За дровами
1
Мы еще спали, дозоревывая после вчерашней тяжелой дороги, когда мать пришла нас будить.
– Ребята, а ребята… – несмело сказала она. – Пора вставать. Люди уже на наряд пошли.
– Который час?
– Девятый.
И в самом деле, пора было подниматься. Управляющий мог уехать, и тогда день пропал.
Завтракать не стали. Побрились, умылись и пошли.
День вставал серый, ненастный. Время подступало к девяти, а только-только развиднелось, и утренние синие сумерки таились еще по забазьям.
Управляющий был на месте, сидел за столом, накручивал телефон: "Але, але…" Круг него, ближе и дальше, зоотехник, механик, словом, помощный люд. Управляющий накручивал телефон, а заодно втолковывал стоящему подле него парню:
– У вас вторая тележка есть. Почему не используете?
– Там колесо надо менять.
– Ну и меняй.
– Надо помощника. Выделяйте.
– Едрит твою… – даже не рассердился, а восхитился управляющий. – Вас там пять лбов – и вам еще помощника!
– Другие дела есть. Скотину кормим.
– Там Тарасов за всех кормит.
– А мы поим, чистим.
– Один раз в день поите.
– А чего их десять раз поить?! – разозлился парень. – Вы вот с зоотехником придете к нам, мы вам… А то засели тут! – и пошел прочь.
– Работники… – проводил его взглядом управляющий. И уже к нам: – Отдыхать приехали?
– Матери дров привезти.
– Нужное дело, – одобрил управляющий.
– Да заодно кое-что подглядеть, – засмеялся Петро Шляпужников, механик. – Тут Василь Петрович в суд собирается подавать. Говорит, не имеют права в книжку вставлять. Подам в суд.
Наши литературные занятия для хутора не были секретом. Товарищ мой здесь родился и вырос. С некоторых пор знали и меня.
Посмеялись над Василием Петровичем и приступили к делу. Добро, что лесничий сидел тут же.
– Как с дровами-то? Да и привезти на чем? Тракторишко бы какой. На лошадях не проедешь.
– Найдем, – сказал управляющий. – Идите набирайте дрова, подготовьте. А завтра приходите, и будет трактор.
С благой вестью и поспешили мы домой, к матери. Сели за стол. Завтракали и обедали заодно, теперь уж до вечера. А потом, не мешкая, собрались, подпоясались, взяли топоры и под вечное материнское: "Глядите там… Осторожнее…" – пошли со двора.
Путь был неблизким: лесничий указал на Земляничные поляны, которые лежали в Летнике, считай на Бузулуке, под самой Дурновкой. А недавний глубокий снег и непрочный лед на речке прямые пути отрезал, оставив долгую, верст в десять, дорогу через плотину и выгон, через пески и далее.
Зимний день понемногу разгорался. Поредевшие гусиные табуны гагакали, направляясь к амбарам и фермам, хозяева на базах отсуетились. И хутор дремал в белом плену так долго жданного первоснежья.
Славная у моего товарища родина, пригожий хутор. Последние годы я бываю здесь часто, и всегда он хорош: зеленой весной, в цвету, и желтым летом, среди хлебов, и в зимней покойной дреме, как сейчас.
Стоит он над речкою, любо глядеть. Дома – круглые пятистенки под цинковыми да крашеными железными крышами – не чета голытьбе. Добротные летние кухни, теплые скотные базы – все под шифером да железом, хоть селись в них. Да и как по-иному, коли стоит хутор на золотом черноземе.
Привыкший к своим пескам на среднем Дону, к бедной землице, я в первые времена завороженно глядел на жуковые, с масленым блеском пласты здешней земельки. Смотрел, завидовал и радовался. Истинно, не земля – клад. Огороды – загляденье. Считай, не поливают их, а так и прет из земли метровый лук, неохватные кочаны капусты, страшенные, в колесо, тыквы, горох, помидоры, огурцы. Свекла – что сказочная репка, какую всей семьей лишь тянуть. Лопухи – и те в человечий рост, листом хату крыть. От хутора, прямо за речкой, немереный луг для пастьбы. В другую сторону – займищный лес с осиной, тополем, дубками, липняком. Повыше – березовые и дубовые колки. За ними – Бузулукский лес, по-здешнему – Летник. Куда и правились мы теперь за дровами.
