– Когда-то, очень давно, у меня был кавалер в таком мундире, – она мечтательно закатила глаза, – впрочем, что вам угодно?
Кильков кратко изложил странные события, случившиеся с тремя бойцами, и поинтересовался, не знает ли собеседница чего-нибудь об этом.
– Да. Пожалуй, я их видела. Они сидели в нашем дворе. Но ничего, кроме этого сказать не могу.
Женя поблагодарил хозяйку и, собираясь уходить, обратил внимание на целый иконостас старинных фотографий, украшавших большую часть стены. Большинство из них было посвящено мужчине средних лет, чье лицо казалось знакомым. Рядом с ним на групповых снимках часто можно было видеть миловидную молодую даму с элегантной тростью в руке. Такой же, какую сейчас держала в руках Софья Петровна.
– Это, наверное, вы? – задал вопрос Евгений, показывая на фото.
Хозяйка утвердительно кивнула и привычно оперлась на рукоятку трости, которая в своих причудливых изгибах изображала какого-то китайского дракона.
– А он, – Женя показал на мужчину, – кажется, очень похож…
На языке вертелась фамилия поэта, с которого совсем недавно были сняты запреты на публикацию.
– Да, это он. Мы очень дружили…
– Его, ведь, еще при Сталине… куда-то этапировали.
– Очень тяжелая судьба и страшная кончина без вести…
Женя грустно покачал головой и, больше не задавая вопросов, галантно, насколько умел, попрощался.
Хозяйка тоже засобиралась по каким-то делам и из подъезда они вышли вместе.
На улице их пути лежали в разные стороны и Кильков нос к носу столкнулся со своим соседом дому Витей Красавиным.
– Привет, – радостно воскликнул тот, – что это ты с нашей Софочкой гуляешь?
Виктор работал (или, как он любил говорить – служил) актером больших и малых театров и направлялся, по-видимому, на вечерний спектакль в очаг культуры, расположенный буквально за углом.
– А ты ее знаешь?
– Только твое солдафонское ремесло тебя извиняет, – Красавин театрально закатил глаза, – как ты сам можешь не ведать, что она муза великого Поэта?
Виктор охотно рассказал, что Софья Петровна является местной достопримечательностью и хозяйкой чего-то вроде литературно-театрального салона, где постоянно собирается весь городской бомонд, поэты, писатели и прочая интеллигенция. Молва приписывала ей хитроумное спасение Поэта от ареста, драматичную любовь и, наконец, трагическую роль последнего свидетеля его задержания и высылки в неизвестность. Софочка, как ее звали постоянные визитеры, всю жизнь проработала в областной библиотеке, заведуя какими-то древними фондами. Она чудом избежала репрессий и уплотнительных подселений, оставаясь для всех живым отсветом и эхом гения.
– Во, как, – удивился Кильков, – а я ее о наших солдатиках расспрашивал, которых в этом дворе кто-то отделал.
– И сильно?
– Не смертельно, но с последствиями. Она-то, вроде, ничего не видела. А других свидетелей нет.
– Ладно, я побежал, – заторопился Виктор, – ты только к Софочке больше со своими глупостями не лезь. Побереги нежную душу…
***
Женя весь вечер проторчал в своей лаборатории, занимаясь построением гистограмм для отчета, а с раннего утра поехал в госпиталь колоть рядового Боракина. Тот уже не рыдал, а был в полусонном состоянии с придурковатой улыбкой на лице. Похоже, что ему вкололи какую-то сыворотку покоя, радости и правды. Он обрадовался Килькову, как родному и рассказал, наконец, очень занимательную историю. Женя не мог поверить тому, что услышал. Судя по рассказу Станислава Боракина, дело было так:
Три бойца полдня проболтались по городу, и присели на скамеечку в пустынном дворе старого большого дома неподалеку от драмтеатра. Выпили две бутылки пива, на которые ушли все карманные деньги, и закурили последнюю сигарету по кругу. Поблизости ни души. Из-под арки появилась худощавая старушка антикварного вида чуть ниже среднего роста в шляпке и при белом воротничке. Слегка опираясь на трость, она пересекала двор, направляясь к центральному подъезду. В левой руке ее была скромная тюлевая сумка, в которой просматривалась большая коробка конфет и явно прорисовывалось горлышко бутылки шампанского, серебрящееся фольгой.
