После работы у меня еще остается время, скажем так, чтобы выпить три большие порции виски, прежде чем отправляться на вечерние занятия в реликтовые пещеры за Фэррингдон-стрит. Я сижу в грязном классе, слушая, как какой-нибудь старый паразит рассказывает о позитивном мышлении и о том, как избегать определенных вопросов. Немного времени уделяется стенографии. Все мы там очень одинокие и настроены дружески, и некоторые даже вместе ходят после занятий в паб, включая двух невзрачных девиц, к которым я собираюсь подъехать, как только почувствую себя более или менее уверенно.
Я рад, что возвращаюсь домой поздно. Я рад, что Грегори слоняется по своей комнате и никогда больше не спускается вниз и никуда не выходит. Я рад, что Урсула лежит свернувшись лицом к стене, прикидываясь то ли больной, то ли мертвой, когда я прошмыгиваю мимо помыться и пописать (а иногда и блевануть на скорую руку, если есть настроение). Я думаю: наконец-то мы все более или менее в одинаковых условиях. Мы квиты. Мы равны.
Ну а теперь угадайте, кого я на днях встретил? Я случайно зашел перекусить в паб - обычно я обедаю во вполне сносном греческом ресторанчике за углом - и вдруг заметил у стойки знакомую фигуру в знакомой позе. Длинные ноги и тонкая талия, неустанно делящие бремя грудной клетки, отягощенной непропорционально большим бюстом. Знакомые кудряшки. Джен.
О боже (подумал я), куда спрятаться? Но она тут же обернулась, заметила меня, изумленно раскрыла рот, улыбнулась, замахала и знаками дала понять, что немедленно присоединится ко мне. Я произвел быструю мысленную проверку: волосы на макушке более или менее в порядке, рубашка не самая грязная, с утра успел побриться, не пердел по крайней мере последние десять секунд. Я сделал большой глоток и закурил.
- Так, так, так.
- Ага.
- Ну и…
- Да ничего.
- Как поживаешь? - спросила Джен.
- Сама знаешь. А ты?
- Почему больше не звонишь?
Потому что ты меня кастрировала, сука, вот и все. Вот тебе и почему.
- А когда мне было тебе звонить?
- Ну, после той безумной ночи в вашей квартире. Сестра в порядке?
- Да, в порядке. - Мне просто не верилось, что все это происходит на самом деле. - Да, безумная была ночка.
- И ты мне еще говоришь. Этот твой сосед - господи боже.
Безвкусно и нереалистично, подумал я, но довольно мягко ответил:
- Что ты хочешь этим сказать?
- Но у него же проблемы.
- Неужели?
- Можешь мне поверить. - Она с довольным видом отхлебнула виски с апельсиновым соком. Ее поразительная радужка с фиалковой каемкой не выразила ничего, даже иронии.
- Какие же у него проблемы?
Она рассмеялась и, словно сама себя укоряя, прикрыла рот ладошкой.
- Не успел ты выйти, как он стал так смешно со мной разговаривать. Он ведь педик, верно? - Она снова рассмеялась.
- Как так "смешно"?
Джен передразнила Грегори с привычной достоверностью:
- Ну, знаешь, вроде: "А теперь, если наш прелестный ангелочек, наша проказница покажет нам свои маленькие тайны, тогда, быть может…" Ну ты знаешь. Не могу все припомнить. Но такая смехота. Я хохотала до слез.
- А что потом?
- Потом… - И тут впервые нечто вроде сочувствия промелькнуло у нее на лице. Она быстро опустила глаза, но только на мгновение. - О боже. Потом он попросил меня сделать для него стриптиз. Все таким же смешным голосом: "Покажи мне твои сокровища, моя сладкая", ну и всякое такое. И я - что мне еще оставалось - я для него как бы потанцевала.
- Что, стриптиз?
- Ну вроде.
- Что значит "ну вроде"? Ты раздевалась или ты не раздевалась?
- Ну, я вроде как бы сняла тенниску. И джинсы.
