Красная Казанова - Волков Сергей Юрьевич 3 стр.

"Принесла нелёгкая… Сглазил!" - подумал пле­мянник и нырнул в первый переулок. Пробежал мимо каких-то слепых облупленных домишек, потом вдоль забора. Балансируя руками, словно эквилибрист в цир­ке, преодолел, по предусмотрительно брошенным кем- то кирпичам, громадную, наполненную густой чёрной жижей, лужу - непременное украшение всякой криво­ватой улочки, в которую задом упираются склады или сараи. И… понял, что попался - переулок закончился тупиком. Прохор Филиппович замер, стараясь удер­жать срывающиеся дыхание, и поначалу не различал ничего, кроме отдающих в виски ритмичных ударов. Всё же, по мере того, как сердцебиение его улеглось, слух выделил шаркающие шаги, а затем, и отдалённое, дребезжаще-нежное:

- Прошенька-а…

Главный по общественному транспорту заметал­ся у ограды. Чуть поодаль, к окрашенному известью забору примыкала котельная или что-то в этом роде, во всяком случае, низенькое, будто присевшее здание, дополняла кирпичная, небелёная, с рядом железных скоб труба, начинавшаяся от самой земли и терявшая­ся где-то в золотой кроне вековой, перегнувшийся че­рез ограду, липы.

- Про-ша…

Решительно поплевав на ладони, Прохор Филиппович приподнялся на цыпочки, ухватился за нижнее звено лестницы, тяжело подтянулся и переби­рая руками и ногами по ржавчине скоб, быстро вска­рабкался наверх. Здесь, на трубе, ГПОТ почувство­вал себя в безопасности. Он переставил одну ногу на крепкий липовый сук и, вытянув шею, осторожно выглянул из-за широкой ветки. Собственно переулка Прохор Филиппович не увидел. То, что находилось прямо под ним, скрывала густая листва. Слева, обзор заслонял тёмный, накренившийся ствол. Зато справа и впереди глазам открывалась бесконечная, пляшущая череда крыш, над серой массой которых, временами, возвышались полинявшие купола церквей без крестов, колокольни, закопчённые трубы фабрики "Имени Коминтерна", чёртово колесо парка, окружённое гро­мадой тополей, да одинокая каланча. Но главного по общественному транспорту мало занимала панорама родного города. Внизу, в нерешительности, поражён­ный внезапным исчезновением племянника, топтался Афанасий Матвеевич. Вот старик приблизился к за­бору, должно быть, желая заглянуть за него, неловко подпрыгнул, потом долго стоял в раздумье, кряхтя и бормоча что-то себе под нос. И тут случилось непо­правимое. Пытаясь устроиться поудобнее, Прохор Филиппович зацепился за что-то, и его красивая бле­стящая калоша в мгновение ока снялась с ботинка, с мягким стуком, шлёпнувшись в переулок. Больше все­го ГПОТа удивила наступившая тишина, длившаяся, впрочем, не долго. Скоро до него донёсся звук торо­пливо удалявшихся семенящих шагов, затем, снова всё стихло.

* * *

- Это товарищ Куропатка из депо, он у нас на ми­тинге выступал, - кивнул на противоположную сторо­ну улицы пионер, что казался взрослее, в новой рубахе и причёсанный. - Чего это он туда забрался?

Собеседник, устроившийся тут же на яблоне, тоже лет тринадцати-четырнадцати, тоже в галстуке, но одетый попроще, обритый наголо и с веснушками на лице, равнодушно посмотрел на прильнувшего к трубе ГПОТа:

- Следит, чтобы трамваи шли по расписанию. Ему с высоты всё видать. Мы вчера с Кокой нэпманские сады по улице "Марата" чистили. Тоже застукали…

- Кого?

- Люську со второго звена. Из двенадцатого дома выходила, от того буржуя.

- Он не буржуй, а мичман.

- Как будто мичман не может быть буржуем.

- Не может!

- Может!

- Не может… - который повыше, не утерпел и за­рядил в шарообразную голову оппонента, как в бубен, крепкий и звонкий щелбан.

- Уй-я! Сань ка-дура-ак… - затянул мальчишка- бубен (вполголоса, чтобы не привлечь внимание вла­дельцев сада). - Если не буржуй, зачем она галстук сняла?

Не получив ответа бритоголовый вытер пальцем нос и продолжал:

- Помаду ей подарил, для губ. Сам видал.

- Клянись!

- Честное пионерское слово!

- Наверное, Люськин родственник… - предполо­жил Санька, но уже с сомнением в голосе.

- Ага, родственник! То мичман, то родственник… Говорят тебе, буржуй!

- Не буржуй.

- Буржуй.