Дорога была долгой, но не скучной: заснеженная степная бель, а потом зимний лес радовали душу. Разговорились о детстве, об играх его. Сколько там было игр, теперь уже позабытых: "отмеряла", "разбивала", чехарда, чиж, клек, городки, бабки, лапта, штандар, "вышибала", жестка, "отзыв", казаки-разбойники и прочее, из которых теперь лишь классики да кулюкалки остались. А товарищ мой вспомнил игру "Жилин и Костылин", любимую в дни детства. Играли в нее вот здесь, вдали от хутора, на песчаных буграх-кучугурах. Откуда занесли игру, непонятно. Наверное, кто-то из старших ребят прочитал Толстого, и начались целые спектакли. Глубокие ямы, в которых держали пленников; побег и связанный Костылин, его нужно было на себе нести; татары с погоней и русские с выручкой – все было там. Игра прекрасная, любили ее, играя из года в год. Теперь ушло.
В лесу, когда уже подходили к Земляничным полянам, стало закрадываться в душу сомнение: не впустую ли наша затея? Еще утром в конторе смеялись мужики: "Лопату берите, дрова откапывать". И была в их словах правда: снег в лесу лег глубокий, и сухие сучья и ветви – наша добыча – скрылись из глаз.
Правда, на месте, которое указал нам лесничий, уже теперь, после снега, побывали тракторы, вытягивая поваленные дубки. И в том буреломе, который остается в лесу после бензопил да тракторов, нашлась и для нас пожива.
Посильное рубили и тащили мы, складывая на опушке. И хоть не враз, но росла наша кучка, и дрова собирались хорошие – все сухой дубок.
Еще недавно, уже на моей памяти, зелеными стояли дубы в колках и Летнике, в займище. Могучие дубы и подрост – остатки легендарных Бузулукских лесов. И помню я, как вначале не враз мы с товарищем находили сухостой на дрова. Ездили на лошадях, искали. Потом стало полегче. В любом колке сухие дубки найдутся. Подъедешь и увезешь.
Теперь же высохли все дубы. И лесничество стало валить их подряд. Правда, пилить еще много. Как-никак, от веку росли здесь дубы – сразу не смахнешь. Но лет за десять должны управиться. А может, и раньше.
Приходилось нам разговаривать с людьми о гибели дубов, пытаясь узнать, в чем дело. Но кто ответит… Говорят, вода уходит, живые ключи. Может, и так.
Правду надо было спросить у матери-природы, которую огорчаем мы бездумно, ежечасно и себе на погибель.
Управились мы с дровами не скоро. А когда управились и оглядели напоследок груду натасканного дубья, то вспомнили о дороге. Она была впереди и длинной. Короткий же зимний день уже догорал. В лесу было тихо и сумеречно. Неподалеку, за речкою, лаяли собаки. А до нашего хутора было еще шагать да шагать.
И пошли мы сначала Летником, а потом степью – долгой дорогой. Мглистое небо темнело, края земли белесо туманились, обступая нас ближе и ближе. Пронизывал ветер, шуршал по дороге поземкою. Отступающий лес и находящая чащоба займища по-вечернему темнели, кралась оттуда ночь – серая волчица.
Но в доме у матери было тепло, и щей она наварила с гусятиной, нажарила мяса. И, поужинав, долго чаевничали мы, балуясь калиновым вареньем, да грызли тыквенные семечки, кабашные, как здесь говорят. Их у матери было много.
Мать моего товарища живет одна. Мужа похоронила десять лет назад, дети разъехались. С прошлого года получает она пенсии сорок рублей за сорок с лишним лет колхозной работы. Живет одна, но, как и в прежние времена, хозяйство ведет полной чашею: корова, пуховые козы, гуси и куры – всё у нее.