- Тогда о каких его проблемах ты толкуешь? По мне, так у него вообще никаких проблем нет.
- Нет, но потом он не… у него не…
- У меня иногда тоже не.
- Нет, но он так далеко и не заходил. Это было ужасно. Правда. Это было ужасно.
- В каком смысле?
Рассказ получался интересный и не без оснований утешительный. Но мне все это казалось странно далеким, и я даже чувствовал себя покровительственно. Семейное дело.
- Он заплакал, - сказала Джен. - Очень громко. Это было ужасно. Видеть, как он плачет. Видеть, как он так плачет.
- Из-за чего - из-за того, что у него не?…
- Думаю, из-за этого тоже. А еще из-за того, что он педик и неудачник. Из-за того что сестренка его свихнулась. Он сказал, что если она совсем свихнется, то и он тоже. Ну - из-за всего. Вид у него был еще тот - совсем замудоханный.
Я опять закурил. Я вновь ощутил ту укрепляющую холодность, которая столько раз за последнее время придавала мне силы. И я сказал - но теперь эта мысль уже утратила остроту:
- В общем, так или иначе, ты с ним переспала бы. Если, конечно, у него…
Джен выдержала мой взгляд.
- Да. И с тобой бы тоже. Если бы и у тебя все было в порядке.
- Но почему ты не осталась, черт побери? Почему не осталась?
- Я собиралась остаться! Но он сказал, что мне лучше уйти. Сказал, что ты не вернешься, а может, вернешься и привезешь с собой его сестру. Что-то в этом роде.
- Значит, вот как все было.
- Я просила его сказать тебе, чтобы ты мне перезвонил. Но ты так и не перезвонил.
- А он мне так ничего и не сказал.
- Так, выходит, он тебе ничего не передал?
- Нет. Но теперь все в порядке.
Итак, наконец мы знаем. Итак, наконец мы узнаем многое из того, чего не знали раньше. (По крайней мере я не знал - а вы?) Боже. Все это слегка настораживает, верно? Я хотел сделать ему больно - хотел разбудить его воображение, заставить его увидеть разницу между ним и всем остальным, - но мстить оказалось почти не за что. Теперь ясно видно, из-за чего он такой замудоханный. И она тоже.
Но теперь я их больше не боюсь. И никогда больше не позволю им пробудить во мне чувство вины. Теперь они чужие, которых следует пожалеть, принять в расчет и оставить. Мир, к которому они принадлежали, исчез. Его больше не существует; все, что осталось, мусор, отбросы.
В тот вечер, когда многое в наших жизнях переменилось к лучшему, в тот вечер, когда все встало на свои места, я столкнулся с Грегори в коридоре. Он возвращался из своей дурацкой "галереи", а я собирался с книжкой до Квинсуэй - поужинать где-нибудь подороже.
- Привет, - сказали мы одновременно.
Грегори снял пальто, вид у него был больной и измученный. Да, что-то он опускается, подумал я: одежда у него уже далеко не та.
- Как поживаешь? - агрессивно спросил я, натягивая новые перчатки.
Несмотря на мою уверенную позу и рискованную близость, Грегори повернулся и посмотрел мне в глаза.
- Отлично, - сказал он.
- Хорошо. А как дела в галерее?
- Отлично, - сказал он.
- Хорошо. Тебе по-прежнему там нравится?
- Пожалуй, не буду снимать пальто, - неуверенно произнес он.
Накинув пальто на свои узкие, покатые плечи, он стал подниматься по лестнице.
- Урсула у себя, - громко сказал я. - Хандрит, как обычно. Сходи подбодри ее, чего же ты?
С этими словами я захлопнул дверь у него перед носом и прогулочным шагом, ухмыляясь, направился к лифту. За наклонным окном мне были видны прохожие, которых несло по улице, как опавшие листья.
