- Слушай и запоминай. Ты весь - надругательство и оскорбление. Ты - дурацкая шутка глупой природы, сыгранная надо мной, надо мной, надо мной. Ты ничто, нуль без палочки, у которого по случайности оказалось мое лицо. Если сейчас ты рассыплешься в пыль и тебя ветром развеет, мир не потеряет вообще ничего. Понимаешь ты это, гнусная пародия на человека? Завтра я уезжаю, отчасти как раз потому, что хочу оказаться как можно дальше от такой мерзопакости. Уговорю себя, если смогу, что это был просто кошмарный сон.
Ллев трясся от ярости и жалости к себе. Усы, срезанные с его собственной макушки и приклеенные прозрачным клеем, который его мать использовала для альбома с вырезками из газет, малость перекосились. Надо было скорее смываться отсюда, пока они не отвалились совсем. Его голос дрожал в крайней степени возбуждения:
- Ладно, ладно, мудила, тут все, на хрен, зависит, кто первым родился, вот от чего все зависит, да? Да? Скажи мне, когда ты родился, и мы посмотрим, кто тут, на хрен, чья копия. Ну давай, говори.
Теперь и меня охватило какое-то тревожное возбуждение. Приступ иррационального страха, что он сейчас вытащит паспорт и триумфально предъявит неопровержимое доказательство, подкрепленное могуществом государства, что мы с ним полностью идентичны. Майлс Фабер, также известный как Имярек Ллевелин. Дата рождения: 24 декабря 19…
Я сказал:
- Сказать можно все, что угодно. Нужно документальное подтверждение. А его я тебе предъявить не могу. И не собираюсь вести тебя туда, где оно у меня хранится. В любом случае это уже полный бред. Все, я сажусь в этот автобус.
Публика уже наводняла лужайку. Заводились машины. Я быстро шел к остановке, Ллев, хрипя, как старик, шустро шел следом. Крикнул, когда я садился в автобус:
- Я найду тебя, слышишь, урод? И принесу доказательство, на хрен. Не будет такого, чтобы всякая сволочь называла меня, на хрен, копией.
- Ты меня не найдешь. Завтра я уезжаю.
- Свинья, сволочь, урод, почему ты не хочешь со мной подружиться? Почему мы не можем закорешиться, как я хочу?
Я сел у окна. Пассажиры уже набивались в автобус, довольные хорошо проведенным вечером. Очень хвалили Царицу Птиц. Ее сын стоял, брошенный на остановке, глубоко засунув руки в карманы моей куртки. Я проверил, все ли вещи переложил. Свисток был холодный. Может быть, я своим свистом вызвал этого призрака? Призрак - это подобие, предвещающее скорую смерть, разве нет? Чушь собачья. Пока он стоял и тихонечко всхлипывал себе под нос, его усы отвалились и полетели к земле, кружась на ветру. Кое-кто из пассажиров рассмеялся. Или это я - его призрак? Чушь собачья опять же. Автобус тронулся. А Ллев так и остался стоять, что-то жалобно бормоча. Потом вытащил правую руку из кармана моей куртки и робко помахал. Ему все еще хотелось, чтобы мы стали друзьями, приятелями, корешами. Мы быстро ехали в сторону города, так что уже очень скоро Ллев пропал из виду. Я внушал себе мысль о его окончательном исчезновении, даже в ретроспективе. Его никогда не существовало. А потом, когда мы проезжали торговый центр "Кудесник", одно тревожное воспоминание возникло, как привкус давно съеденного обеда. Лекция профессора Кетеки. Шелли. Кажется, это был "Освобожденный Прометей". Ллев, на хрен, Освобожденный. Бред сивой кобылы. Вот эти строки:
Мой мудрый сын, кудесник Зороастр,
В саду блуждая, встретил образ свой.
Из всех людей один лишь он увидел
Видение такое. Знай, что есть
Два мира: жизни мир и бледной смерти.