- Не буржуй…

* * *

- Главный по общественному транспорту спустил­ся с трубы. Дяди не было. Калоши тоже. На всякий случай, Прохор Филиппович, задрав подбородок, огля­дел, нависающие над головой ветви. Калоши не оказа­лось и там, впрочем, он и без того, прекрасно помнил, характерный "резиновый" удар оземь.

Взъерошенная тощая ворона, слетев на забор, с интересом, время от времени хлопая сиреневатыми плёнками век, наблюдала, как товарищ ГПОТ, матю­гаясь, оттирает измазанные мелом галифе. Прохора Филипповича переполнило жгучее чувство. Ему было жаль калош и, правда, недавно купленных; жаль пере­пачканного френча; досадно, что он - ответственный работник, руководитель, член партии между прочем, вынужден лазить, чёрт знает где, словно мальчишка…

- Вытаращилась, сволота облезлая! - приплясы­вая на одной ноге, раздосадованный, он стащил остав­шуюся без пары обувку, с ненавистью пульнув её в любопытную птицу. Конечно, не попал. Ворона, про­орав что-то обидное, отлетела подальше и сердито за­барабанила клювом в доску ограды. Калоша исчезла по другую сторону забора. А главный по обществен­ному транспорту продолжил, прерванный появлением родственника, путь.

Глава шестая

Говорить с Кондратом Пантелеевичем о любви, если конечно не подразумевалась любовь к партии, было как-то странно, да и не по возрасту. И Прохор Филиппович это отлично понимал. Тем более, гово­рить о любви Кулькова, псевдонаучная деятельность которого и явилась, по сути, причиной заболевания товарища Маёвкина, с последовавшим снятием ста­рика с должности и водворением сюда, в городскую психиатрическую лечебницу. Но к кому ещё мог об­ратиться за советом ГПОТ? Как отмечалось выше, Кондрат Пантелеевич, бывший не так давно началь­ником Прохора Филипповича, пользовался у главно­го по общественному транспорту прежним автори­тетом, наперекор превратностям судьбы. А вообще, определение "бывший", не взирая на пролетарское происхождение, прилипло к Маёвкину как-то сразу, возможно ещё при рождении. Во всяком случае, в ту пору, когда П. Ф. Куропатка числился его заместите­лем, Кондрат Пантелеевич уже именовался "бывшим Сормовцем" и "бывшим подпольщиком". Сейчас же, товарищ Маёвкин стал, вдобавок, "бывшим главным по общественному транспорту", "бывшим членом профсоюза", "бывшим ответственным квартиросъ­ёмщиком", "бывшим пайщиком ЦРК"… Всего-то и осталось у бедного старика, что отпечатанный на шёл­ке партийный билет, да орден Красного Знамени, из боязни кражи, намертво прикрученный к шинели, от­чего Кондрат Пантелеевич не снимал её, даже летом. Единственное послабление, каковое позволял себе идейный коммунист в жарко натопленном помещении, это - расстегнувшись, обмахиваться украдкой органом центрального комитета ВКПБ - газетой "Правда" (ко­торую теперь приносили ему в "передачах", вместе с белым наливом, махоркой и баранками).

* * *

А довела Кондрата Пантелеевича до помеша­тельства беззаветная вера в первичность материи и конечное торжество человеческого разума. Когда сво- яченица-Лидочка только познакомилась с Кульковым, Прохор Филиппович, ещё не предубеждённый про­тив людей науки, внял настояниям супруги, пригласив инженера в депо продемонстрировать сотрудникам что-нибудь "эдакое", но обязательно атеистически

выверенное. Сказано - сделано. Прочитав лекцию о свойствах электромагнитных излучений, настолько мудрёную, что зал уважительно притих, воодушевлён­ный губошлёп перешёл к практической части.

- Наверное, каждому знаком, товарищи, обыкно­венный солнечный зайчик?

Зрители, одобрительно заулыбались. Тем време­нем, лектор поймал зеркальцем светлячок, направив его на стеклянную призму, моментально окрасившею подставленный чистый лист бумаги бледной радугой.

- Здесь мы можем наблюдать слагаемые света, из чего видно, что никакого "того света", как вы нагляд­но убедились, товарищи, в природе не существует. Всё это, поповские враки, используемые реакционным ду­ховенством для запугивания простого народа, - реши­тельно резюмировал очкарик.

Аудитория взорвалась аплодисментами, а инже­нер, уже выудил из своего "докторского" саквояжика какие-то картинки, пригласив к столу добровольцев. Кондрат Пантелеевич, которому очень понравился и сам эксперимент с зайчиком, и то, как ловко молодой учёный разобрался с религиозным мракобесием, вы­звался первым и сразу был определён Кульковым к дальтоникам.