Поужинал я на славу. Теперь у меня очень много этих забавных бумажек, которые люди называют деньгами, и, похоже, я могу делать почти все, что мне нравится. Добрый вечер! Рады снова вас видеть! Да, не знаю, но водки с тоником я точно не хочу. Креветки в горшочке, если можно, и, как обычно, филей. Звучит замечательно. И графин - чего? - красного? Спасибо. Нет, я больше не хочу смотреть меню, я его и так наизусть знаю! Так что, пожалуйста, кофе и - дайте-ка подумать - как насчет большой порции бренди??? Здесь я чувствую себя крутым. И я действительно крутой здесь - пришло время сказать это. ресторан - традиционный, семейный итальянский ресторанчик на площади - полон одутловатых мужчин с грубыми лицами и мускулистыми животиками, полон женщин с жесткими складками вокруг развратных ртов и нечищеными зубами, женщин, которым с виду не очень нравится спать с мужчинами, но которым чертовски хорошо, когда они это делают. По правде сказать, мужчины здесь зачастую фантастически отвратительны - жлобам все позволено, что с них взять - и неуклюже пытаются подступиться к экзотическим блюдам, которые они ворчливо заказывают по-матерински заботливым официанткам ("Ты, придурок, лимон сверху клади", - услышал я, как один гурман советовал своему менее искушенному другу). Но, сказать по правде, и женщины редко на меня поглядывают; возможно, я представляюсь им заурядным жлобом; а возможно, кажусь слишком величественным и загадочным с моей книжкой в бумажной обложке, с моими сигаретами и вином и относительной сдержанностью, сидящим в одиночестве в этом переполненном месте.
Расплатившись по счету, держась осанисто и горделиво, я вышел на улицу. Пабы только что закрылись, и отовсюду приятно веяло запашком иеху. За супермаркетом я заметил многообещающую потасовку, которая, похоже, была в самом разгаре. Перейдя дорогу, я присоединился к небольшой, но квалифицированной аудитории, которая наблюдала за тем, как двое увальней средних лет мутузят пьяного среди мусорных бачков. Парочка занималась этим вдохновенно и неустанно, несмотря на то что пьяный уже давно потерял сознание. Особой причины останавливаться у них не было, но они, задыхаясь, отряхнули руки, и мы все разбрелись, с хрустом ступая по выбитым зубам и битым стеклам. Да, мы действительно становимся все гаже. Мы разучились строить отношения мирно. Теперь мы делаем что хотим. На твоем месте я старался бы пореже выходить из дому в поздний час. Кругом полно людей, которые будут счастливы причинить тебе боль. Ничего не принимай на веру: будь крайне осторожен. Вот это по мне - никто не чувствует себя в большей безопасности. Похоже, мне начинает нравиться, как меняется мир.
Я свернул к здешним порномагазинчикам, торгующим допоздна. Мне нравится, когда внутри уже собирается порядочно извращенцев и когда за табачным прилавком нет этой девицы с Ямайки: у нее дурная привычка без предупреждения вставать со своего стула и вытряхивать всех извращенцев на улицу. Сегодня, к счастью, на ее месте сидел сам хозяин-грек, безутешно ковырявший в зубах пилкой для ногтей, и по меньшей мере шесть-семь извращенцев мечтательно торчали перед полками с порнографией, как перед писсуарами. Я присоединился к ним. Пролистал шесть-семь журналов, которые все как один были озабочены тем, чтобы показать мужчинам внутренности женских влагалищ и задних проходов. В каждом таком журнале сотни девушек, в каждом магазине - сотни таких журналов, а самих магазинов просто не счесть. Откуда являются все эти девицы, как владельцы журналов умудряются наложить на них лапу и заставить продемонстрировать нам внутренности их влагалищ и задних проходов? Мне кажется, во всем мире не найдется девицы, к которой не обращались бы с подобным предложением. Интересно, предлагали уже это Джен, или Урсуле, или Филлис, которая работает у Дино? Скоро таких девиц явно будет не хватать. Тогда настанет время заставлять девиц, которые этого не делают. Тогда мы узнаем, как выглядят внутренности всех влагалищ и задних проходов. Тоже неплохо.
