Красная Казанова - Волков Сергей Юрьевич 6 стр.

- Нет, конечно, глупо отрицать своё участие. Толь­ко… - инженер хотел что-то объяснить, но ГПОТ уже и вправду вышел из себя, чуть не вытряхнув изобрета­теля из куртки.

- Ах, ты бездельник!

- Если позволите, Прохор Филиппович, мне по­нятно ваше справедливое негодование, но я не без­дельник. Я старался…

- А знаешь, заметно.

- Это был эксперимент…

- Ах, эксперимент!

- Гриндель Матьюз…

- Ну ты, экспериментатор, легче словами!

- Гриндель Матьюз, английский исследователь. Его "лучи смерти" уничтожают на расстоянии биоло­гические единицы, на лету останавливают аэропланы, и долг советских ученых дать капиталистам достой­ный ответ. Я-я с субботы, с субботы из лаборатории не вылезал!

- И только поэтому? Личного ничего?

- Как вы могли подумать! Исключительно науч­ная целесообразность, уверяю вас. И ведь всё получа­ется, всё! Пустите, пожалуйста…

Главный по общественному транспорту смягчил­ся, разжал пальцы - вдруг действительно парень за­крутился на работе, женщины вечно сделают из мухи слона. Тощий "жених" одёрнул китель, заправил вы­бившуюся рубашонку в узенькие "джимми" и добавил уже более официально:

- Сами понимаете, товарищ Куропатка, что такое доверие страны.

- Я понимаю! Не сегодня-завтра вся страна голя­ком в трамваях поедет, а мне, вместо того, чтобы де­лом заниматься, тебя искать приходиться!

- Трамваи не моя инициатива, Прохор Филиппович, - снова запищал Кульков, отступая назад. - Вынести опыт с раздеванием, так сказать, за пределы институ­та, на площадь, решили наверху.

ГПОТ опешил, такого оборота он не ожидал.

- Ты хочешь сказать…

- Собственно, говорить я не имею права. Но раз вам всё равно известно…

- Знаем кое-что, - ответил Прохор Филиппович уклончиво. - А ты не стесняйся, мы ж. считай род­ственники.

- Да, я вам как отцу… Всё началось с приезда в институт инспектора кавалерии, члена Реввоенсовета, товарища Будённого…

- Семёна Михайловича?! - главный по обще­ственному транспорту вытянулся по стойке "смирно".

- …уж очень он сетовал, что совершенствуются вооружения, появляются новые рода войск, а в кон­нице те же хвост, грива и никакого технического про­гресса. У Антанты, говорит, и аэропланы с дирижабля­ми, и танки, и беспроволочная связь, теперь ещё этот Гриндель Матьюз. А главное верхушка… Никакой, то есть, шашкой до засевших в бронированных бункерах империалистических генералов не добраться. Вот и родилась у него блестящая идея, использовать специ­альное излучение, которое в нужный момент со всего вражеского штаба форму поснимает, чтобы эта контра, без порток с лампасами да погон, приказы отдавать не смогла. А тем временем, Будённый со своими хлопца­ми навалился бы, используя замешательство и панику противника. Раз и победа.

- Ловко, - согласился главный по общественному транспорту. - Только, что же это за излучение такое?

- В том и штука, что его в природе нет! Создать установку доверили нашему коллективу Сроку отве­ли в обрез, но мы, понимая важность задачи, взялись с огоньком. Начали экспериментировать на мышах, вроде, получилось. Но одно дело лабораторный опыт, грызуны и всё такое, а совсем другое, полигон, люди, обстановка, приближенная к реальной. Думали, спер­ва набрать добровольцев из комсомольской организа­ции, однако, для большей секретности, командование РККА распорядилось опробовать излучение на трам­ваях, не оповещая население.

- Не оповещая, значит… Слушай, Володька, - Прохор Филиппович поправил смятый воротник инже­нера, - может, всё-таки на комсомольцах вернее? Они ребята проверенные. Может, ну их, трамваи-то? Какая только публика там не ездит. Безбилетники всякие…

- Возможно. Но эксперимент фактически завер­шён. Осталось лишь продублировать на высокой ча­стоте, но это, ранней весной. Партийное руководство, проявляя заботу, решило повременить, ввиду прибли­жающихся холодов, чтобы народ без одежды не по­морозить. - Кульков замялся. - Мне пора, товарищ Куропатка…

- Будь здоров… - отозвался главный по обще­ственному транспорту вяло, без выражения. Он понял, что погиб.