А что было дальше? И почему он встретил свой образ? Я не смог вспомнить. Да честно сказать, не особенно-то и старался. Я жутко устал, голова вновь разболелась. Больше того, рана опять начала кровоточить: я чувствовал струйку крови за левым ухом. Женщина, сидевшая рядом, ее увидела и неодобрительно цокнула языком, как будто кровь - это что-то постыдное и непристойное. Как несуществующий Ллев. Но именно носовым платком этого Лльва - жестким и заскорузлым от спермы - я вытер кровь.
10
А на следующее утро, когда я проснулся - поздно, судя по плотности света, - после вязкого, как сироп, сна безо всяких тревожных видений, его одежда поджидала меня на стуле, как сам Ллев собственной персоной. Брюки были пошиты из какой-то немнущейся ткани, не требующей бережного обращения: вчера я просто швырнул их на стул, усадив задницей на сиденье, так что обе ("обои", как, вероятно, сказал бы Ллев; такого я от него не слышал, но это было вполне в его духе) штанины свисали на пол. Спинка стула распирала пиджак, как подкладные плечи киноактрис тридцатых годов. Тут я, похоже, сглупил: притащил его вещи к себе, при том что был полон решимости вычеркнуть этого типа из своей жизни, испарить саму память о нем. Купить новую одежду мне было не на что. Пока еще не на что. Похоже, все шло к моей капитуляции перед отцовскими адвокатами. У меня осталась моя рубашка, и были свои носовые платки. Грязный платок Лльва, оскверненный и оскверняющий, я оставил в автобусе. Хорошо хоть избавился от этого мерзкого напоминания о столь тесном контакте со Лльвом.
Я устало побрился насухую, сидя на кровати с закрытыми глазами. Бриться с закрытыми глазами лучше, чем с зеркальцем: когда не видишь, что делаешь, руки действуют ловко, как у слепых. Потом выглянул в коридор, там было пусто, и я прошмыгнул, как был голый, в умывальную - принять душ. Оделся, пригладил волосы пятерней, рассовал по карманам багаж и спустился вниз. В фойе не было никого, кроме хозяйки, пускавшей дым сурабайской гвоздики у себя за стойкой.
Я объявил, что съезжаю.
Достал из брючного кармана все свои бумажные деньги и выложил всю пригоршню на прилавок. Среди них затесалась и прелестница Карлотта. Я быстро схватил ее и упрятал в нагрудный карман, но хозяйка все же успела заметить ее и сказала:
- Странно. Это одно из тех слов, о которых я вам говорила вчера. Думаю, его вы запомните без труда.
Я ничего не понял. Она отдала мне мой паспорт и спросила:
- Вы пойдете в собор посмотреть на чудо?
- Чудо?
- Mijregulu на их языке. На моем - mu’jizat. Такое у них суеверие: ждать чуда в это время года. Какой-то маленький мальчик сегодня утром кричал на улицах, что было mijregulu, причем для него одного. Он ходил с мамой к утренней mijsa и принял святое причастие, хлеб, который по их суевериям… впрочем, вы сами, может быть, той же веры. Мальчик клялся, будто почувствовал, как у нее во рту ползал какой-то крошечный безволосый зверек, очень маленький, он говорил, а в голове слышался детский плач, как будто плакал младенец. А потом он его проглотил. По мне, так прямо какой-то каннибализм. Но вы сами, может быть, той же веры.
- Ну, в каком-то остаточном смысле…
- Поскольку это не mijregulu puwblijgu, не публичное чудо, то оно не считается. Для mijregulu puwblijgu им надо, чтобы хлынула кровь. Из любого невероятного источника. И вот час назад, когда вы, думается, еще спали, кровь таки хлынула, да. Но не из статуи их святой Евфорбии, как оно ожидалось, а из pipit, или маленькой zab, младенца Исы, по-вашему, я так понимаю, Иисуса, лежащего на руках своей матери. Омерзительно, так неприятно. Кровь, говорят, еще капает. Ее собирают в чайные чашки. Никто не додумался передать образец на химический анализ. Омерзительно, одно слово.