Ночь сияла электричеством - ночь была набрана курсивом. Когда трассирующие струи дождя рассекли воздух, мостовая показалась мне шипящей сковородкой. Что делают люди на улицах в такую пору? Или им слишком жарко и не спится? От сырости в воздухе повеяло сладким запахом гниющих фруктов из брошенной тележки. Я остановился и посмотрел вверх. Вверху я увидел звезды.
Кому она нужна, эта ванная, подумал я, зайдя в квартиру. Оказавшись у себя, щедро плеснул в стакан на сон грядущий - виски лучше любой зубной щетки, - разделся, влез в старую пижаму и быстренько забрался в постель. Еще одна сигарета, еще один прошедший день, контора, следующий месяц, будущее - о жизнь, о смерть. Я прополоскал горло остатками виски и погасил сигарету. Выключив свет, я уставился в потолок. Но зрелище потолка не навевало сна. Мысли бешено крутились в мозгу.
Потом я услышал. Звук был слишком по-человечески печален, слишком глубок, чтобы не отличить его от гудящей, каплющей за окном ночи. Я приподнялся и сел. Розовато-лиловый, задыхающийся младенец, безумная женщина в безвоздушном пространстве, груда смертельно навалившихся подушек.
- Урсула? - спросил я.
Все кончилось в одно мгновенье. Я просто спустил штаны. Помню только запах - пота, слез, жидкости. Ее холодные бедра были покрыты гусиной кожей, но внутри у нее все кипело. Ее надо было сдавить, стиснуть, склеить заново. Я боялся, что она может взорваться, прежде чем я успею что-нибудь сделать. Ее била безумная дрожь. Она так задыхалась, что я закрыл ей ладонью рот - удержать в ней это дыхание, не дать ему отлететь вместе с жизнью.
- Спокойно! - в ужасе произнес я.
Она лежала на постели, и я лег сверху. Все кончилось в одно мгновенье.
Надеюсь, я ничего не повредил.
- Он ненавидит меня, - сказала она потом.
Я немного отодвинулся.
- Он?
- Да.
- Из-за меня?
- Да.
- Так вот почему ты…
- Да. Кто-то должен за мной присматривать.
- А раньше?
- Это был либо ты, либо он.
- Почему?
- Но теперь это не имеет никакого значения, верно?
Я отвернулся. Мне был слышен свежий шум дождя, стекающего по слуховым окнам. Я подумал, сколько времени еще пройдет, прежде чем она вернется к себе.
II
Ты еще не на дне. Ты можешь пасть гораздо глубже.
Грегори
Что случилось?
Что случилось? Должно быть, я пробыл на улице по меньшей мере час, прежде чем понял, что я на улице, прежде чем понял, что я вообще где-то, прежде чем горячий туман страдания рассеялся перед моими глазами. Я ринулся в ночь "подобно буре". Неожиданно я очутился на улицах, и неожиданно улицы оказались темными, пустынными и холодными. Кругом не было ни звука, ни единого звука, кроме шума сухо проблескивающих вдали машин и легкого потрескивания воздуха, будто игла проигрывателя попала на бороздку между треками. И где я? Я стоял на вершине насыпи за низким темным железнодорожным мостом. На другой стороне улицы слабо светился вход в заброшенную станцию метро; рядом была дверь в лавочку водителя-инструктора, в окне которой неоново пульсировало претенциозное розовое "L". Через блочную стену, ограждавшую мостовую, мне была видна большая площадка, на которой не осталось ничего живого, похожая на оцепленную воронку от бомбы: глубокие шрамы покрывали лицо земли, громоздились кучи песка, дымились канавы. Огромные краны с поднятыми стрелами маячили вокруг. Что случилось?