На мой взгляд, с годами мать не меняется: невысокая, седая, сутуленькая от работы, вроде невидная, но могутная. Рука у нее в запястье – не обхватишь. Рабочая рученька. В косьбе за ней не угонишься. Машет и машет. Мы с товарищем устанем, отдохнем, перекурим, а она как заведенная косит и косит, над нами посмеиваясь: "Какие вы пашаничные…"
Раньше был муж, свекровь, трое детей. Теперь одна. Большой дом не натопишь. Две комнаты совсем закрыла, оставив лишь кухню да горенку. В кухне – ее жизнь. Здесь печка, стол, кровать, самопряха возле окна, на вешалке вечная серая телогрейка. На стене – карточки, портреты дорогих…
– Руки одне… – жалуется мать. – Туды-сюды кинуся… Топка зарезает. Угля за зиму сколь сожгешь, все копеечка, да какая! По сто двадцать рублей за машину платим. Мыслимое дело… Дров не настатишься. Спасибо, вы помогаете.
Сидела мать за самопряхою, пух пряла среди кухни, под светлою лампочкой.
– Спасибо, платки. Свяжешь, продашь платок – вот и денежка.
– А колхоз вам топкой не помогает? – спрашиваю я.
– Помогальщики… – махнула мать рукой. – Угля сроду в колхозе нет. Дров вроде положено по два куба привезть пенсионерам. Да кто привезет?.. Один раз, помню, даве уж, попался лесничий какой-то дурак. Собрал со всех пенсионеров по двенадцать рублей, бабушка у нас жила. Собрал и привезли каждому, прямо ко двору, по два дубка. Вроде и немолодой лесничий, а какой-то чудной. Его сразу прогнали, и года не проработал. Чудак какой-то.
– Почему чудак? – удивился. – О стариках позаботился.
– Конечно, глупой, – сказала мать. – Кто ныне об старых горится! Их всяк норовит прищемить. Мне вот соломка потребовалась осенью. Хорошая ныне солома: что ячменная… а уж просяная… Люди поогрузились. Пойду, думаю, и я. Пришла в контору к управляющему: как бы соломы добыть. А он мне: бери, пожалуйста, по-над дорогой вон валяется лучшая солома. Забирай под гребло, всю отдаю. А на чем везть? "А это уж не мое дело", – отвечает. С тем повернулся и пошел. Вот и весь сказ. Я завсегда наказываю: сынок, вези из города дрожжей. Матери без самогонки никак невозможно, шагу не ступнешь. Такое время настало. Топор наточить в кузне – бутылку давай. Косу отбить – бутылку. Куды ни кинешься – одна цена. Завтра вам в лес ехать – надо леснику налить. Трактористу тоже постановь. Такая жизнь пошла. Тем боле, магазина нет. Не токмо что самогон, браге не дают достояться, с гущей поедают.
– Опять, что ли, магазин закрытый?
– Другой месяц уже.
Хуторской магазин в последние годы торгует редко. Несколько продавщиц сменилось, молоденьких девок. Удержаться никто не мог.
– Из Мартыновки, хорошая девушка, – рассказывала мать. – Ей и семнадцати годков нету. Месяц поторговала, тыща – недостача.
– Тысяча? – удивились мы.
– Тысяча рублей, – подтвердила мать. – Тама такие ащаулы на складах, в райпо сидят, глаза замажут и враз обманут. Молодая девушка… Такая беда… Правда, ей люди помогли. Пошла по хутору, к кому побогаче. Гаврила Яковлевич дал сто пятьдесят. Кривошеины, управляющий. Тарасов двести, – засмеялась мать. – А потом, она уж пошла, а он вспомнил: за зеркалом еще пятьдесят рублей. Схватил да вдогон. Заплатила… А в магазин никто не идет… Я тебя, сынок, просила, тапочки мне из городу привезти. Не в чем дома ходить. Чайник новый нужон. Ниток нет. Платков нет, распокрымшись хожу. Халатов… Чулок. Куфайка новая, кричи, нужна. Не в чем на двор выйти.
Она считала и считала, что требуется ей во вдовьем хозяйстве. И с малого, от спичек да соли, понемногу перешла к газовой плите, какие у людей стоят; к бензопиле, без которой жить невозможно, к паяльной лампе, к шиферу, цементу, кирпичу… Она считала и считала, пока сын ее не остановил:
– Тебя, мать, не переслухаешь.