- Дантони… чаво? - услыхав "заковыристое" словцо, Маёвкин поначалу стушевался, потёр рукавом орден на груди, затем припомнил, как в девятнадцатом заезжий комиссар, в пенсне и с бородкой, рассказывал что-то о французской революции. Только ведь хрен его, Дантона этого, знает, в каких отношениях тот со­стоял с учением Маркса. Может он и герой, а всё же

- Антанта. И убеждённый большевик ответил уклон­чиво: - Ежели ВЦИК не возражает супротив данто- низьма… А мы, завсегда. За ради рабочего-то дела!

Когда же интеллигент-вредитель объяснил при­сутствующим, что сей термин означает, "бывший под­польщик", не дрогнувший бы и перед всей мировой контрой, во главе с Чемберленом, был попросту раз­давлен. Осознание того, что он - член ВКПБ с одна тысяча девятьсот пятнадцатого года, до последнего времени живший по законам Военного коммунизма, мог по ошибке встать не под те знамёна, доконало ста­рика. Пламенный борец за счастье трудового народа буквально тронулся рассудком. Не спасло даже вмеша­тельство Полины Михайловны, неожиданно обнару­жившей знакомства в самых высоких комсомольских сферах. То есть, очкарика-то, конечно, приструнили, но и товарища Маёвкина увезли прямо из депо в меди­цинское заведение, цвет которого, ни коим образом не мог вызвать у него тягостных воспоминаний.

* * *

- Что-то ты, Прохор, припозднился, - в голосе на­ставника прозвучал упрёк.

- Да тут, Кондрат Пантелеевич… - замялся ГПОТ.

- Я на трубе котельной просидел. Такое, понимаешь, дело…

- На трубе, говоришь? - отставной начальник оживился, в глазах загорелись прежние геройские ис­корки. - На трубе, это хорошо. Но ты залез-то, как? По велению партии или сам, по зову сердца? Порывом, то есть…

- Можно сказать, порывом, - потупился Прохор Филиппович. - Дядя у меня, нэпман…

- Нэпман, это сурьёзно. Тут, брат, не только на трубу… Нэпман, тот же кровосос-эксплуататор и, во­обще, чужный элемент.

- Будет тебе, Кондрат Пантелеевич, он конечно элемент, но не эксплуататор. Это ты хватил… Кого ему эксплуатировать?

- Не из кого жилы тянуть, потому не кровосос? Нашёл оправдание! А было б с кого? Возьми клопа. Тоже, кажись, обыкновенная насекомнатная зверь, но только ляжь с им в койку, и враз почуешь нэпманскую сущность. Мягкотелый ты сделался Прохор, рассла­бился, а враг не дремлет. Я-то знаю, что говорю. У меня самого, можно смело заявить, личная биография началась с трубы, разве что я на её за рабочее дело, за весь, простоки, угнетённый пролетариат влез, хотя в ту пору совсем пацанёнком был. Только на фабрику пришёл, гляжу, стачка, и мне, мальчонке, поручают до света, стало быть, на трубе заводской красный флаг во­друзить, назло мировой буржуазии. Ну я полез, а пока­мест там, в потёмках, шабуршался, товарищи, значит, гудок дали к началу забастовки. А заводской-то гудок, понимать надо! Эттебе не трамвайный бубенчик. Подо мной как рявкнет, я думал, котёл взорвался, право-сло- во, ну и дрёпнулся, ясное дело, с самого громоотвода, башкой вниз. Но доверие стачкома оправдал. Так что, труба, Прохор, меня в люди вывела. В революцию.

Выслушивая в тысячный раз, наизусть знакомый, рассказ о бурном прошлом Маёвкина, ГПОТ всё не мог решить - как перейти к делу и с чего начать. Конеч­но, Прохор Филиппович осознавал приоритет обще­ственного над личным, но старик расстроится, узнав о происшествии на линии. Подумает, что он - П. Ф. Куропатка не справился, завалил работу… Огорчать умалишённого ГПОТу не хотелось, и, пересилив себя, он начал с личного, обстоятельно, по пунктам изложив факты. Однако, ни поведение ренегата-изобретателя, переметнувшегося к дочери звездочёта, ни полный жа­лости рассказ о слезах свояченицы-Лидочки, против ожидания, не тронули сердца идейного большевика.

- Любовь, знаешь… - Маёвкин обречённо махнул рукой. - Как сбившаяся портянка. Замучит, и никакой Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов с ей не сладит.

- Так-то оно так, Кондрат Пантелеевич, только Эврике этой, - ГПОТ оглянулся и придвинувшись, за­шептал в, заросшее седыми волосами, ухо бывшего Сормовца, - семьдесят пятый год.