– Жирует, клюшка, – буркнул зло Стеценко.
– Эй, бабуля! – сказал он погромче, когда та приблизилась на расстояние трех шагов, – отдай шампунь защитникам родины. Во рту пересохло. Душа горит.
Старушка, как ни в чем, ни бывало, продолжала свой путь. Отрешен и задумчив был ее взгляд. По-видимому, она была глуховата и не слышала солдатского окрика.
Стеценко встал со скамьи.
– Отстань от нее, – попытался остановить товарища Боракин, но тот уже протянул руку к заветной бутылке.
Никто не заметил, что случилось, но Стеценко, подкосившись, брякнулся к ногам старушки. Она протянула ему свою тросточку, вроде как, помогая подняться, но тот, почему-то, завыл по-волчьи и начал отползать в сторону. Бабушка как-то подтянулась, став, несколько выше ростом. Она переложила трость в другую руку и достала изогнутой рукояткой до шеи пластуна, зафиксировав его на грунте. Потом она его отпустила и снова зафиксировала. И так несколько раз в полной тишине. Что-то кошачье было в ее движениях и малоподвижном прохладном взгляде. Саша Кузьмин подскочил к товарищу, желая подать ему руку, но сам грохнулся рядом. Старушка достала тростью его плечо, а он, негромко охнув, оторвался от земли в спасительном рывке вправо. Старухин жезл достал его в полете и уложил на землю поблизости от Стеценко. Саша стонал и пытался откатиться в сторону. Бесполезно. Трость бабули управляла его телом, как коромысло с нитками марионеткой кукольном театре. Вскоре он уже не шевелился, а лежал на спине с открытыми глазами, пуская слюни. Все это произошло очень быстро, но словно в замедленном темпе. Сам Боракин помнил, что испуганно заорал и бросился на помощь друзьям, стараясь отпихнуть от них странную бабулю. Нелепо промахнувшись, он, зацепился за что-то ногой и начал падать, размахивая руками в поисках опоры. Это было его последнее впечатление перед кошмарным пробуждением в госпитале.
"Ну и Софочка, – подумал Кильков, дослушав душераздирающую историю рядового Боракина, – неужели это она. Ничего себе – муза Поэта. Не может быть!"
Сомнения раздирали его, но сейчас было не до того. Надо было срочно возвращаться в испытательный центр. Там его ждала нетронутая еще гора распечаток первичных данных и неизбежный фитиль от начальства.
– Дознания и испытания – вещи несовместные, – решил для себя Евгений, торопливо передвигаясь трусцой по трамвайной линии. Трамваи сегодня не ходили, шла перекладка путей. На языке в холостом режиме вертелись непечатные выражения…
***
К вечеру Кильков рванул снова в госпиталь, вспомнив, что забыл формально зафиксировать беседу и подписать бумажку у Боракина. Надо было поскорее завершать это дело. Он привычно забежал в знакомый коридорчик, но койка была пуста и чисто застелена. Женя сунул нос в палату, где лежали два других фигуранта дознания, но и там никого не оказалось. Дед-ветеран с перебинтованной головой сообщил, что мальчишек куда-то перевели.
Заведующий отделением ничего не смог сообщить о судьбе своих пациентов, кроме того, что им резко полегчало и начальство повелело вернуть их в часть.
– Ну, и ладно, – решил Евгений, – тем лучше.
Через полчаса он уже был в комендатуре и сидел в кабинете у подполковника Бузина.
Тот с интересом прочитал докладную записку, хмыкнул, хихикнул и засунул бумаги в нижний ящик сейфа.
– Вот что, – сказал он, вставая из-за стола, – давайте не будем возиться с этой дурацкой историей. Распишитесь здесь.
Подполковник придвинул к Евгению папку с бумагами.
