Новый знакомый был необычайно интересен Кате, и каждое новое его письмо, в сущности, достаточно простенькое, рождало в ее головке бездну представлений о нем; Катя домысливала все, что Володя не сказал, все, что он думал, все, что он делал, и все это было необычно и хорошо уже тем, что не похоже на других, то есть на нее и ее знакомых.
Странно, но внешний облик Володи не мелькал перед глазами Кати, она не представляла его никак, ни блондином, ни брюнетом, ей были интересны его мысли. И Душа, в которую она уверовала тут же, поверив строчкам незнакомой девушки.
Тем невозможнее было, чтобы Володя понимал ее превратно.
В тот вечер, несмотря на все уговоры бабушки, Катя не отозвалась ни на один телефонный звонок, даже когда позвонил любитель литературных бесед, и даже на звонки подруг не отозвалась, в тот вечер она не переписывала в тетради строки стихов, найденные накануне в Ленинке и прочитанные кем-то в перерыве между лекциями. Катя писала письмо, если можно назвать письмом десятки исписанных листов, писала о тайных своих мыслях и надеждах, об идеалах, о себе и о своем понимании жизни. Она писала так откровенно, как думала сама с собой наедине, она хотела, чтобы незримый собеседник увидел ее истинное я, ее душу, ее суть, которую она, когда более когда менее успешно, но всегда прятала под насмешливостью. Но язвительностью и насмешкой, кто яркой, кто легкой, окружали себя все ее приятели, а этот парень - не пыжился, как павлин, не забирал внимание окружающих на свой шикарный хвост, не распускал вокруг себя мыльные пузыри, столь красивые в лучах солнца, случайный отблеск чужого горения. И не спорил исключительно лишь для того, чтобы заинтриговать, заинтересовать своим несогласием. Он не старался и угодить. Он просто был сам собой, похоже, и не заботясь, какое он производит при этом впечатление, и это было потрясающе. К тому же Катя все время помнила, что Володя - добрый и чуткий, и отзывчивый, то есть тот, перед которым можно откровенничать, не опасаясь язвительной насмешки. Ну, и, конечно, Катя сразу решила, что Володя умен. То есть наличие у Володи недюжинного ума было как данность, как заданное условие. А значит он может понять все, надо только найти слова и точно выразить свои мысли. Ему можно поведать все свои планы, все свои сомнения, раздумья, посетовать даже на собственные противоречия и не слишком благовидные поступки и помыслы.
Катя ясно видела глаза Володи: умные, добрые, внимательные, и, глядя в эти глаза, писала.
Если бы Катю спросили, какого цвета глаза Володи, какой формы, она не сумела бы ответить на этот вопрос, и, тем не менее, она видела его глаза.
Всякий раз Кате казалось, что поток ее мыслей вызовет у Володи ответное желание бежать к столу и исповедоваться. Но дни шли, мысли, что крутились вокруг отправленного письма, стихали, улетали прочь, внимание поворачивалось к однокурсникам, знакомым, тем, кто был рядом. Образ Володи - благо он был призрачен (пожалуй, Катя могла сравнить его с фреской в почти разрушенной часовне, когда стоишь в груде мусора, смотришь на стену, видишь силуэт и понимаешь, что там - благообразный старец, хотя, если разобраться, на стене лишь грязь с остатками былой краски), образ Володи скрывался за слоями: сначала за мыслями, что продолжали витать в голове Кати после того, как письмо Володе было отправлено, затем за удивлением и обидой, что так долго нет ответа, но когда Катя уже не помнила, о чем написала Володе, и интересы ее уже обитали в другой сфере, и она была переполнена французской поэзией или русской мемуаристикой - тут, как всегда нежданно и неожиданно, приходил конверт с листочками, исписанными знакомым уже, особым почерком, и обида исчезает, и мгновенно рождается интерес: что же там, в том конверте, на тех листках; и письмо всякий раз оказывалось как нельзя более кстати, вовремя: столько всяких изменений произошло в мире Кати, столько появилось новых увлечений, мыслей, догадок, рассуждений, впечатлений, что она тут же бросалась писать ответ, чтобы излить на бумаге все, что теперь интересовало, тревожило, будоражило ее, и, высказывая свои новые мысли, новые суждения, она как бы сама в них разбиралась, и то, что тревожило ее своей неопределенностью, к концу письма становилось ясным, стройным и единственно возможным, словно, сообщая свои мысли Володе, Катя, чтобы Володе было понятнее, наводила в своих мыслях порядок, раскладывала по каталогу, расставляла по нужным ячейкам, а попутно анализировала, отбрасывала устаревшее, неинтересное, утверждала нечто вновь (иногда в процессе письма) созданное. И всякий раз, читая его письмо, поражалась: если она металась, искала, ошибалась, воспламенялась и разочаровывалась - он, казалось, был все тот же, сделанный однажды и навсегда, эдакий прочно слепленный монолит, не подверженный ветрам и веяниям.
