Красная Казанова - Волков Сергей Юрьевич 2 стр.

Глава третья

А уйти с курсов Лидочка могла. И вот почему… Только начнём по-порядку. В субботу настроение де­вушки было каким-то особенным. Особенным на­столько, что заскочив домой переодеться и, не обнару­жив лампочки в уборной, она и словом не обмолвилась соседке.

- Свинтили, пусть…

И лишь презрительно хмыкнула, когда проходя по "длинному-предлинному", загромождённому корыта­ми, коридору, услышала брошенное вслед:

- Гляньте, какая цаца явилась, только подмылась!

Действительно, стоит ли обращать внимание на

всяких… Какое-то внутреннее чувство подсказывало ей, что сегодня произойдёт нечто необычайное, исклю­чительное. Через какой-нибудь час Кульков сделает ей предложение. Она была убеждена в этом, как в том, что на дворе сентябрь. Лидочка надела "выходную" матроску и беретик. Раз пятнадцать повернулась перед треснувшим, но аккуратно заклеенным бумажной по­лоской, зеркалом и сбежала по тёмной, пахнущей мы­шами и извёсткой, лестнице.

Погода, как никогда, соответствовала случаю. Не удержавшись, девушка купила у лоточницы бублик.

Чудесный, ещё с пылу с жару, обсыпанный маком, аро­матный "Московский" бублик с мягко ломающейся на зубах, румяной корочкой.

"Интересно, в Москве правда такие бублики? - на миг, рука с лакомством замерла в воздухе. - Ну, конеч­но! Это же Москва!"

Стоп, стоп, стоп! К чему вдруг такой интерес? А всё очень просто. Свояченица главного по обществен­ному транспорту была честолюбива. Нет, она не отка­зывалась тёплым летним вечером пройтись с женихом по бульвару "Урицкого", однако считала "прозябание в губернской глуши" скромной вехой на пути в столи­цу. Девушка верила, что вскоре её Володька изобретёт что-нибудь "ужасно-преужасно" гениальное, жизнен­но-необходимое народному хозяйству, или лучше Ра- боче-крестьянской Красной армии. Молодожёны по­селятся в Москве, на самом широком проспекте, где по утрам она будет встречаться на кухне не со сварли­вой торговкой из кооперации или работницей фабри- ки-прачечной, вечной легкотрудницей Тёть-Верой, а с жёнами военных командиров.

"Москва, город… - Лидочка зажала ладонью хо­рошенький носик и припустила бегом, мимо меланхо­личной извозчичьей клячи в панаме, навалившей, на радость воробьям, изрядную кучу посреди мостовой. - … город, где все ездят на автомобилях и нет этих про­тивных лошадей. И подруги там, наверное…".

Тут, для полноты картины, давайте познакомим­ся с подругой Лидочки Фаиной. Даже не потому, что и она грезила о женихе - высоком и статном лётчике или, на худой конец, исследователе Арктики. Просто взаимоотношения курсисток многое объясняют в по­ведении нашей героини.

* * *

Известно, юные прелестницы не терпят красы ни в ком, кроме себя, и уж тем более в подругах. А Фая, как раз, и выделялась из массы себе подобных не слишком стройными ногами и длинным, вездесущим носом. Но если выбор Лидочки нам, положим, ясен - спрашивается, какой резон Фаине поддерживать от­ношения с броской и ладной товаркой? Но и тут, всё очень не сложно. Лидочка хранила ужасную тайну (не от Фаины конечно). Дело в том, что формирование девушки происходило в эпоху Военного коммунизма, годы славные, но голодные, и свояченица товарища ГПОТа не отличалась буйством форм, столь ценимым (и заметим - заслуженно) Прохором Филипповичем в её сестре. Да как говорится - нужда научит, и кокетка несколько корректировала природную субтильность посредством толстых лоскутов стёганного одеяла, отрезанных от собственного приданного. Девушки равно сочувствовали одна другой. И всё бы - ничего, когда б не появление на курсах губошлёпа-лаборанта, ставшее причиной охлаждения, дотоле идиллических отношений. Конечно, Лидочка не отбивала жениха у подруги, но всё ж та (сочтя, что преимущество достиг­нуто недобросовестно), ощутила себя задетой. Ссора грозила разоблачением и Лидочка, дабы избежать не­поправимого, прибегнула к средству, повсеместно ис­пользуемому в отечестве нашем, а именно, ко взятке (в роли подношения выступила плитка моссельпромов- ской "Экстры" и четверть фунта леденцов). Мир был восстановлен, однако, презентованную очкариком на первом свидании, жестянку монпансье Лидочке при­шлось также принести в жертву дружбе. Затем в ход пошло чудесное, ароматное печенье кооперативного товарищества на паях "Идеал", потом, потом…