Приказом по комендатуре материалам дознания, связанным с личным составом батальона обеспечения присваивался гриф "секретно". Пришлось Килькову расписаться под приказом в колонке допущенных и ознакомленных. Таковых оказалось, помимо его самого и подполковника, всего двое.
– Можете быть свободным. Я направлю в ваш центр представление на поощрение за отличную работу дознавателем, – попрощался Бузин, – и помните о неразглашении. Он пожал руку Жене и, как ему показалось, хитро подмигнул.
Кильков решил, что с него на сегодня уже довольно приключений и отправился домой, по дороге снова и снова прокручивая в уме историю с тремя бойцами и музой поэта. Смутное подозрение расплывчато маячило где-то, но никак не проявлялось в полном контуре …
– Женя, – радостно встретила его жена Аня, – как хорошо, что ты сегодня так рано. Поужинаешь по-человечески. Тебя, кстати, уже два раза Витя спрашивал из тридцатой квартиры.
– Зайду к нему после ужина.
Поесть спокойно не удалось из-за нового появления Красавина.
Он немного помялся, отказался от угощения и попросил рассказать о тех солдатах, про которых были расспросы у Софочки. Евгений отвечал уклончиво, упирая на то, что больше графиню не беспокоил и, вообще, никакого интереса это дело не представляет.
– Понимаешь, – возбужденно продолжал Виктор, – весь наш бомонд в панике. Его сотрясают слухи о том, что Софочка вырубила и искалечила троих молодых парней, которые ей чем-то помешали. Слышишь? Троих здоровых бугаев, как котят! Якобы, с использованием боевых приемов. Похоже, что речь о твоих солдатиках. А?
– Мало ли, что болтают. Язык-то без костей.
– Именно. Именно. Ты подумай-ка, чего только не болтали в салоне у Софочки наши гнилые интеллигенты.
– И что?
– А то! Уже давно зрело подозрение, что стукач в этот салон затесался. Слишком много в соответствующих органах обо всех было известно. Мне, вот, безобидный анекдот намедни припомнили при оформлении загрангастролей. Вербовать пытались. Еле отвертелся.
– Неужели Софочка?
– Похоже. Из простой библиотекарши киллеру не вылупиться. Ведь не все ясно и с делами давними. Кто тогда, в тридцатых, Поэта сдал? Дело было темное. А как можно четырехкомнатную квартиру в одиночку сохранить в этом краю безнадежных коммуналок?
– Извини, Вить, – Кильков почесал затылок, – я тебе ничего рассказывать не имею права, но подозреваю, что в этот салон лучше не соваться.
– Понял, не дурак, – Виктор торопливо попрощался и стремительно исчез.
Евгений хмуро закончил ужин и повернулся к жене.
– Ань, правда, хорошо, что у нас в семье никто стихов не пишет? Такая с ними морока….
***
– Кильков, – обратился к Евгению начальник отдела, – хорошие новости. Вас исключили из списка дознавателей части? Я настоял. Можете спокойно работать. Плановый срок уже поджимает…
– Служу Советскому Союзу! – принял стойку "смирно" Евгений.
Вскоре он уже сидел в библиотеке и заинтересовано листал брошюрку, издали напоминающую наставление по перевозке войск или поэтический сборник…
Командировочка
– Тьфу на тебя!.. – услышал я неожиданно в тамбуре вагона и тут же автоматически попытался утереться, чувствуя некоторую оторопь от подзабытого уже выражения. Так я и не привык к этому южнорусскому словесному проявлению дружеских чувств, расшифровать которое довольно трудно по причине высокого эмоционального накала и обильного смыслового наполнения, но можно очень грубо представить в виде:
– Ты отлично выглядишь, рад тебя видеть и, дабы не сглазить, плюю через плечо на скопившихся там бесов…
Я вгляделся и узнал отставного мичмана Рябко, не утерявшего "на гражданке" ни округлости фигуры, ни румянца щек. Так и хотелось поместить его фотографию на баночку с детским питанием.
