После этого всего хочется привести здесь сообщение о том, что не далее как вчера Британская армия представила новую модель трусов. Они предназначены для военных, которые служат в Ираке, и должны обеспечить максимальный комфорт в условиях пустыни. Сообщается также, что разрабатывались эти чудо-трусы в Северной Ирландии, а шить их будут в Китае, которому никто не боится передать секретнейшую на этот счет документацию. Они – те трусы – снижают потоотделение и препятствуют проникновению бактерий. Кроме того, военных в Ираке обеспечат новыми самоохлаждающимися шлемами, специальными жилетами и солнечными очками.
* * *
Так и хочется спросить: как это британцы успевают о трусах думать? Газа у них нет, нефти тоже, а о трусах заботятся. Может, это как раз из-за того, что у них ничего нет? А? Надо же в этом случае о чем-то думать!
Вот и думают о трусах.
* * *
Всех удивила первая пресс-конференция нового главкома.
Он объявил, что в случае с "АС-28" – это бардак. Интересно, но ведь он при этом бардаке был вроде бы при Главном штабе, и не просто так, а начальником. То есть это его бардак. Личный.
Мне уже переслали на него характеристику: "Серая мышь, у которой ни способностей, ни оперативного флотского мышления, глубокий провинциал, с масштабом ума хорошего командира оперативного соединения, не подлец, не вор, не пьяница".
А еще народу смешно было смотреть на нашего Д.
Суетился перед новым шефом, как смолянка в первую брачную ночь.
* * *
О хомячке.
У моего брата Валеры жил хомячок.
Вернее, хомячиха.
Маленькая такая, аккуратненькая.
Жила она в стеклянной пятилитровой банке. Туда ей положили много ваты, и она наделала в этой вате множество ходов с ответвлениями – здесь у нас спальня, а здесь кладовая, туалет.
Когда я пришел к брату в гости, он сразу же меня спросил: "Хочешь, хомяка покажу?" – и он сейчас же снял банку со спящей в ней хомячихой с полки и поставил на стол.
Потом он быстро и резко перевернул банку – обалдевшая хомячиха вывалилась вместе с ватой. Всё у нее смешалось – и запасы, и говно.
"Правда, забавный?" – спросил меня мой брат, а хомячиха тем временем, оценив произведенный им погром, села на задние лапы и заорала во все горла: "В-ааааааааа!"
* * *
О Лобыче.
Я встретил Лобыча в аэропорту. Мы не виделись десять лет, но я почему-то отвернулся и сделал вид, что не узнал его. Он меня тоже не узнал.
Я потом подумал, что всё это из-за того, что я не знаю, обрадуется ли мне Лобыч или нет. В училище мы были в неплохих отношениях, но, все-таки, десять лет прошло.
Лобыч – это кличка. Всё из-за фамилии Лобов.
Он тогда у нас идиотом считался.
Если на лабораторной работе по органической химии в предписании говорилось: "Не доводите шарик кипящего эфира до вот этой точки!" – Лобыч обязательно его доводил до с сияющими от восторга глазами, а потом всё взрывалось к такой-то матери, и я, стоящий рядом, еле успевал нырнуть под стол.
А еще Лобыч любил на лабораторной по неорганической химии всё сливать в сливную плошку и наблюдать за тем, как, побурлив, смесь меняет цвет – с бурого на зеленый, а потом – на желтый, а потом это всё еще раз потемнеет, да, кя-як жахнет с шипенем, и всё его, Лобыча, форменное белье – в пегую дырочку – прожжено.
Причем, Лобыч прожигал так не только свое белье, но и мое – я-то всё время оказывался рядом.
А теперь мы встретились с ним в аэропорту, и я отвернулся.
Что-то мне от этого не по себе стало – неуютно, что ли?
Как-то мне не так– думал я, усаживаясь в самолете на свое место.
Не успел я расположиться, как рядом со мной плюхнулся Лобыч.
– О! – сказал он, широко улыбаясь, – Саня! И ты здесь? Сто лет тебя не видел!
– Привет, бродяга! – сказал я с облегчением. Странно, но хорошее настроение ко мне тут же вернулось.
– Только не взрывай самолет! – попросил я Лобыча.
– Что ж я, совсем дурак, что ли? – услышал я в ответ.
* * *
У мамы моей два кота – кот Бася черного цвета и кот Рыжий. Оба кастрированы, чтоб избежать греха.
С Баси я писал кота Себастьяна. Бася терпеть не может людей, и если его погладишь, то он это место обязательно полижет – шкуру тут пачкают всякие.