2
На другой день, ко времени наряда, были мы в конторе. Начальство сидело на месте, неторопливо переругивалось.
– Легко вопрос ставишь, – укорял управляющий механика Шляпужка. – Нету – и всё. Надо решать вопрос, делать.
Петро Шляпужок, худой и прокуренный, не в пример могучему здоровяку управляющему, видно, в десятый раз отвечал:
– Ну, понимаешь, она поломатая. И негде взять. Негде.
– Это не ответ. Это легче всего… Надо думать, решать.
– Сколь ни думай, а ее не родишь, – развел руками Шляпужок и пошел курить в большую комнату.
– Вот видишь, как мы отвечаем, – вздохнул управ. – А сейчас снова будут звонить.
И, подтверждая его слова, забренчал телефон, и управляющий, морщась, стал слушать его, слушать и коротко отвечать:
– Неисправная. Не может выехать. Не едет тракторист, отказывается. Да не понимаю я в технике! – наконец надоело ему. – Вот механик, с ним говорите. Иди, Петро!
Петро к телефону подошел, недолго послушал.
– Ты русский язык понимаешь? Нету редуктора. Нету. Я два раза ездил, мне шиш показали. Она полгода стояла у вас, надоела, свет застит, вы ее нам спихнули. Подальше. Теперь у нас будет гнить. Чермет. Всё. И забудьте про эту тележку. Нету ее. Цыганам отдал, – бросил Петро телефонную трубку и ушел докуривать.
Вошли и мы.
– Ну чего? – спросил управляющий. – Набрали дров?
– Набрали. Теперь надо везти. Трактор какой-нибудь дадите?
– Трактор… – задумался управляющий. – Сейчас найдем. Але, але… – начал звонить он в Дубовку и договариваться и после долгих переговоров сказал: – Будет трактор "Беларусь". Он выйдет из Дубовки на Вихляевку, сопровождать горючевоз. А потом придет на нашу ферму. А потом к вам. К одиннадцати приходите и ждите.
Отправились мы домой, позавтракали, семечек нагребли полные карманы и заявились в контору, ждать.
Теперь здесь было пусто. Лишь на крыльце Семеныч дымил, гунгливый старик; да подле конюшни управляющий наставлял Михаила, конюха:
– Отвезешь и возьмешь бумажку, что сдал. Прям клади и вези, не тяни резину.
– Да кони полохливые, – отнекивался Михаил.
– Ничего, вожжи есть.
– Полохливые… – усмехнулся Семеныч. – Едва себя несут. Четверо ворот сгрызли.
– Каких ворот? – заинтересовались мы.
– Да каких… деревянных, на базу. Он не кормит коней. Запьет – не кормит. Вот они ворота грызут. Четверо сгрызли. Теперь железные сварили, вечные.
На открытом базу конюшни и вправду стояли железные ворота.
Подошел и сел рядом с Семенычем дед Инякин, старый бобыль, личность в округе известная.
– Как живешь, дядя Холюша? – спросил мой товарищ. – Говорят, гусятами занялся вместо инкубатора?
Это мать рассказала, в новостях, что весною Холюша вывел и людям продал три сотни гусят. Своим – по три рубля, на сторону – до пяти. Брали – в драку.
Но Холюшу прошлые дела теперь мало занимали. Горило его нынешнее.
– Без магазина пропадаем вовзят, – жаловался он. – Воротца на базу надо сбить, кинулся – гвоздей нет. Пришел к плотникам, слезьми прошу, хоть чуток уделите. А они – спирту неси. Въелись в кабаргу: спирту и спирту. Какой спирт? Кто им набрехал? Сроду мне Гришка спирту не привозил.
– А ты бы им самогонки.
– Где ее взять? Ее тоже, парень, из така не сделаешь. А магазина нет.
– Управляющему пожалься. Он даст гвоздей.
– Дождешься, – шмыгнул носом Холюша. – Так он и растопорился.
Подъехала машина, и Холюша кинулся к шоферу.
– Юрий, ты на центральную не поедешь? Гвоздей мне хоть чуток привези. Воротца нечем сбить, скотина разбегается. Я в долгу не останусь.