– Боря! – обрадовался я сослуживцу, обняв его за плечи, – И на тебя, дорогой, ТЬФУ раз двадцать… Где ты, что поделываешь?..
Оказалось, что причалил он капитально в том самом городе, куда я ехал в командировку и, будучи знатоком баталерного дела, успел уже завоевать авторитет в хозяйственных лабиринтах районной администрации.
– Никакого порядка у шпаков, – сетовал он, – только на нас, на флотских, все и держится.
Я, в свою очередь, тоже пожаловался Боре на начальство, кинувшее меня в командировку в эту тьму-таракань. И это на третий день по прибытии с многомесячной боевой службы. И не дав привыкнуть к земле, нормальным людям и странным созданиям противного полу.
– Есть в ваших местах какой-то почтовый ящик в смысле закрытого НИИ. Знаешь такой?
– Конечно. У меня куча знакомого народа там работает…
– Так я испытания их новой аппаратуры провел в море. Протоколы сваял, таблицы нарисовал, но все – коту под хвост.
– Почему это?
– А номера инвентарные на блоке и на бумагах к нему не сходятся! Убывали-то в моря, как всегда, впопыхах. Ящик привезли за час до отхода. Еле успели расписаться, да печати поставить. Видать, что-то и прошляпили. Вернулись. Надо обратно технику отгружать, а цифири не те…
– Ну и хрен с ними.
– Хорошо бы, да все железки грифованные. На секретном учете. Вот, особист уже кругами забегал. Чует во мне внутреннего врага… Теперь еду разбираться.
– Да, кстати, а ты чего это в форму вырядился? В таком виде на предприятие не пустят. Ты им все легендирование угробишь. Чего делать военному моряку на фабрике детских кроваток.
– Некогда было переодеваться. Предписание сунули и на вокзал.
– Ладно, – сказал Боря, – что-нибудь придумаем.
***
Поезд прибыл на место уже ближе к вечеру и я, оказавшись от предложенного Борей гостеприимства, направился в ближайшую гостиницу с приветливым названием "Родина".
Дорога пешком заняла не более получаса. Этого времени вполне хватило моему приятелю, чтоб позвонить кой-куда и договориться о моем размещении.
В холле гостиницы толпилось несколько десятков человек. Они возбужденно обсуждали нюансы своего проживания в номерах, группируясь в пары, тройки и более полновесные компании.
– О! – воскликнула одна из девиц, увидев меня. – Морячок с портфельчиком. Я беру его к себе в комнату.
– Расскажи мне про шторм и качку, – бросилась другая мне навстречу, протягивая руки.
Мне удалось увернуться, ляпнув что-то о мертвом штиле и порванных парусах.
– Приехал на гастроли областной театр и забронировал все номера, – сказала хмурая дежурная администраторша, – но для друга Бориса Всеволодовича мы что-нибудь изыщем.
– Так это актрисы у вас тут выступают! – понял я, оценив качество представления.
Пока дежурная водила пальцем по строчкам своего журнала, я старался донести до ее понимания мысль о том, что нуждаюсь в длительном, глубоком сне и, в отличие от обычных командировочных, не ищу приключений. При этом она недоверчиво покачивала головой и с явными сомнениями несколько раз на меня внимательно посмотрела.
– Хорошо, – произнесла она, наконец, – ступайте в двадцать пятый. Это двухместный номер. Там уже один такой гражданин поселился, который покоя желает…
В комнате под номером двадцать пять я застал пожилого актера, без излишней театральности устроившегося в пижаме поверх одеяла. Мы познакомились. Звали моего соседа Петром Петровичем и он производил самое благоприятное впечатление старого домашнего увальня. Пока я устраивался на ночлег, несколько раз надрывался телефон. На звонки отвечал мой сосед, ласково увещевая кого-то на другом конце провода.
– Что, милая? – сочувствовал он со сценическим придыханием. – Очень хочется?
– Смотрите-ка, – обращался он уже ко мне после каждого звонка, – сколько девушек хотят скрасить наш холостятский вечерок.