Фаина явно почувствовала вкус к подаркам. Всё, чем снабжала Лидочку зажиточная Мария Семёновна (а девушка никогда не уходила от сестры без гостин­ца), передавалось теперь злой сластёне, которая, забе­жав перед занятиями за Лидочкой, со скорбным видом устремляла взор к потолку:

- Подумать только, я комсомолка, а покрываю мо­шенничество!

Свояченица ГПОТа загоралась как маков цвет и отпирала буфет. Дело могло кончиться диабетом, но первыми, под натиском очередной порции грильяжа, не выдержали зубы. Два дня несчастная пролежала с замотанной щекой, на третий - боль пересилила страх, и отвага не осталась без награды. Дантист оказался маленьким суетливым брюнетом, с тонкими и быстры­ми волосатыми пальцами, чёрными навыкате глазами и точно таким же, как у Фаины, носом. И пусть он не стремился ни в аэроклуб, ни в ледовую экспедицию, зато был неженат. Подруга ещё только раз посетила

Лидочку вместе с наречённым и то на минутку. Влю­блённые взяли коробку "Идеала" (они торопились к родственникам дантиста) и больше Лидочка их не видела. Сразу после ЗАГСа Фая бросила курсы. А на­ученная горьким (если это слово тут уместно) опытом, Лидочка не спешила заводить новых подруг, тем более поверять кому-либо свои секреты.

* * *

Итак, для воплощения в жизнь наполеоновских планов оставалось всего - ничего, выйти замуж. Лидочка так спешила, что даже воспользовалась об­щественным транспортом. Да, именно! И бублик без скидки ЦРК, и две остановки на трамвае, ни в ливень, ни в слякоть, и при восьмирублёвой стипендии! Но день и правда выдался особенный, а то, что случилось далее, лишь убедительное тому подтверждение, пускай и походило скорее на горячечный кошмар. Причём, де­вушка не сразу заметила неладное. В самый момент катастрофы она смотрела в окно на своего губошлёпа- изобретателя, как раз пересекавшего площадь "Всеоб­щего равенства трудящихся".

Пропуская вагон, инженер сбавил шаг. Глаза мо­лодых людей встретились. Кажется, Лидочка махнула перчаткой, или перчатки уже не было… Так или ина­че, её радостный жест не получил ответа. Вместо это­го, инженер стащил с носа очки, сунув их, почему-то, мимо нагрудного кармана. Затем, ухватив обеими ру­ками за кепку, как-то странно присел, словно над ним, на бреющем полёте, пронёсся аэроплан и, выкрикнув заграничное женское имя "Эврика", опрометью сига­нул назад через площадь. Девушка проводила его из­умлённым взглядом, непреминув всё же отметить, хоть и непроизвольно, что высокому "дяденьке" справа не­давно ставили банки… "Мамочки! - догадавшись, что это обморок, она томно прикрыла светлые ресницы. - Мне мерещится, что кругом голые. И я, вся как в ви­трине …"

- Как в витрине?! - сердце Лидочки оборвалось. Но тут и в вагоне поднялась суматоха. Какая-то тол­стуха рядом начала со стоном сползать по поручню, оседая широким и рыхлым, как у ватного снеговика, задом. Ополоумевший кондуктор рванул верёвку звон­ка. Трамвай стал.