А вокруг бурлила жизнь. Через площадь, сопрово­ждаемый лихачом, нёсся очередной трамвай. Какие-то пионеры у павильона "Соки и воды" гоготали, глядя на несчастную вагоновожатую. Первый, одетый поопрят- нее ещё как-то сдерживался, но другой - конопатый, с бритой как шар башкой, засунув в пасть чуть не всю пятерню, засвистел пронзительно, словно поднимая с крыши ленивых турманов.

В следующую секунду, нечто красное, тяже­ло, перелетев ограду института, шарахнуло Прохора Филипповича позади левого уха. Чистое сентябрьское небо завертелось, покатилось в тартарары, оглуши­тельно звеня порванной струной… Солнце вспыхнуло и погасло…

- Зашибли! Кирпичо-ом! - заголосила киоскёр- ша, но её крика ГПОТ уже не слышал.

Глава двенадцатая

Родство есть родство, его, как известно, в карман не засунешь. Теперь свалить всё на учёных, говоря иначе - на Кулькова, стало невозможно, и главный по общественному транспорту, от природы имевший на щеках здоровый оттенок, стал совершенно мочёное яблоко, и по цвету, и по выражению лица. С собран­ным Марией Семёновной узелком и громадной шиш­кой за ухом, он сиротливо притулился на краешке стула в просторном кабинете, того самого, малоприметно­го особняка в центре города. Старший следователь - Ефим Яковлевич, неторопливо листал какие-то бума­ги, не выказывая к пришедшему с повинной никакого интереса. Пользуясь моментом, Прохор Филиппович обдумывал положение (и подумать стоило). Ведь если бы претензии свелись к обыденному - почему про­шляпил, не доложил, не принял меры, пожалуй, он мог ещё выкрутится. Но вина заключалась как раз в обрат­ном - зачем поднял шум, привлёк внимание к секрет­ному проекту.

- …и тут уже, дело государственное, - опер под­нял на Прохора Филипповича печальные тёмные гла­за. - А дело руководителя депо, смотреть за трамва­ями, и со своими обязанностями, товарищ Куропатка справляется из рук вон плохо, скверно справляется. С секретаршей шуры-муры. Решётку зоосада испортил. По заборам лазает, как "попрыгунчик"…

- Да я, гражданин следователь, того… Я искал… - как к последнему средству, Прохор Филиппович по­пытался прикинуться дурачком.

Ефим Яковлевич устало хлопнул папкой по столу, встал, подошёл к облупленному несгораемому шкафу, щёлкнув замком, вынул что-то из стальных недр.

-Это?

И главный по общественному транспорту увидел собственную калошу. Ту самую - пропавшую, кото­рая, свалившись, так напугала дядю-Афанасия. "Лет восемь…" - быстро подсчитал Прохор Филиппович, и пол закачался у него под ногами. Понимающий взгляд оперуполномоченного сделался ещё человечней. Ефим Яковлевич налил из графина воды, но вместо того, чтобы протянуть стакан Прохору Филипповичу, вдруг, опрокинул содержимое на его голову.

- А-ха-ха… Ха-ха… - шутка так развеселила сле­дователя, что он буквально покатился от хохота.

- Хе-хе… - хихикнул Прохор Филиппович, чув­ствуя, как прохладные струйки стекают у него по усам и за воротник. Нервический смех опера резко оборвал­ся, и главный по общественному транспорту услышал собственный голос, одинокий и неприятно-угодливый.

Вскоре, спешно созванная комиссия, сняла П. Ф. Куропатку с занимаемой должности, понизив его до главного по культуре и переложила бремя управления городским транспортом на проныру-Селёдкина.

Прохор Филиппович четыре дня пил горькую. По утрам заботливая Марья Семёновна, подавая ему свер­кающий огранкой хрустальный графинчик, неизменно повторяла:

- В куньтуре-то Прошенька спокойнее, это не трамвай. Тут если ток и отключют, то разве, чёртово колесо в парке встанет. А которые наверху застрянут, тех пожарные сымут за милую душу. В куньтуре спо­койнее.