Легкие одноконные сани подкатили к конторе. Тяжелая рослая баба, укулеманная в платки да шали, вылезла из саней и запричитала:
– Слава тебе, Господи, добралась. Уж не чаяла. Думала, на станции помру. Страсть господний, неделю не могла добраться. Слезьми кричала… Сроду боле не поеду. Помру – не поеду.
– В больнице была?
– В ней… Пропади она…
– На автобусе ехали? Пошел автобус? – спросил мой товарищ.
Мы сами добирались от станции тяжко. Шли пешком да, не зная дороги, перлись по неезженому грейдеру, по пояс в снегу, а потом нашли дорогу, и подобрал нас грузовик с углем. На нем мы и куковали в кузове, замерзли и вымазались. И теперь интерес наш был понятен.
– Прошел автобус, – обрадовала нас женщина. – Прошел и сказал: боле не поеду, плохая дорога.
Уехал грузовик, санки укатили, и Холюша, договорившись с шофером, побрел домой. Был он маленький, от старости щуплый. Год от года сох. Восемьдесят с лишним лет, что ни говори…
Остались мы в конторе вдвоем. На крылечке посидели, в тепле поскучали и пошли в кузню.
Она размещалась не в тепле, но в затишке – под одной крышей с плотницкой. Кирпичный сей домик ставили давно, лет двадцать назад, еще при Лыгине, знаменитом бригадире. Рядом с кузней под небом трактора ремонтировали. Три из них сейчас стояли, оранжевые, как апельсины на белом снегу.
Бородатый Шаляпин, завидя нас, оставил трактор и поспешил куревом у гостей разжиться.
– Бедствуем с папиросами, – оправдался он. – А тут зуб болит, мочи нет. Куревом лишь спасаюсь. Ходил вчера к фельдшерице в Вихляевку, не стала дергать, говорит, не положено, в район иди. Ленится. Летось так хорошо мне два зуба выдернула.
Поговорили мы с Шаляпиным, в кузню к Виктору Харитонову зашли, Солонич тут же на воле сани ладил.
Странное дело, мать и хуторские бабы, мужиков не жалуя, крестят их подряд горькими пьяницами: что Шаляпина, что Харитонова, Солонича тож. Конечно, не без греха мужики. Но что интересно… Того же Шаляпина взять: пьет он давно, но работник – каких поискать. С трактора не слезает. Работает безотказно и зарабатывает хорошо. Вот опять нам мать сообщила, что нынче осенью на силосе Шаляпин четыреста с лишним рублей получил, за месяц. Деньги большие, но честно заработанные.
Виктор Харитонов тоже в пропащих ходит. А на лицо и телом – крепкий здоровяк. Он из породы тех грамотных сельских умельцев, которые редки сейчас на селе. Сварщик он, и кузнец, механик, и на все руки мастер.
О Солониче что и говорить. Стоит посреди хутора его усадьба – любо глядеть. Просторный дом и кухню сладил он, словно игрушечки, своими руками. Мать хоть иногда и поругивает его за пьянство, но добавляет: "Солонич голову не теряет. Выпьет, и в нем живости прибавляется. Он тогда еще дюжей работает, говорит, моторней делаюсь. Сена ныне накосил три привалка…"
Поговорили мы с мужиками о новостях хуторских да городских, пожаловались на трактор, который долго не идет. К одиннадцати обещал управляющий, а теперь уж за полдень.
– У нас – колхоз, – посмеивались над нами. – Обещанного три года ждут. – А потом добавили серьезно: – Идите вы лучше на ферму. Туда он так или иначе придет. А тут не дождетесь.
Решили мы доброго совета послушать и пошли к ферме, которая лежит на отшибе, за хутором. И вечно тянет оттуда острым бередящим запахом силоса.
Приземистые кирпичные строения теперь, в снежную пору, казались еще ниже. Пустые – чернели выбитыми окошками, скотины нынче держали немного, голов пятьсот. На открытых базах было пусто.
Через отпертый тамбур вошли мы на ферму. Вошли, встали на проходе и долго стояли, вздыхая и охая.