Дальше? Дальше… Лидочка поглядела вокруг, снова на себя. А так-как описываемые события про­изошли в чрезвычайно краткий промежуток времени, пусть и позволяющий невинной девушке сгореть со стыда, но явно недостаточный для осознания творяще­гося безобразия, то, следуя всеобщему порыву, Лидочка кинулась наутёк. И как знать, в какие Палестины, не отмеченные визитом небезызвестного Макара, занес­ли бы беглянку крепкие ножки, но на её пути возник коренастый невысокий старик.

С выцветшими глазками, в картузе, в подпоясан­ной косоворотке навыпуск под пиджаком и светло-се- рых бурках…

- Ой! - в старике Лидочка без труда узнала дядю товарища ГПОТа, Афанасия Матвеевича Ситникова.

Глава четвёртая

Сразу внесём ясность. Прохор Филиппович ста­рался всячески дистанцироваться от родственника, по соображениям, исключительно идеологическо­го порядка, разумеется. Дядя был нэпман. Вообще, Афанасий Матвеевич ощутил в себе предпринима­тельскую жилку довольно рано, будучи ещё просто Афонькой, торговавшим семечками на вокзале, звон­ко, на весь перрон, расхваливая товар и задирая конку­рентов. Со временем семечки сменил лоток с папиро­сами. А годам к тридцати Афанасий Матвеевич владел долей у купца третий гильдии, Самоварова, человека почтенного, мецената, имевшего дело с дорогой ману­фактурой и державшего в бойком месте шляпный са­лон "Казанова". Афанасия Матвеевича величали уже по-батюшке, и неизвестно, каких высот достигла бы его карьера, не случись революция, а потом - октябрь­ский переворот. Шляпный салон, понятно, закрыли. Мироед-Самоваров подался в Париж, а гражданин Ситников остался на бобах. Лютой зимой двадцать первого, столкнувшись с племянником на блошином рынке, Афанасий Матвеевич, замотанный поверх ту­лупа, накрест, оренбургским бабьим платком, со сле­зами вспоминал весёлую юность и семечки. Чёрные, шуршащие в горстях семечки, крепко, вкусно пахну­щие маслом! Но откуда, помилуйте, подсолнечник при продразвёрстке! Да появись он только, каким-нибудь чудом, без надлежащей бумаги… Ох! А бумагу можно было раздобыть исключительно у Ефимки.

Жил Ефимка, сапожник-сапожником, с вечно пе­чальными тёмными глазками. Тачал скверные ботин­ки да поигрывал на скрипочке в трактире, где корота­ли досужие часы ломовые извозчики, выказывавшие своё покровительство Ефимке, поливая его штаны (а случалось и кучерявую голову) пивом. Но к двадцать первому году, вместо футляра скрипки, бывший тогда уже сапожник, обзавёлся деревянной кобурой, счита­ясь вторым человеком в губернской ЧКа, и Афанасий Матвеевич, хотя пиво на Ефима Яковлевича не лил, поскольку не любил пива, однако ж, как все русские люди, относился к скрипачам настороженно, предпо­читая держаться в стороне.

Но вот потеплело, съезд РКПБ объявил о новой экономической политике. Афанасий Матвеевич вос­прянул духом. Открыл в бывшем салоне Самоварова жестяно-скобяную лавочку, резонно рассудив, что же­лезу не страшно даже пламя революций. Сгодилась и прежняя вывеска - "Казанова", лишь дополненная политкорректным Афанасием Матвеевичем, созвучно эпохе, прилагательным "красная". И зажил бы гражда­нин Ситников нэпманом, да беда в том, что гвозди, даже при острой потребности в них народного хозяйства, не расходятся как семечки (с чем согласиться Афанасий Матвеевич не желал категорически, полагая корень зла исключительно в неудачном расположении бывше­го шляпного салона). Ну, не хватало старику перрона его юности, и всё же, выход был найден. Очень кстати племянник Прохор занял пост главного по обществен­ному транспорту города, и Афанасий Матвеевич дони­мал родственника просьбами перенести трамвайную остановку с угла площади "Всеобщего равенства тру­дящихся" под окна "Красной Казановы":

- Пятьдесят саженей, Прошенька, делов-то. А ка­кая польза! Скучает человек, ждёт трамвая, заняться ему нечем, возьмёт, да и гвоздиков купит, так-то.