- Из его…
- Вот именно. Надеюсь, вам здесь понравилось и вы остались довольны.
Чтобы попасть туда, куда мне было сказано, а именно на улицу Индовинелла, пришлось пройти через площадь Фортескью, где стояла большая мечеть Дуомо под жаркой, подавляющей католической синевой позднего утра. Ее золоченая кожа местами облезла и походила поэтому на оберточную фольгу на погрызенном мышами печенье, тем более что камень под ней был цвета хорошо пропеченной сдобы. На площади было полно народу, главным образом - женщин в черном, поющих гимн. Им аккомпанировал полицейский оркестр, дополненный штатскими музыкантами из вчерашней процессии. Гимн был примерно такой:
Sengwi d’Iijsuw,
Leve mij, leve mij.
Потоки людей текли вверх и вниз по широким каменным ступеням, кто-то входил, кто-то, наоборот, выходил сквозь богато украшенную арочную дверь, у всех в руках были крошечные сосуды: рюмочки для яиц, аптечные пузырьки, - а у одной оптимистично настроенной женщины так и вовсе кувшин. На выходе люди ступали особенно осторожно, глядя под ноги. У одного мальчика была бутылка из-под "Куку-кугу" с парой капель драгоценной крови, и малыш то и дело заглядывал одним глазом в горлышко, словно рассматривал пойманное редкое насекомое.
Sengwi ridimturi,
Suwcu d’sentitet,
Leve mij…
Внезапное неблагозвучие создало богохульное впечатление диссонирующей пародии, когда полицейский оркестр заиграл новую мелодию, в то время как штатские музыканты продолжали играть старую. Новый мотив был мирским и воинственным, вроде национального гимна, каковым, кстати, и оказался. Потому что на площадь - в сопровождении многочисленного мотоциклетного эскорта спереди, сзади и по бокам - выплыл открытый автомобиль с государственным флагом на капоте. Сам президент прибыл посмотреть на mijregulu и дать ему президентское благословение, дабы приобщиться к божественному и перенести часть его на себя и свою должность. Толстый, сияющий, с умным лицом, в фуражке, в галунах, при медалях, в ослепительно белом кителе наподобие адмиральского, он встал, принимая приглушенные почести от своего народа, который не прямо сразу (и президент, будучи человеком весьма неглупым, оценил это и одобрил коротким кивком) забыл о Боге в связи с прибытием кесаря. Президент и его адъютанты вышли из машины, и глава государства смиренно склонил голову перед сверкнувшим перстнями благословением барочного церковника, вышедшего ему навстречу на ступени Дуомо. Я протискивался сквозь толпу, пытаясь пробраться на другую сторону площади. Мне нужно на улицу Индовинелла. Черт с ним, с порядком, и церковным, и светским. Черт с ними, с чудесами. Чудеса? Но чудеса ниспровергают порядок, ведь так? Нет, чепуха: они его укрепляют - держат народ на коленях. Но ты же любишь иррациональное, к каковому относятся и чудеса. Нет, нет, нет, иррациональное лишь подкрепляет рациональное, как ночь провозглашает день. Дайте мне оказаться между ночью и днем, в мире… э… затмений.
На периферии толпы я увидел доктора Гонзи. Он кивнул мне настолько любезно, насколько это позволяла его угрюмая прокаженная маска. Он был в грязном черном плаще и такого же цвета сомбреро. Я собирался прошмыгнуть мимо, готовый забыть его вчерашнее пьяное сумасшествие, но он вцепился когтями в мой рукав и сказал:
- Вам больше не надо бояться. Я нашел другой инструмент. Хоть я и далек от политической философии, но всегда признавал идею договора.
- Послушайте, мне надо попасть на…
- Да, мне тоже нужно спешить. Вопрос нефилософской практичности.
