек не изменился и навсегда остался ребенком. Я до подростка подрос и этому рад. У меня первая детская любовь – физика. А первая юная страсть – поэзия. В итоге: я – другой. Я – поэт!
Он стукнул по дереву, лежащему под нами. Ткнул указательным пальцем и с сухим треском проколол кору:
– Все равно не поймешь, пока в моей шкуре не окажешься! Кыш! Кыш! – задул на палец, сметая оранжевую мошку, скоростную, размером с точку.
Оранжевая сгинула.
Я смотрел на Петю, и мне чудилось, что мы, как и мусор, раскиданный здесь, – продавленная пачка сигарет, бутылка из-под пепси с коричневыми разводами внутри, желтая и измятая газета, – мы тоже невидимо и незаметно превращаемся в часть леса. От мусора лес не терял своей сакральности, присваивал эти внешние предметы и бросал на них очищающий отсвет, но в нем накапливалось отчуждение.
Петя запрокинул лицо с жестянкой, вернулся в поклоне и поднял на меня захмелевшие, зарозовевшие глаза:
– Я рождался заново! Так змея старую кожу долой… В свежей коже ей больно и неловко. Стыдно. А старая сама слезла. Дернулся – на тебе уже новая! Старая умерла. Может, и ты теперь умрешь. Но к старой нет возврата! Чувствуешь – так надо. Организм требует. Это во спасение!
– Какое спасение, если ничего хорошего от перемены не будет?
– Природа знает, как надо. Если ты не сумел желанием управлять – значит, такая воля природы. Я тебе как физик докладываю.
– Во спасение, говоришь? Это что же за спасение? Души?
Петя в ответ вздохнул и пожал плечами (и следом вздохнул ветерком лес и тоже пожал зелеными плечами):
– Бывает, организм понял, что сдает, и человек себя приготовляет. Старик белую рубашку надевает. Вася твой во что облачился?
– В стихарь, – тихо сказал я. Отчаянно звенел комар. – Я почему спросил? – доверительно прошептал я. – Строго между нами: я хочу в политику. Послезавтра у меня важная встреча. Мне предложили возглавить всероссийское движение. Петя, так же можно до конца жизни писать в газету, писать книжки! Мне уже тесно, понимаешь? Я другого хочу и ничего с собой поделать не могу. Мне кажется, что там – реальная жизнь, обаяние, мощь, приключения, только оттуда можно жизнь менять, буквы перестали работать. Я хочу лепить историю, как снег… Видимо, я не прав, сунусь туда и проиграю всем этим акулам. А вот хочется, и все!
Мы молчали. Лес молчал простодушным молчанием, но я, как всегда, ждал от леса подвоха. Где-то совсем рядом раздался сочный щелчок, и мы одновременно вскинулись, словно над нами в хвойном сумраке должна зажечься лампочка.
Лампочка не зажглась: пролетела и тюкнула в мятую газету шишка.
Я догрыз рыбку, отшвырнул мокрый хвост, который упал в ржавые иголки и тотчас стал незаметно растворяться.
Петя веточкой что-то чертил по мху.
– Е равно эм це в квадрате. Ничего не пропадает! Формула природы. Она нас главнее. Не мы решаем – она за нас! Все на свете рифмуется! Она подстрекает, она и казнит. – Он допил банку, нажал сверху подошвой, сплющил, продавливая мох.
Сложилась железная лепешка. Петя поднял ее и с усилием запихнул в карман брюк.
Последовав его примеру, я сунул допитую бутылку в пакет к полным.
Еще недавно апрельским утром Вася заехал за мной. Меня ждал роддом.
Пакеты, сумки. Аня показалась в халате. Вот уже вышла в куртке с бело-голубым шелковым свертком. Из свертка смотрели длинно и вальяжно темные глаза, иронично, утомленно, покровительственно. Сын-вельможа. Здравствуй! Такой ты у меня, сынок!
Каков ты с первого своего взгляда, таким и будешь, пока не закроешь глаза в последний раз.
– Подержи, – попросил я и стал шарить по карманам, ища деньги для медсестры.
Вася взял запеленатое тельце, приветливо улыбаясь из топора бороды.