И он не спорил, поскольку иначе тон "половины" менялся:

- Может, наконец, остепенисься…

Скандальные происшествия на десятом марш­руте прекратились, хотя карманные кражи, конечно, случались. Постепенно поутихли и слухи. В очере­дях за керосином судачили больше о дирижаблях и ценах на хлеб. Всю середину "Институтской", почти до рельсов, загородили от извозчиков забором, а что­бы оправдать сооружение оного (не давая пищу глу­пым домыслам), начальство постановило возвести на площади какой-нибудь памятник или фонтан. И даже Прохор Филиппович порой сомневался, имело ли ме­сто роковое собрание на квартире, перевернувшее его размеренную жизнь, и не интриги ли это Селёдкина. Вспоминая зама, главный по культуре неизменно вкле­ивал "словцо", со злорадным нетерпением дожидаясь вешних дней и продолжения секретных испытаний. Переключаясь следом на Полинку и её мать, со всем их подлым племенем, вклеивал другое и, признаться, очень расстраивался. Но, время лечит. "А и, правда. В культуре-то, оно спокойнее. С ней каждый разберёт­ся", - смирился он наконец. Подобно большинству, по­лагая, что у власти стоят люди грамотные, информиро­ванные, знающие что-то такое, что ему ГПКульту знать не положено и в тайне веря, что рано или поздно они рассудят кто прав, кто виноват (крамольная мысль, что и там - наверху тоже дураки, даже не приходила ему в голову).

* * *

- Сунешь между клеммами и тикай, - тот пионер, что выглядел взрослее, показал приятелю как держать долото. - Смотри, за метал не схватись…

- А сработает? - второй, обритый наголо, коно­патый, с недоверием взглянул на протянутый инстру­мент, потом на залитый электрическим светом экспе­риментальный сад сельскохозяйственного училища.

- Застукают…

- Не застукают. Люське сверху всё как на ладони,

- первый указал на чёртово колесо, покачивавшее ка­бинками, чуть не над самым яблоневым питомником.

- Когда сторож отойдет, она платком махнёт, а уж как свет вырубим, хоть весь сад обери.

- А если её застукают, Сань…

- Не застукают. Там кроме неё никого, кто в та­кую темень на аттракционах катается? Да, потом гал­стук сняла, губы накрасила…

- А вдруг?

- Сдрейфил?!

- Сам сдрейфил…

Санька, опрятный мальчик в новой рубахе, отве­сил приятелю ядрёный щелбан.

- Уй-я, дурак! Дурак!

Тут в одной из кабинок, на неимоверной высо­те, но хорошо различимый на фоне темнеющего неба, замаячил белый платок. Бритоголовый получил ещё щелбан и рванув через забор, подбежал к железному ящику на столбе…

- Не туда, дурак! - заорал сдавленным шепотом Санька. Но, серый ящик уже выбросил сноп искр и "Парк Культуры и Отдыха" погрузился во мрак. Репро­дукторы и смех припозднившихся посетителей как-то разом смолкли. В вышине одиноко верещала, застряв­шая между небом и землёй, Люська. Она видела как мимо питомника (по-прежнему ярко освещённого) пробежали пионеры первого звена. Видела как одного, стриженного "под ноль", поймал за ухо милиционер, и ей стало легче.

* * *

Итак, Прохор Филиппович отдался новой рабо­те. Первым крупным проектом, который руководство доверило ему воплотить в жизнь, как раз и оказался монумент всеобщего равенства трудящихся, каковой решили поставить на одноимённой площади. ГПКульт взялся за дело с азартом. Отвергая вариант за вариан­том, он махал руками, кипятился. Требовал к себе то архитектора Контрфорсикова - бунтаря и крушителя стереотипов, вчерашнего выпускника Вхутемаса, то скульптора Матвеева, ещё не старого, но достаточно известного. До полусмерти замучил и того, и другого, однако Всеобщее Равенство понемногу обрёло вид де­вушки-физкультурницы (уважал, ничего не скажешь, уважал Прохор Филиппович крепкие формы). Упруго пригнувшаяся в позе "высокого старта", атлетка каза­лась готовой сию секунду, расправив крылья, ринуться с корявого утёса (символизирующего прежнюю жизнь) в небо, навстречу светлому коммунистическому буду­щему. Главный по культуре видел фигуру в облегаю­щей майке с надписью "Динамо" и гимнастических шароварах, но беспартийная интеллигенция, выказав неожиданную сплочённость, настояла на том, что ста­туя должна быть облачена в длинные развевающие­ся одежды, якобы лучше сочетающиеся с крыльями.