Вскоре пришел друг Борис с бутылкой и закуской. Петр Петрович составил нам компанию, и мы поужинали, вспоминая наши флотские случаи и всякие театральные истории. Культурно посидели.
Уходя, Боря обещал быть утром и помочь разобраться с командировочными проблемами. Мы с соседом собрались, уже было, спать, но не тут-то было. В дверях появилась дежурная и объявила, что вышло время визитов и все посетители должны покинуть номера. Наши уверения об отсутствии визитеров она пропустила мимо ушей и, скользнув взглядом по комнате, удалилась. Потом по коридорам раздался топот, и послышались громкие крики. Я выглянул в коридор и почти столкнулся с бегущей мимо женщиной.
– Что случилось? – только и успел я произнести.
– …а… а… а-в-а-а! – прозвучало уже с противоположного конца коридора.
Я вернулся в комнату и увидел, что за окном сверху появились голые женские ноги. Затем и все тело пролетело вниз. Оттуда послышался шлепок и нечленораздельное ругательство.
Петрович выглянул наружу из окна и, обернувшись наверх, спросил:
– Что, Витя, попользовался и выбросил?
Мимо окна планировали развевающиеся одежды.
Витя ничего не ответил, а, ловко спрыгнув вниз, стал помогать своей гостье одеваться. Вскоре парочка удалилась в темноту. Девушка хромала, опираясь на руку кавалера.
– Наш актер в амплуа героя-любовника, – пояснил сосед, обращаясь ко мне, – вынужден непрерывно доказывать свою профпригодность.
Шел второй час ночи, и слипались глаза. У меня всегда после долгого похода какая-то хреновина со сном. То валит без перерыва, а то и не берет ничуть. Мало того, что самому толком не выспаться, да еще и спать ни с кем не тянет. Ни днем, ни ночью. Недели через две-три на берегу, как правило, все становится на свои места. Правда, каждый раз есть опасение: а вдруг, как не нормализуется…
Дверь содрогнулась от ударов. Это была облава в составе капитана и старшины милиции, усиленных районной общественностью в виде пенсионера-дружинника.
У нас проверили документы, подкоечное пространство и шкафы. Потоптались и ушли ни с чем, но через два часа вернулись.
– Чтоб вы сдохли! – пожелал я им после второй проверки помещения и моих документов. Но стражи порядка оказались живучими и приходили еще два раза за эту ночь. Они, видать, никак не могли поверить, что флотский офицер в командировке спит один, а не делит койку с местной контрабандной красоткой. Может, они надеялись, все-таки, получить с меня или Петровича червонец за охрану тишины и покоя.
***
Утром я еле-еле продрал глаза и обнаружил, что добряк Петрович приютил, все-таки, у нас в номере сиротку лет двадцати. Я так и не смог выведать, где она пряталась от облавы. Уходя, Петрович предложил мне контрамарки на вечерний спектакль, но я отказался, считая, что с меня театра уже довольно.
Борис заскочил около одиннадцати и мы, обсудив ситуацию, решили сами на предприятие пока не соваться. Он забрал у меня командировочное предписание, список перепутанных секретных номеров и обещал сегодня же забросить это все какому-то знакомому хозяйственнику из этого НИИ.
– Будь спокоен, – уверял он, – парень наш, флотский, поможет в лучшем виде.
– Не забудь, чтоб "прибытие – убытие" отметили, – напомнил я.
Борис уже собрался уходить, но я поделился с ним впечатлениями о проведенной в гостинице веселой ночке и предположил, что следующая будет такой же.
– Погуляй пока по городу, а к вечеру что-нибудь решим, – предложил он, – жаль, что у меня сегодня переночевать не получится. Теща гостит. Но тебя в беде не оставлю. Я ж перед тобой в долгу.
После его ухода, я долго пытался вспомнить, о каком таком долге он говорил, но ничего на ум не пришло. Подумалось, что все мы, кто был тогда утрамбован в плавучей железной коробке на полгода, – в огромном и неоплатном долгу друг перед другом за возвращение на базу частично живыми и умеренно здоровыми… На том и успокоился.