- Семьдесят пятый? И-и, Прохор, удивил! Ты гля­ди не на возраст. В бабе не ето главное. Ты в главное гляди. А семьдесят пять годков… - Маёвкин мечта­тельно зажмурился, в свою очередь переходя на пони­женные тона. - Тут нянька, Алевтина, тож посчитай около того, очень-очень… Я завсегда… Да-а. И кипятку в любой час. Кушайте, говорит, Кондрат Пантелеевич. Очень-очень! Ты, Прохор, в главное гляди.

- Я и смотрю. Она эсерка!

- Брось! - старик даже подскочил на скамейке. - Да твой инженер сумасшедший, право-слово!

- Я и подумал, может он здесь? У тебя… - ГПОТ тоскливо посмотрел по сторонам. На, усыпанных жёл­тыми листьями аллеях, в одиночестве или в сопрово­ждении санитаров, прохаживались душевнобольные.

- Нет, - проследив взгляд Прохора Филипповича, покачал головой Маёвкин. - Буйных до прогулки не допущают. А кромя того, с прошлой шестидневки кон­тингент не пополнялся. Так что он, покамест, на воль­ных хлебах. Ну-да, ничего, раз дома не ночует, стало быть он у бабы етой, у польки. Только ты на ихную явку не суйся. А-то, знаешь… Снаружи поспрашивай "Не залетал ли, граждане, к кому попугай, загранич­ной породы? Потерялся мол", да сам наблюдай. И главное, не паникуй. Спервоначалу надлежит всё вы­знать, а опосля пужаться. Или уж лучше обожди, пока сюда привезут. Здесь и возьмёшь его тёпленького.

"Кондрат Пантелеевич, прав. Что я, как интелли­гент какой-нибудь паршивый, нюни распустил. Впе­рёд выясни на счёт гадёныша-изобретателя, да на счёт трамвая, а уж потом…", что именно потом, ГПОТ не знал, но решив - то, что потом, потом же и станет вид­но, простился со стариком.

- Ишь, нагнал туману, эсерку приплёл… - вздох­нул, глядя вслед бывшему подчинённому, Маёвкин. - А про борделю в вагоне ни полслова. Значит, всё как есть правда, завалил-таки работу! Эх, Прохор-Прохор…

И он ещё долго размышлял о том, что в былые годы на трубы взбирались из высоких идеалов, а уж коли человек сошёл с прямого пути, жди неприятно­стей - примета верная.

Глава седьмая

Приметы, приметы… Дело за полночь, а муж как в воду канул. Ох чуяло сердце Марии Семёновны, не­даром с субботы снилась дребедень. Женщина вздох­нула и, стараясь не глядеть на ходики, прошла к окну. В темноте, посреди двора, под сплошной громадой то­поля белела гипсовая пионерка с горном, на высоком пьедестале, откровенно громоздком, для хрупкой де­вочки-подростка.

Первоначально постамент предназначался кре­стьянке. Бабе-доярке, тоже гипсовой, но грудастой и с ведром. Из-за ведра-то и разгорелся сыр-бор. Без­условно, неурядицы приключаются со всяким, однако обитатели дома (в основном женская их составляю­щая, надо отдать ей должное), как-то, вдруг, заметили связь. Порежут ли у какой жилички сумочку в толкуч­ке, или сама, к примеру, "посеет" заборную книжку рабочей кооперации, как ни крути - по всему получа­лось, что потерпевшая сторона, незадолго перед этим, проходила мимо пустого подойника. В ведро накидали всякой дряни, и дело тем бы и кончилось, но на защи­ту произведения искусства встал управдом, товарищ Бычук, которого, под лозунгом борьбы с пережитками прошлого, поддержали местные комсомольцы. Орга­низовали субботник, статую очистили, домком выде­лил дворнику Гавриле шесть фунтов свинцовых бе­лил, и засверкала бы доярка, как новенькая. Но краска, таинственным образом, исчезла вместе с Гаврилой. Дворник, впрочем, вскоре объявился, правда один и пьяный. Запершись в первом парадном, у инвалида Девкина, он орал, терзая гармошку, "Интернационал", а затем, развинтив батарею парового отопления, за­лил, из революционного протеста, два нижних этажа с полуподвалом. Управдом Бычук был хохол, поэтому обиделся и даже грозил взыскать с Гаврилы за белила и ремонт, но плюнул, а гипсовой бабе в ту же ночь от­били подойник вместе с руками. Так она и стояла, на манер Венеры Милосской, пока прошлой весной её не заменили юной пионеркой, к великой радости Марии Семёновны.