Племянник, понятно, и слышать ни о чём не хо­тел. Афанасий Матвеевич только вздыхал, подсчиты­вая убытки.

* * *

Представьте же чувства предпринимателя, когда, будто в подтверждение его идеи, из первого же оста­новившегося у лавки трамвая вывалили толпой пасса­жиры и со всех ног кинулись в "Красную Казанову".

- А вот, гвоздики, петелечки, скобяной товар, - запел Ситников, отворяя настежь двери и торопливо прикидывая в уме, достаточно ли нарезано газет для пакетиков.

В небольшом помещении сразу сделалось тесно. Покупатели со странными лицами щупали, словно си­тец, кто колосники, кто амбарный замок. Афанасий Матвеевич успел обслужить человек четырёх, прочие как-то сами собой разошлись.

- Экие нетерпеливые! - досадовал старик-Ситни- ков. - Должно к Трёшкину направились. Верно опять, подлец, цену сбросил…

Но в магазинчике осталась одна только Лидочка, которую в тот момент занимали не коммерческие меж­доусобицы дяди-Афанасия и его вечного супостата Прона Трёшкина, продававшего разнообразную же­лезную мелочь у входа на городской базар, а вопрос куда серьёзнее - видел Володька всё или не всё. И де­вушка слушала старика что называется - вполуха.

- …год назад, как стояли у нас красноармейцы, заказал я мисок солдатских несколько дюжин. Миска- то военному человеку, после ружья, первое дело. Ан глядь, и Прон ими торгует. Погоди, думаю! Взял, да и поставил в витрине портрет Климента Ворошилова. Что, мол ты, товарищ Трёшкин, на енто возразишь? У его-то заместо витрины стёклушко крохотное, мухе тесно. Так по всему видать полк должён у меня това- риться. Но ведь Прон-бестия что удумал. Позвал он…

- Ворошилова? Всамделешнего!

- Да кабы Ворошилова! Молодуху позвал. Моло­дую, в теле крупнокалиберную, ну такую-растакую, мимо идёшь, не хочешь, остановишься. И наладил её кажные полчаса полы в лавке мыть. Полы, грех жало­ваться, сверкали как в трамвае, а от солдат… Да что солдат, какой с их спрос. От комсостава отбоя не было! В какую-нибудь неделю смели не токмо миски, а и оконные шпингалеты. На что только они им сдались в палатках шпингалеты-то? Им бы терпугов, бесстыд­никам …

Афанасий Матвеевич осёкся, виновато поглядел на Лидочку, но та и бровью не повела. Да и до прили­чий ли. Путём сложных умозаключений, цепь которых не взялся бы проследить ни один мыслитель, она на­шла ответ на мучавший её вопрос: "Ясно как день - Кульков видел всё и потому убежал к Эврике. Либо он ничего не видел и тоже помчался к ней…".

- … а ведь мои-то были и больше и круглее, глаз радовался.

- Скажи, дядя Афанасий, а для мужчин всегда чем круглее, тем лучше?

- Эт смотря какой мужчина, ежели военный, то враз и не угадаешь. Вот в Германскую, авиатор сково­роду купит, плоскую, здоровую и в ероплан. Для чего ты думаешь?

- Грибы жарить?

- "Грибы"! Он сковороду себе в креслу положит, сам в её сядет и летает над врагом. Никакая пуля его с земли не достанет. Немец сердится, по-немецки бра­нится пока ему бомба на башку не свалиться, но по­делать ничего не может.

- А потом?

- Да, что ж потом? Капут, кричит. Карош, кричит, русский шковородка. А ведь будь она круглая летчика б так качало, что он в того германца-то поди и не по­пал.

- Ну а если человек не военный, ему какие миски нравятся?

- Гражданский люд, по большей части тарелки предпочитает Но которые поглубже, конечно, лучше расходятся.

"Значит, Володька видел всё. Видел всё и пом­чался к какой-то Эврике, потому что у той круглые… - щёки Лидочки опять залила краска и если такая ме­тафора тут позволительна, она была ранена в самое сердце. - Откуда только взялась эта бомба сисястая на мою голову?"