Его письма всегда были в спокойной манере, без ерничанья, с чуть заметной улыбкой старшего над проказами и эмоциональностью младшего, но без умничанья, без всемирных обид и глобальных разочарований - Володя жил в каком-то прочном мире, где ничего не только не рушилось, но и не менялось вовсе, где время как бы текло по каким-то иным законам, обходя тугой плавной волной бытие, лишь задевая его, но ничего в нем не сокрушая, не меняя.
"Сначала прошу меня извинить и объясняю, почему долго не писал. У нас сейчас есть еще тренировки в зале, где, мы, в основном, играем в баскетбол. Но у нас, гребцов, это нечто среднее между регби и настоящим баскетболом. Мне, как всегда, не повезло - повредил руку, да так, что несколько дней не мог даже писать. А сейчас накопились в институте мелкие долги. Приходится, в основном, писать - оформлять всякие практические занятия, задания и т. д.
Летом наши ребята собираются в поход на Алтай, охотиться на медведей. Как по-Вашему, стоит ли составить им компанию? Вдруг привезешь домой медвежью шкуру, все лопнут от зависти. Только бы свою там не оставить.
Книги люблю, но только не поэзию. Так что, если Вам не лень, попробуйте, научите меня ее понимать. Хотя бы понимать. Может, потому не люблю, что не знаю.
Не обижусь на Вас из-за органической химии, хотя это моя будущая специальность, и я ее очень люблю. Вы же ее просто не знаете.
Но ведь правильно, в мире есть уйма интересных вещей, кроме органической химии и даже кроме поэзии".
Катя читала, и улыбка уже не сходила с ее лица. Володя оказался очень сообразительным учеником и в точности исполнял ее совет, как, не мучаясь в поисках нужных слов, писать письма. Катя ясно видела, как Володя держит перед собой исписанные ею листы и, уже не волнуясь о плавности перехода одной мысли в другую, одного словесного пассажа в другой, перечитывает ее письмо и отвечает как по пунктам абзацем на абзац. Конечно, в письме Кати абзацы были необычайно длинны, с обилием вводных слов, со вставными конструкциями, а ответы Володи поразительно коротки и емки, она не умела писать так кратко, только суть того, что, собственно, и хочешь сказать, это было поразительно, и нравилось ей необычайно.
Володя жил в мире, Кате совершенно незнакомом: химия, тренировки, походы на байдарках, охота на медведей - потрясающе, просто ожившие страницы какого-нибудь классика, пусть даже Джек Лондона. И, хотя ничего в письме Володи, кроме чуть бравадного упоминания о возможности подобной охоты не было, воображение Кати молниеносно все восполнило: и лес, эдакая глухомань, бурелом, густая зелень, и солнце высоко над головой, и его искристые лучи падают сквозь плотную листву узкими полосками на темную землю, и группа невероятных, что называется, настоящих мужчин идет по непроходимой чаще навстречу опасности, и он, Володя, мерно ступает в огромных болотных сапогах, и - медведь.
И тут же Катю изумляло и умиляло, как буквально, как правильно Володя все понимает, и отвечает, без подтрунивания, хотя бы и самого легкого, без низвержения авторитетов, правил, понятий. С той же химией. Что могла написать она про его химию, у нее и в мыслях не было его обижать, просто скучна ей та наука; еще неорганическая, с опытами, была в школе интересна, а уже когда пошла голая теория… Но - право же! - не так она, Катя, глупа, чтобы почитать, да еще утверждать вслух, что все, что ей не нравится или неинтересно - плохо и ненужно. Ей и медицина, скажем, неинтересна, а с ангиной еще как доктора ждет и вовсе не считает его бесполезным созданием. Или, скажем, портниха. Или парикмахер. Занять их место под солнцем Кате не хочется, но она их ценит и даже очень; во всяком случае уж ту портниху, что шьет маме, а иногда и ей - еще как ценит.
Она вспомнила! Она случайно услышала, как аспирант с соседнего факультета сказал аспиранту с Катиного факультета, что поставит бутылку коньяку, если тот представит его Кате, а аспирант их факультета ответил аспиранту соседнего про нее, про Катю, мол, "бутылку?! ставь ящик коньяку, познакомлю. В наш век химии девушка, в которой нет ничего синтетического".
Кате и лестно было, и психанула она чуть - что это еще за предложение за ее спиной. Она подошла и сказала с эдаким непонимающим видом: "Клевета. У меня колготки синтетические", а он так томно и многозначительно: "Я совсем не о том". Обернулся, и так, словно Кати не было рядом вовсе, сообщил тому, второму: "Ты знаешь, что за пирожки у нас продают в вестибюле, смотреть не хочется. Но она так ест этот пирожок, что я иду вниз и покупаю".