Бася понимает человеческую речь. Когда с ним говоришь, смотрит прямо в глаза. Если его похвалить: "Ой, какой ты, все-таки, красивый кот, Бася!" – он выгибает спину, поднимает хвост трубой и трется обо что-нибудь, а потом падает на спину и начинает выламываться, кататься. При этом он следит за тем, чтоб похвалы не заканчивались. Если замолчишь, подойдет и положит лапу тебе на руку – дай, продолжай.
Рыжего Бася терпит, хоть и считает балбесом. Рыжий лезет на руки, трется и мурлычит. Бася презрительно от всего этого отворачивается и уходит.
С ним можно поиграть в ловитки – он бегает по комнате и прячется, а если зазеваешься, то бросается и трогает тебя лапой.
Моя мама любит петь – это у нее от увлечения оперой.
Бася это пение не выносит – сразу же подходит и кусает за руку. Кусает он не больно – просто прихватывает зубами кожу и так держит.
С Рыжим они спят в обнимку. Прежде чем устроиться на ночь, Рыжий Басю вылизывает. Потом Бася лижет Рыжего, затем уже они и заваливаются спать.
* * *
Затевается новый проект. Рабочее название: "Ищу человека!"
Его как-то еще Диоген начинал.
Беру интервью у людей, которые в этой стране смогли что-то спасти, сохранить, построить или приумножить – промышленники, деятели культуры, врачи, спасатели. В общем, мне нужны люди дела. Потом мы их вставим в книжку.
На первое интервью поехал в Петрозаводск. Там, в окрестностях, есть такой городок – Кондопога. В нем – целлюлозно-бумажный комбинат – крупнейший производитель газетной бумаги. Руководит им Виталий Александрович Федермессер – его за глаза здесь называют "дедом". С "дедом" меня обещали познакомить, потому что так просто к нему не прорваться – много посетителей. Да и характер у "деда" еще тот – он уже пятнадцать лет отбивается – сначала от бандитов, потом от "московских товарищей", потом от партий, потом от их представителей – так что он вполне может сказать, что ему некогда.
Меня с ним должен познакомить Александр, который сначала меня представит своему другу Андрею, а тот представит "деду".
Едем мы на машине, а это от Питера шесть часов в одну сторону. Водитель Толик гонит со скоростью сто двадцать пять.
"А помедленнее нельзя?" – "Нельзя! Иначе будем ехать часов семь!" – то есть, езда с препятствиями, с обгонами, с выездом на встречную полосу.
Под самым Петрозаводском нас останавливает ГАИ. Каждая такая остановка – сто рублей.
ГАИ здесь стоит рядом с кладбищем, наверное, из уважения к мертвым.
Андрей руководит чем-то вроде медицинского центра реабилитации ветеранов различных войн. Симпатичный парень и центр у него выглядит лучше питерских заведений подобного рода и возит его пенсионер-водитель на "Жигулях". Этот на своей тарахтелке тоже держит больше ста километров в час.
"Дед" мне очень понравился – небольшого роста, седой, в глазах – ум и осторожность.
У него градообразующее предприятие. Так что на средства комбината он построил два крытых катка (хочет третий), два бассейна (хочет еще один), дворец спорта и всяких кружков. У него есть орган и регулярно проводятся вечера органной музыки.
Потом у него есть форелевое хозяйство, шестьсот коров, детский дом, откуда дети приходят к нему на комбинат работать и детям из многодетных семей он дает обеды, после спортивных тренировок. У него три тысячи детей, и которых две с половиной – в различных секциях. На нем – жилье, поликлиника (хочет купит томограф), молоко, мясо, овощи и фрукты.
"Дед" поставляет бумагу в Финляндию. Треть всех газет у финнов выходит на его бумаге. А еще он продает бумагу англичанам и американцам.
А еще он постоянно отбивает от наших налоговых органов, которые пристально за ним следят. Они следят, а он только посмеивается – пусть следят.
"Дед" одет в обычный костюм и никаких золотых часов у него нет.
У него другие ценности. Он хочет остаться в человеческой памяти.
Все, кто говорит о "деде" улыбаются. Это не купить.
На обратной дороге нас у кладбища опять останавливает ГАИ. Толик возмущен: "Я же ехал "шестьдесят"!" – "А там знак "сорок". Поедем, посмотрим?" – "Нет!" – эта остановка обошлась Толику в пятьдесят рублей. Хотели сто, но в этот раз Толик торговался.