Глава пятая

Согласно выписке, полученной Прохором Филипповичем в адресном, а также, информации, по­черпнутой из неофициальных источников, в городе проживали: две Электрины, восемь Эльвир и всего одна Эврика. А, именно - Пшибышевская Эврика Яновна; тысяча восемьсот пятьдесят второго года рождения; единственная дочь астронома-любителя; в прошлом эсерка; усатая старуха, прописанная в комнате но­мер четыре семейного общежития "Физкультурник", пользовавшегося в округе дурной репутацией и на­селённого, в силу какого-то загадочного стечения об­стоятельств, по преимуществу, одинокими стариками обоего пола и ещё неженатыми гражданами - муж­ского. Женский элемент в общежитие не допускался, по специальному, устному, но категорическому ука­занию коменданта, "чтобы не развели там, понима­ете ли…". Эту фразу комендант никогда не заканчи­вал, но вахтёры, как он и рассчитывал - понимали, а иначе, хороши бы это были вахтёры. Ясно, что идти в "Физкультурник" ГПОТу было неприятно, но Кульков с субботы как в воду канул, Лидочка плакала без пере­рыва, и "половина" настаивала.

"Не ко времени. Ох, не ко времени…" - Прохор Филиппович глубоко задумался. По слободкам ползли слухи о трамваях, каждый новый страшнее предыду­щего. Выяснять начнут с него, а тут эсерка и вдобавок -дядя!

Персона Афанасия Матвеевича вообще была по­стоянной головной болью главного по общественному транспорту. Ещё при назначении замом у отдельных то­варищей возникали сомнения. Прохору Филипповичу задавали каверзные вопросы о классовых врагах, инте­ресовались отношениями с родственниками. Но тогда, рядом находился прежний начальник депо, Маёвкин. На старика можно было опереться. Сейчас ГПОТ остался один на один со своими бедами, и если, дей­ствительно по городу разъезжают вагоны трудящихся "в натуральном виде", то, только за это…

Прохор Филиппович вздохнул, решив не думать о плохом. Ведь вполне может статься - всё это сплет­ни. То есть, главный по общественному транспорту допускал, что на десятой линии разделись какие-то несознательные граждане, но их наверняка было не много, может от силы, трое или четверо. У нас любят, знаете - ваго-он… К каждому трамваю милиционера не приставишь! Правда, оставался ещё Кульков, разы­скать которого Прохор Филиппович обещал супруге. Но если очкарик на самом деле предпочёл Лидочке эсерку Пшибышевскую, то никуда он не пропал, а, как пить дать, сидит себе спокойненько в смирительной рубашке, в психиатрической, складывает в голове ка- кие-нибудь цифры и горе ему не беда. В этом случае ГПОТ нашёл бы, что ответить жене Марье Семёновне и навсегда отделался бы от губошлёпа-изобретателя. Прохор Филиппович даже повеселел. Он шёл в боль­ницу, к своему бывшему начальнику, осторожно сту­пая по мостовой новыми калошами, старательно обхо­дя, здесь и там, оставленные лошадьми кучи, щурясь от яркого солнца, последних погожих денёчков, корот­кого бабьего лет. Ему было приятно сознавать, что он здоровый и крепкий мужчина, что его свежевыбритые щёки благоухают "Шипром", а любые проблемы, так или иначе, решаемы. Сейчас Кондрат Пантелеевич всё ему разложит "по полочкам". Маёвкин - старик зоркий, опять же - психов знает не понаслышке. А с дядей-Афанасием можно просто не встречаться. Глав­ный по общественному транспорту улыбнулся, пустив сочным басом в усы:

- С отрядом флотских, товарищ Троцкий, нас по­ведёт на смертный бой!

Однако спохватившись, кашлянул в кулак, огля­нулся и, одёрнув френч, продолжил свой путь молча. То есть, продолжил бы, поскольку стоило ему повер­нуть за угол, как впереди, ещё на значительном рассто­янии, но неумолимо приближаясь, возникла неказистая фигура брата его матери предпринимателя-частника Ситникова.