Катя хмыкнула сердито на этих умников; аспирант, тот что свой, был один из тех, кто иногда звонил ей и часами читал стихи из только что купленного им сборника, или сообщал, что "наткнулся" в библиотеке на нечто интересно-грандиозное, или зачитывал ей свой реферат. В жизни, то есть в быту, то есть визуально, они и не общались никогда, она с ним едва здоровалась: Кате было некогда, перемены так коротки, а подруг много, друзей предостаточно, и столько новостей, которые надо им сообщить и самой услышать, да и "вещественный" аспирант был Кате вовсе не интересен, он был какой-то… серенький, но по телефону она любила с ним болтать, он никогда не вел пустых разговоров, как в коридорах института, а только о поэзии, и не остановишь, пока отец не выйдет из себя окончательно. Ну, позвонит он ей еще! Катя была на него сердита, ну, а заодно она в письме Володе что-то про химию написала. Наверно, несуразно написала, раз он не понял ее. Просто, если честно, слова о том, что она женщина - без химии, такой образ, она его ни у кого не встречала, ей понравился.
Письма Володи столь нравились Кате, что даже его, "как всегда не повезло" не вызвало обычного в таких случаях раздражения, как некая спекуляция. Все меркло перед охотой на медведя, и, хотя Володя еще только как бы раздумывал, идти ли ему, но сама мысль о возможности подобного, что он, при желании… Все это было из иной жизни, в которой не было нудного произнесения малопонятных фраз среди чада окурков и винных паров, из жизни, где мужчины дышат полной грудью и заняты настоящим мужским делом, свершают настоящие мужские поступки и обладают истинными мужскими достоинствами, настоящим мужским характером. Конечно, Катя высоко ценила "интеллектуалов", любила и застолья с томительным пением под перебор гитарных струн, и цитаты из хороших книг, особенно когда их приводили к месту и точно, и аромат свежезаваренного кофе, и все же, все же, все же… Это были друзья. А Он - он должен оказаться каким-то совсем иным, не похожим ни на кого из ее знакомых, заниматься конкретным, необходимым людям делом и жить по иным законам, не по тем, по которым жила она и ее приятели. Он не мог быть один из них. Он - единственный.
Глава третья. Зима
День был чудесный. После слякоти, мороси, грязных мостовых - снег. Светло, чисто, нарядно, радостно. Пройдут дни, и снег покроется копотью и станет столь же уныл, как лужа, но это будет потом, а сегодня снег падал и падал, шел и шел, кружился крупными снежинками, хлопьями, словно в театре или на карнавале. И совсем немного оставалось до Нового года, что пропитан чудесным ожиданием счастья; чудеса, правда, редко приходят, но кто же думает об этом, все ждут праздника.
И - письмо от Володи, как подарок от елки.
"Что я могу сказать про стихи, которые Вы мне написали. Мне понравился только Пушкин. Именно такими должны быть стихи. А Евтушенко - "все надо делать здорово"… - это лозунг, а не тема для поэзии.
Сейчас, в наше время, Маяковский сначала поэт своего времени, затем гений. Пушкин - сначала гений, затем гражданин, поэт. Маяковского породило время, жизнь молодой республики. Ну, а сейчас.
Да, трудно рассуждать о том, о чем имеешь не очень хорошее представление.
Катя, правильно Вы думаете, что все мужчины - подлецы. Сегодня я с Вами согласен".
Вот только что на Кате был нарядный белоснежный наряд, ей оставалось перейти дорогу, и - музыка, бал, счастье, но грязные брызги от случайной машины испортили платье, и не стало ни бала, ни праздника, ни счастья.
Нет, не отрицание Евтушенко было неприятно Кате (уже и не вспомнить, почему она в письме ссылалась на него да на Маяковского), это не тот поэт, чьи строчки для нее сокровенны. Конечно, в первый миг у Кати появилось желание броситься на защиту поруганных Володей пиитов, но она перечитала письмо и не смогла не согласиться: стих, действительно, звучал фрагментом окон роста, что (конечно же!) когда-то были необходимы стране, но… была ли то поэзия? Открытие подобное озадачило Катю: она никогда не смотрела на поэзию трезво, как бы со стороны, она плыла в ней, и видела не море, не волну, не пену на поверхности, не барашки при подходе к берегу, видела одну сплошную водную стихию. Стихию и мощную, и нежную, и… И Катю (в который раз!) поразило, что краткой, простой, своей собственной фразой, без цитат из философов и литературоведов, Володя сумел показать ей нечто совершенно для нее привычное в совершенно непривычном для нее свете. Катя снова прочитала стихотворную строчку, и снова не услышала ни музыки стиха, ни песни души - лозунг, его можно повесить над любой проходной любого предприятия и даже для убедительности в каждом случае наполнить конкретикой, заменив "всё" сапогами, хлебом, кирпичами. "Кирпич надо делать здорово!" на кирпичном заводе. А как же. Чтобы он не искрошился вмиг. "Кирпич надо класть здорово" - это уже на стройке, чтобы кирпич не рухнул прохожим на голову. Нет, тут Катя спорить не могла, Володина правота была очевидна, и невероятно было, как же она, Катя, со своей хваленой поэтичностью, со своей музыкальностью ничего не услыхала, не увидела. Но те летние ночи, когда у памятника Маяковскому Евтушенко и другие поэты читали стихи, и Катя чувствовала себя несчастной, обездоленной оттого, что к ночи она непременно должна быть дома, а у памятника только с ночной темнотой жизнь и начиналась… Володя как бы вычеркивал из жизни Кати обездоленность, и вместо облегчения и радости Катя ощутила обиду.