Прохор Филиппович ещё надеялся отстоять хотя бы надпись на груди, но принуждённый сдерживаться в выражениях перед чуждыми элементами и лишённый таким образом аргументов, в конце концов уступил. Дал "добро", а там - понеслось: литейщики, арматур­щики, бетонщики… Работа не прекращалась даже в выходные, насилу успели к маю.

Открытие приурочили к первому числу. Накануне праздника Прохор Филиппович в последний раз, пока не убрали леса, осмотрел изваяние, пощупал крылья, деловито постучал по постаменту. Всё было в порядке, а дошёл до дома, и в голову полезла нелепица. Вер­нее, поначалу мысль показалась нелепой, но при этом, Прохор Филиппович проворочался до полуночи. Под­нимался курить, ходил из угла в угол и, почти уверив­шись, что в надписи на пьедестале сделана граммати­ческая ошибка, задремал чуть не на заре. Уже засветло ему приснился кошмар и вскочив с постели он понял, что давно пора выходить. Пока побрился, пока собрал­ся… В общем, к "Институтской" Прохор Филиппович прибыл одновременно, с щеголявшем в новой калоше соседом-Девкиным, который на все городские меро­приятия являлся с опозданием, отчасти по причинам объективного свойства, отчасти из-за нелюбви к длин­ным речам. Речей и в этот раз хватало, но большин­ство ораторов уже выступило. Когда ГПКульт протис­нулся к памятнику, своё приветствие его создателям дочитывал какой-то совсем неизвестный старичок из Осоавиахима, сказавший, впрочем, много тёплых слов о товарище Сталине. Последним на трибуну взобрался Кульков:

- Коммунары древнего Вавилона, товарищи, предприняли попытку достичь небес, отринув нена­вистное религиозное ярмо. Но без Наркомпроса, без культпросвета их попытка была обречена. Мы пойдём другим путём. Им помешало незнание языков, и мы начнём с образования. Возможно не сразу, возможно потребуются десятки лет коммунистического воспи­тания, но, верю, настанет пора, когда все вокруг за­говорят на едином, пролетарском наречии. С его по­мощью будут общаться рабочие и учёные, литераторы будут писать на нём книги, и это будут наши книги. Мы легко отличим своего от чужака, осколка старого мира. С попами и дворянами нам не по пути, но ин­теллигенция, по природе своей лишённая религиозно­го чувства, докажет право шагать в новую жизнь. И именно она понесёт этот язык в массы, которые по­строят коммунистический рай на земле. Рай не для из­бранных, а для всех трудящихся, мечтавших о светлом будущем. А которые не мечтают, заставим, товарищи, - очкарик вспотел и впал в пафос. - Так пусть этот мо­нумент станет символом грядущего строительства но­вого Вавилона. Символом стремления людей, ведомых не добрым боженькой, а партией большевиков. Нашей партией. Ура, товарищи!

Плещущая толпа подхватила "ура". Грянул туш. Бязь, скрывавшая скульптуру, медленно поползла, явив публике зрелище настолько из ряда вон выходя­щее, что даже оркестр пожарной части, в силу своей суровой специфики, казалось бы, неспособный под­даваться эмоциям, рассыпался, развалился и нестрой­но смолк. Да, признаться, было от чего! На корявом утесе, в той же самой, но теперь скорее неприличной, нежели спортивной позе, пригнулась, подставив неж­ным лучам весеннего солнца гладкий зад и полупри­крытые кудрявыми завитками складки продолговатого лона, бронзовая девка. Крыльев, как и одежд, не было. Склонённый корпус, налитые, тяжело свисающие, гру­ди, запрокинутая голова, лицо со сладострастно-исту- плённым выражением… А в вытянутой руке, на ладо­ни - большая пятиконечная звезда.

По шеренгам зрителей пронёсся вздох, но его бук­вально заглушил страшный крик.

- Гриндель Матьюз! Сволочь! - орал ГПКульт, яростно грозя кулаком кому-то незримому. Несколько человек схватили его за плечи, он захрипел, забился. Стоявшая возле, гражданка, взвизгнув, шарахнулась в сторону, а вокруг запрыгал, размахивая шприцем с какой-то вонючей гадостью, оказавшийся тут же на митинге, Пирамидонтыч…

Ночью Прохор Филиппович, в одних кальсонах, крадучись спустился во двор, укутал гипсовую статую пионерки простынёй, захихикал и убежал прочь.