* * *
Почему-то никто не сказал, что здесь есть жалящие водоросли. Они селятся на веревках с буйками, что огораживают пляж. Купающие обожают зацепиться за эти веревки и так висеть. На руках от них ожог, как от крапивы, рука немеет. Проходит через два дня.
И еще никто не сказал, что маленькие рыбки чувствуют ранку на колене и могут в нее вцепиться. Не очень больно, но они зубатые. Это оттого, что их здесь прикармливают. Видимо, из-за этого. Как правило, рыбы боятся человека, а здесь – нет. Подходят и смотрят. И вообще, насчет разумности рыб: человечество явно наделило их гораздо меньшим разумом, чем это есть на самом деле.
Они любопытны, но это нельзя назвать дружелюбием. Маленькие рыбки более агрессивны. Большие – ленивее.
Я познакомился с одной очень гордой рыбкой. Кажется, это маленькая спинорожка. Я нашел в воде длинный белый пластмассовый стакан с рваными краями. Обычно я убираю из воды все, что может поранить купающихся. Этот стакан плыл к берегу, и на него обязательно кто-нибудь наткнулся бы. Я взялся за него, чтоб оттащить к берегу, из стакана выплыла маленькая рыбка и направилась к моему лицу.
Рыбы точно знают, где у человека голова. Она сделала резкий бросок в лицо – не тронь мой дом.
Я оставил тогда стакан в покое, и спинорожка немедленно в него забралась.
Как только я опрокидывал стакан, рыбка из него вылетала, как только оставлял в покое, – она в него забиралась.
Его бы все равно прибило к берегу, поэтому я перевернул стакан и поймал спинорожку.
На берегу она вытаскивала из стакана мордочку, словно хотела узнать, почему так уменьшился мир.
Все мои попытки пристроить стакан на дне, придавив его камнем, не увенчались успехом. Я отнес его к скале. Там я выпустил спинорожку.
* * *
Турция.
С трапа самолета немедленно попадаешь на жаркие подушки окружающего воздуха. Только попал – и тебя еще сверху этими подушками забросали, а потом – багаж, автобус, серпантин дорог.
Горы здесь поросли соснами, а у моря финиковые пальмы разбросали свои нестриженые удилища.
У отеля растут бананы. Я подумал: на кого же похожи бананы? Они похожи на понурившихся от жары лошадей.
Через десять дней становится скучно. Думаю, так же скучно в раю на всем готовом.
Когда мне скучно, я от скуки могу чего-нибудь такое выкинуть.
И я выкинул. На обеде я увидел этого француза. В отеле французов довольно много, а этот – старый, с гипертрофированными мышцами борца. На шее у него было сразу две золотые цепочки, толщиной в мизинец, браслеты были и на запястьях.
Как только борцы перестают бороться, у них вылезают их былые травмы – это внушительное зрелище, бицепсы будто раздавлены в больших тисках.
Все спортсмены всегда с интересом рассматривают друг друга. Пока я смотрел на француза, он разглядывал меня.
Я поднял руку в приветствии – француз сделал то же самое.
– Бедняга Жиль, – сказал я вроде бы почти про себя, – его совсем не узнать.
– А вы его знаете? – заинтересовались сидящие рядом дамы.
– Конечно! Вот только не признал его сразу. Старый пират! Столько лет прошло.
– И чем он знаменит?
– Жиль – капрал иностранного легиона, – я произнес это с легкой усталостью в голосе, и, скосив глаза, посмотрел, как меня слушают. Слушали меня великолепно, можно было продолжать. – Как он попал в легион, этого не знает никто. Французы там обычно не служат. Он потому и называется иностранным. Про Жиля ходили легенды. Говорили, что он неделю может питаться только теми пиявками, что к нему присосались. А еще сказывали, что он бегает, как лось, и прыгает, как пантера, и что если бросить его в бассейн к муренам, то от них мало что останется. Словом, Жиль был настоящий коммандос.
Дело было в Анголе. Нас бросили выручать французов. Их отряд застрял в болотах недалеко от местечка под названием Кондига. Местные партизаны – мы их называли зебрами – взяли их в кольцо. Силы таяли, кольцо надо было прорывать. Тогда бросили нас: морская пехота Северного флота с прикомандированными к ней кубинскими самоубийцами – неплохая приправа к этой французской каше.