Ну, а то, что Маяковский - поэт своего времени - была просто ее, Катина мысль, но только с иной, противоположной знаковой оценкой. Катя считала это достижением, вершиной предназначения поэта, его служением и согражданам, и Отечеству, и Идеалу. А у Володи все как-то между прочим становилось с ног на голову (или с головы на ноги - это кто как видит) - и согласиться нельзя, и опровергнуть нельзя.
Но не пошатнувшийся пьедестал признанных поэтов поверг Катю в грусть - за коротеньким абзацем письма стояла другая жизнь Володи, и в той жизни была девушка, из-за которой все мужчины стали подлецами.
А почему он согласен с ней, с Катей? Неужели ее игривую болтовню об аспиранте, недовольство его поведением Володя воспринял как революционную классовую ненависть ко всему мужскому полу?
Никто и никогда не видел в письмах Кати такого грандиозного подтекста, какой каждый раз открывался Володе.
Но что стало с девушкой? Ее прельстили? Обольстили? Завлекли? "Увели" у Володи и бросили? Кто? Его друг? однокурсник? неведомый соперник? признанный красавец курса? Эта кукла (ну, конечно же, кукла, безмозглая: полетела за внешностью, за фантиком, не утруждая себя заглянуть вовнутрь: конфета ли там шоколадная или дешевая карамелька), чем она прельстилась? Фразой, оброненной небрежно? громкой цитатой? свободой жестов? наглостью взора? Ясно, не глубиной мозгов и сердца, раз Володя именует ее избранника подлецом.
Катино воображение вмиг нарисовало и тонкую ранимую душу Володи, и его доброту, и деликатность, и наглость знакомого незнакомца, который, как Курагин, охмурил девушку головокружительной неизвестностью и упоительно-невозможной сладостью греха. Видно, не слишком та девушка избалована вниманием, если так легко… Впрочем, возможно нелегко. Да и где гарантия от хмеля, один неосторожный глоток, другой и…
Трудно сказать, чего в грустном Катином раздумье было больше: обиды за преданного Володю, непонятого, неоцененного по достоинству, или растерянности от открытия, что у Володи есть другая жизнь, не только химия, тренировки и письма к Кате. Жизнь, о которой она, Катя, не знает ничего, которая течет параллельно с их знакомством, и в той жизни - разговоры со всевозможными знакомыми, которые (и разговоры, и знакомые) неведомы Кате. И приятели, и неприятели, и девушки (и назойливые, и интересные), и вечера, и воскресные дни, и телефонные разговоры далеко за полночь, приглушенные, оттененные говором репродуктора или музыкой проигрывателя. И звонки у входной двери. И ожидание звонков…
А письма от Володи приходили все чаще и с каждым разом становились все длиннее.
"Катя, быть всегда со всеми самим собой никто никогда не заставит, может, я думаю и делаю неправильно, попробуйте - убедите. Лично я им быть не могу. Гораздо удобней: надел на себя марку пижонистого парня, развязные тон, шуточки - не надо даже думать, как шутить, есть заготовленные штампы. Почему даже перед людьми, которые мне почему-либо не нравятся, я должен обнажать всю свою душу? Нет, им хватит этого "мелкого пижона", как Вы выразились".
Невероятно, чтобы Володя, степенный, серьезный, с вдумчивым взглядом, вел себя как дежурный, так поднадоевший Кате фигляр. Володя, безусловно, наговаривает на себя, но - зачем? с какой целью?
"Знаете, Катя, возможно, я делаю это зря, но делаю неплохо. На днях девушка, с которой мы учимся в одной группе уже четвертый год, сказала: "Знаешь, Володя, а ведь я тебя совсем не знаю". А с Вами я не старался маскироваться. Мы только знакомимся, я почти не знаю, что Вы за человек, зачем бы я так поступил?
Можете обозвать меня хамелеоном или еще как-нибудь, не обижусь".