Эпилог

На этом дневник обрывается. Но если читателю любопытно узнать о дальнейших событиях и судьбах, то в разрозненных записях имеется следующая инфор­мация:

"Бронзовую комсомолку, специальным распоря­жением, приказали считать новаторским стилем ав­тора. А скульптору Матвееву - привести все старые работы в соответствие ему, и впредь творить со­гласно постановлению, что и было исполнено, хотя и немного небрежно (говорят, по сию пору, где-то сто­ят его абсолютно голые красноармейцы, но почему- то, в будёновках. Должно быть, торопился). Толь­ко этим не кончилось, Мельхет потребовала новых жертв, и участь кульковского открытия - печальна. Повод дал приезд представителя Главискусства, ку­рировавшего скульптурный проект. Герой граждан­ской войны, получивший за штурм Перекопа красные штаны и вот уже много лет, надевавший их исключи­тельно по праздникам, в одночасье лишился награды командования. Штаны исчезли прямо из гостинично­го номера заодно с золотым белогвардейским портси­гаром, в то же самое утро, что и одежды аллегории всеобщего равенства. Натурально, все силы ОГПУ были брошены на поиск пропажи, и в конце концов представительские шаровары сняли с какой-то бабы, приобретшей их, по случаю, на городской барахолке, где дальнейший след и затерялся. Так что. золотая безделушка как в воду канула. Представитель сильно осерчал, даже телефонировал в Кремль, и чтобы его сколько-нибудь успокоить, Кулькову дали два года ис­правительных работ за вредительство. Поначалу, в лагере, в компании "истинных марксистов" и прочей революционной интеллигенции, инженеру пришлось туго, но он воспроизвёл компактный вариант своей установки, которая будучи смонтирована на тачке и питаясь от велосипедной динамы, делала нагружен­ную в ковш руду невидимой, сообразно скорости дви­жения. И пусть вес породы оставался прежним, а всё ж, пустую тачку катить было не в пример веселее. Трудовые показатели Левой оппозиции заметно вы­росли и очкарика перевели в хлеборезы. Чему он чрез­вычайно обрадовался".

Касательно невесты инженера… Могу привести пару строк со ссылкой на слова инвалида Девкина о том, что красота Лидочки расцвела совершенно, и вы­разительные формы, некогда пленившие лаборанта- стажёра, налились ещё большей силой:

"… верно от тоски по жениху. Хотя, чего не услы­шишь от бесстыдника и пьяницы. Мария Семёновна, во всяком случае, весьма скупа на похвалы сестре. Сама она держится бодрячком и ей регулярно выпа­дает на картах встреча с крестовым королём в казён­ном доме".

Также в архиве ОГПУ я нашёл приказ переве­сти сексота Зингер на штатную работу и после аре­ста Кулькова, Полина Михайловна служила открыто в маленьком неприметном особнячке, в самом цен­тре города, секретарём старшего следователя Ефима Яковлевича.

Селёдкин, приняв пост главного по транспорту, взялся за дело решительнейшим образом, сразу рас­порядившись снять, повешенные предшественником в вагонах таблички "Ездить в раздетом виде строго возбраняется!", оставив там только привычные "Не курить! Не плевать!". На этом реформы в депо закон­чились.

Нэпман Ситников умер естественной смертью в тот же год "великого перелома". Не выдержало сердце. Его лавка пару месяцев стояла заколоченной, но потом помещение передали юным ленинцам, о чём сообщала вывеска: "Районное отделение городской пионерской организации Красная Казанова".

Последнее, что мне удалось разыскать - в одном из писем датированных тридцать вторым годом, име­лась короткая приписка:

"Если же случай приведёт вас оказаться летом у психиатрической клиники, то ещё и сейчас вы може­те увидеть на скамейке боковой аллеи, сухого, прямо­го как аршин, старика с "Красным Знаменем" на ши­нели, поверх больничного халата и грузного, средних лет, усатого в такой же фланельке, но без шинели и ордена. Весь день приятели сидят в тенёчке одни, по­куда доктор не уедет домой. А тогда, поднявшись в отделение и выпросив у няньки кипятку, они пьют его с сахарином в палате, загадочно чему-то улыбаясь".