Его дыхание явственно отдавало виски, и это был не затхлый запах перегара. Похоже, доктор Гонзи был законченным алкоголиком. Он сказал:
- Томас Гоббс хорошо говорил об общественном договоре, непременно прочтите Гоббса. Хочу сыграть в ту же игру с подходящими представителями властей. Быть может, во взаимодействии им удастся найти ответ, хотя я сомневаюсь. Никто из них не обладает вашим особенным даром. Вполне может статься, что вам все же придется осуществить мой конец. Понимаете, о чем я? Я отправил в администрацию одну глупость, но ее там запихнули в архив вместе с прочими посланиями от сумасшедших. Я не подписался, конечно. Не подписаться, как вы вскоре поймете, - в этом вся суть предприятия.
- Прошу прощения, но мне надо…
- Поберегите себя, молодой человек. Удовольствия этого мира, даже будучи феноменом сознания, все равно не теряют своей остроты. Но я предвкушаю иные приятности. Встречу с епископом например.
- С епископом?
Но он уже уходил сквозь толпу, чуть склонившись вперед, его руки тоже тянулись вперед, как бы стремясь сгрести землю когтями. Несостоявшийся лев. Толпа вежливо пропускала его. У него явно не было никакой посудины, но он шел узреть mijregulu. А я собирался увидеть совсем другое.
Я разыскал улицу Индовинелла, расспросил скептиков, предпочитавших свои магазины кровоточащему zab младенца Исы. Это была небольшая, мощенная булыжником улочка, круто поднимавшаяся в гору. Там была парочка старомодных таверн и несколько жилых домов с садами за высокими каменными заборами. Дома были узкими, но недостаточная ширина компенсировалась высотой - четыре-пять этажей. В одном из этих домов хранились заброшенные произведения искусства, ради которых я и приехал в такую даль, приложив столько усилий и - да! - претерпев столько мучений. Ученый муж с бойким дружком не смог подсказать мне название или номер дома. Раньше, как ему помнилось, там на воротах была деревянная табличка, но ее давно отодрали то ли мальчишки-проказники, то ли семья бедняков, нуждавшихся в топливе. Он побывал там однажды, давным-давно, и то, что увидел, ему не понравилось. Ключ от дома висел на гвозде в табачной лавке, и, вероятно, висит до сих пор, потихонечку окисляясь. Ученый муж не советовал мне посещать этот дом: определенно я там увижу не утонченное искусство, а тошнотворное сумасшествие.
Я прошелся по улице из конца в конец, но не обнаружил табачной лавки. Зашел в таверну под названием "А ну-ка, парни!", хотел расспросить местных, и пока дожидался бармена, стоя у покинутой стойки, услышал голос из темноты: Эй! Я обернулся и оглядел пустой сумрак, пытаясь понять, откуда идет этот голос.
- Эй!
Я все-таки высмотрел темную фигуру в глубине бара и направился к ней: может быть, это пьяный хозяин. Но это был один из той сладкой парочки педермотов, Эспинуолл, лысый, тучный, в изрядном подпитии, с нарушенной координацией и трясущимися руками. Глаза потихоньку привыкали к темноте, я уже видел надпись на этикетке бутылки, стоявшей у него на столе: "Аззапарди. Белый тростниковый ром". Эспинуолл заговорил, дохнув на меня мощной сладостью:
- Не долго же он продержался, скотина, да?
- Кто? Он что, удрал? Твой дружок-стихоплет?
- Внутрь. Вовнутрь, как он это назвал, мерзавец. Говорит, здесь великий поэт. Паломничество к великому поэту. Выпей вот.
- Только не на пустой желудок. Какой великий поэт?
- Тогда закажи завтрак. Ну или обед, один хрен. Эй, там, - крикнул он, обращаясь к задернутой занавеске. - Еще сандвичей с мясом и сырым луком. И побольше горчицы.
- Вряд ли здесь будет дижон… - начал я, усаживаясь за столик.
- Нет, - перебил меня Эспинуолл. - Там другое какое-то имя. Какой-то английский поэт, черт его знает, имя такое слюнтявое типа Вере де Вере, или Марджори Бэнкс, или сэр Мармадьюк Вжьопуносом.