Дальше по дороге тянулись ряды домов, тесно сгрудившихся в тени (казалось, они выросли как из-под земли в собственных палисадах). По штукатурке, имитирующей кирпичную кладку, и по нелепым кричаще-ярким оконным рамам я догадался, что нахожусь в преддверии ада - квартале для чернокожих между Лэдброук-гроув и Килберном. Неравномерно расставленные по улице машины были такой невероятно устрашающей раскраски, что ездить в них решились бы только черномазые. Но черномазые спали. Я не испытывал страха - да и перед чем, собственно говоря? Свобода, подумал я, чувствуя себя куда более в здравом уме, чем все последнее время, - куда более здравомыслящим, чем там, в той комнате, лежа как на иголках, с натянутыми до предела нервами. В какой стороне теперь мой дом? Я стал спускаться по холму, двигаясь в сторону темного моста.
Тут я заметил их - двух мужчин, стоявших сразу за виадуком. После мгновенного колебания (перейти на другую сторону? Нет) я продолжал идти в прежнем направлении. Показалась третья фигура, перебравшаяся через изгородь стройплощадки. Желтые уличные фонари мигали. Так вот, значит, оно? Виднеясь сквозь густые тени туннеля, они казались странно спокойными в желтом свечении. Двое из них стояли, прислонившись к ребристой поверхности блочной стены; третий, молодой парень в старом мужском пальто, в упор глядел на меня. Я вошел в туннель (только не останавливаться), воспользовавшись темнотой чтобы замедлить шаг. Я остановился. Мне как поволокой перехватило горло, когда две прислонившиеся фигуры выпрямились и встали рядом со своим приятелем. Наверное, я мог бы убежать от них, но я не мог их обогнуть - этих коротконогих ублюдков - да и куда бежать? Назад? Чтобы потом начать все сначала? Я дошел до того места, где тень обрывалась, и оказался в десяти ярдах от ожидавшей меня троицы. И снова остановился. Я услышал плеск воды, неожиданный, как журчание лесного ручья. Мужчины были тощие, грязные, патлатые; при взгляде на них возникало ощущение, что они где-то вне всего, их натренированные уличной жизнью нервы были как веревки. Никто не двинулся. Все звуки смолкли.
- Что вам нужно? - крикнул я в сторону теней.
Они по-прежнему не шевелились, но казалось, что в любую минуту могут броситься. Сердце у меня свербело, словно от прикосновения их толстых пальцев.
- Деньги давай, - спокойно сказал один.
У меня не было с собой ни пенса! Мой кредит в банке был давно превышен!
- Послушайте! - сказал я. - У меня три фунта и немного мелочи - можете взять. Пожалуйста. Это все, что у меня есть, клянусь.
- Три фунта, - сказал один другому. Они шагнули мне навстречу.
Ноги у меня стали как ватные.
- Я принесу вам еще! Я…
Две тяжелые лапы схватили меня сзади.
Я резко крутанулся, едва не упав. В штанах у меня стало мокро и горячо. Почти вплотную к моему лицу придвинулась харя, обтянутая оранжевой кожей, с выбитыми передними зубами. Она издала зловонный смешок.
- Эй, - сказал он, - да это же просто кусок дерьма! Понюхайте. Кусок дерьма и есть.
Все сгрудились вокруг меня.
- Не бейте меня, пожалуйста, - сказал я сквозь слезы. - Я отдам вам деньги. Пожалуйста, не бейте.
- Ты гляди - пла-а-а-чет. Чтоб тебе провалиться, эй ты, дерьмецо! Ха! Кусок дерьма! Вонючка!
И я стоял там, шаря по карманам, и даже сквозь пелену тревоги и унижения понимал, что это всего лишь нищие, причем очень жалкие, молодые и больные, что у них не больше сил, чем во мне, если бы мне удалось с этими силами собраться.
- Извините, - сказал я, протягивая деньги в сложенных руках. - Поверьте, у меня больше нет.
Клыкастый снова хохотнул.
- Оставь себе, дерьмецо, - сказал он. - Оставь себе, только больше не обсирайся.
Я отошел от них пошатываясь и постепенно побежал. Они улюлюкали мне вслед, пока я не перестал их слышать.