Пробивались мы в лоб – тропу через окружающие болота знал только наш проводник, но его подстрелили тут же влет, как вспорхнувшего из травы золотого фазана. По тому, как он кувыркнулся в воздухе, сразу стало ясно: можно к нему не бросаться – готов. Так что пошли в лоб. Мы попали под кинжальный огонь. Черт его знает, как мы добрались тогда до французов. И что самое удивительное – они нас в этой свалке не перестреляли. Пули шлепались вокруг, как капли летнего дождя, и каждому из нас захотелось сделаться маленьким и забраться маме под юбку.
В это время француз встал и пошел с бокалом в руке за соком. Шел он старческой, шаркающей походкой.
– Уже плохо ходит, – продолжил я, проводив его взглядом.
– Что ж вы к нему не подойдете? – спросили дамы с придыханием. – Такая встреча!
– Нельзя, – сказал я с невыразимой печалью. – У коммандос так не принято. Что было, то было. А теперь у всех новая жизнь и внуки. Я могу только помахать ему издали рукой. Захочет – ответит тем же".
Я слабо махнул рукой французу. Он махнул мне в ответ.
* * *
Недалеко от острова Шпицберген развернулась настоящая война на море: российский траулер с гордым названием "Электрон" берет на борт двух норвежцев, арестовавших его, вроде, за лов рыбы в двухсотмильной зоне, после чего он поворачивает и на всех парах идет к родным берегам, а на него сверху, с вертолета, бросают сети, чтоб, значит, они в винтах запутались, но ловят в них, по слухам, совершенно другой русский траулер, потому что в это место, на поддержку собрата, набежало немереное количество наших траулеров, которое и помогало ему уйти от погони, всячески мешая норвежским военным кораблям. Те хоть и пуляли в небо чем-то, очень напоминающим осветительные ракеты, но, слава Богу, не додумались врезать нашему "Электрону" чем-нибудь боевым, потому как на борту у него, все же, два норвежца, коих за заложников, впрочем, никто не считал. Вот такая история.
Ох, и дел теперь у министерства иностранных дел! Ох, ох, ох, – мои самые искренние поздравления! Спали, спали – на тебе! Вот тебе, бабушка, и Юркин день с булочками!
Ну, что, иноземцы, пожалуйте теперь к нам, в наше Средиземье! У нас там и подземные тролли имеются, и Змеи Горынычи! У нас теперь опять Ермак и покорение Сибири. Только Сибирь теперь везде! Учтите! Весь мир теперь для нас Сибирь! Так что в гости к вам скоро придет наша кузькина мать, и мы вам ее покажем.
А вот и ладушки! Д-да-да!
Да! Азиаты мы, с раскосыми и жадными очами! А вы чего хотели? На что вы рассчитывали, очень хотелось бы нам знать?
За нами же никого нет. Мы же сами по себе. Мы сами себе страна, родина и государство! И сами мы себя охраняем и защищаем! Вот и попробуйте теперь с нами договориться. Вас – два, а нас – миллионы. И будем мы в море выходить на траулере "Электрон", который ржавый даже по телевизору, а вы на нас будете охотиться.
Вот только попробуйте нас утопить – мы немедленно купим утонувший у пирса, к такой-то матери, пограничный катер, поставим на него новый дизель, камбуз соорудим, чтоб на юте костер для подогрева каши не раскладывать, патронов за ерунду денег на складах купим до того, как они взорвутся, а потом двинем его на защиту наших рыбных интересов – о, как!
У нас же ничего нет, кроме этого катера и рыбы, которую, кстати, вам же в Норвегию мы и сдаем! А вы у нас захотели корм отнять? Ложку и котелок? А нас посадить на сто лет из-за того, что вы взяли и объявили вашими эти двести миль?
Вот это самое вам место, о котором нам запретили здесь говорить, в гранитном исполнении!
Проще говоря, фигушки вам!
Фигушки! И без министерства иностранных дел справимся! Они там сами пусть теперь залезают в международное право и решают что там у них написано – у кого двадцать миль вдоль берега, у кого – двести. Мы и без них разберемся.
И без министерства обороны, которое два дня решало кому прийти на помощь: то ли траулеру, то ли норвежцам. А, может, надо было самим утопить "Электрон", чтоб, значит, и концов потом не найти, и перед всем миром оправдаться – мол, чокнулся у нас капитан траулерный и только так с ним мы и смогли справиться.
Вот ведь как мы теперь жить начинаем!
Теперь ведь даже ежику отмороженному понятно кто и для чего приспособлен.
Кто приспособлен нефть, да газ делить и его ни на что другое уже не хватает, а кто – суму свою защищать, с которой его по миру пустили.
Вы там за кордоном еще не видели нашу суму?
Так мы вам ее покажем.