- Значит, он пропустил чудо. Мог бы обмакнуть свое драгоценное господнее исподнее в драгоценную кровь.
- Это треклятое господнее исподнее, как ты его называешь, едва нас не угробило. Религия на борту - плохая примета.
- Вроде бы предполагалось, что Ионой был я.
- Иона и есть. Набожный. И потом, еще этот, чье имя я очень надеялся, что больше уже никогда не услышу. Тем более в такой сучий шторм. Хотя, наверное, тут не только ты виноват. Человек он такой, неудачу приносит. Злой гений, да.
Он опрокинул в себя стакан рома с таким отчаянным видом, словно это было снадобье, отгоняющее злых духов, а заодно и злых гениев.
- А, - теперь я вспомнил, - ты имеешь в виду Майстера Экхарта?
- Майстер Хренайстер. Джек Экхарт - величайший мерзавец из всех мерзавцев, что ковыряют в зубах в сытости и довольстве, в то время как сироты голодают. Лживая двуличная скотина. Можно сказать, выкинул меня за борт, крыса поганая. Украл две денежные идеи, обе мои, а потом прикарманил денежки за убой, подлец.
- Что за денежки за убой?
- Деньги, которые платит фирма, когда ей надо убить идею. Скажем, вечная спичка погубила бы Крюгера, Крюгер платит, чтобы эту идею похоронили. Как называется зверюга о двух головах, которая ходит вперед и назад?
- Амфисбена. Типа змеи или ящерицы. Но ее не существует.
- Ага, имя есть? А ее самой не существует? А эта штуковина существовала. Холодильник с двумя дверцами. Я изобрел.
Он ждал от меня проявления хоть каких-то эмоций. Эмоций я не проявил, но сказал:
- Я думал, ты занимался дизайном одежды.
Он раздраженно отмахнулся:
- Да какая одежда, сплошной машинный шаблон. Ты такой же тупой, как и все остальные, а этот ловчила Экхарт, он не тупой, о нет. Знаешь, зачем две дверцы? Потому что в глуби морозилки всегда что-нибудь остается. Вот ты кладешь туда пиво, так? Потом берешь пиво, остается свободное место, ставишь туда еще пиво. Всегда берешь спереди. Ты никогда так не делал?
- У меня никогда не было холодильника.
- Эх, молодежь, молодежь. Все вы такие-то одинаковые. Трава, героин и явный избыток волос.
К моему удивлению, мужчина в рубашке с короткими рукавами принес сандвичи с мясом и сырым луком, щедро политые горчицей. Это был миниатюрный, хорошо сложенный окторон или, может быть, квартерон, с явным избытком волос, из-за чего он взглянул на Эспинуолла с укоризной.
Я обратился к нему:
- Я пытаюсь найти музей. Музей Сиба Легеру. Он должен быть где-то здесь. Ключ висит в табачной лавке.
Он с сожалением тряхнул волосами и ушел, продолжая качать головой. Поиски оказались нелегкими. Я взял сандвич, а Эспинуолл продолжал:
- А если дверцы и спереди, и сзади, то такого не будет, верно? Никакой замороженной вусмерть хрени, забытой у задней стенки. Отличная идея, иначе эти мерзавцы не стали бы платить за ее убой. Консерваторы чертовы. А знаешь, какая вторая идея?
- Нет.
- Ну давай. Угадай. Угадай.
- Слушай, ты, конечно, имеешь в виду, что дверцы должны быть по бокам. Сзади там механизмы: решетка, электропроводка - ну, в общем, всякое такое.
- Эх, молодежь. Морозильника у них нет, но все они про него знают. Ну давай же, угадывай.
- Масленка-непроливайка. Рама для поддержания веса очень тяжелого партнера во время любовных утех.
- Он всегда может лечь снизу.
- А может, это его партнер слишком тяжелый.
- Слушай, мне сейчас не до этого, правда. Можешь со мной отправляться, будешь в полной безопасности. Кстати, хорошая мысль про масленку-непроливайку.