Несколько минут мы ехали в тишине, потом Руфь начала щелкать кнопками радиоприемника. У нее руки пожилой женщины - суставы раздулись, кольца надеваются с трудом. Так странно видеть, как стареет твой ребенок. Я опустила взгляд на свои собственные руки. Такие неутомимые в прошлом, привыкшие к любой работе - грубой ли, тонкой - сейчас они лежали на коленях высохшие, безвольные, ненужные. Наконец Руфь остановилась на программе классической музыки. Ведущий поведал нам что-то на редкость бестолковое о своих выходных и поставил Шопена. Разумеется, простое совпадение, что именно сегодня я услышала вальс си-минор. Руфь затормозила подле огромных белых зданий, квадратных, как ангары для самолетов. Выключила зажигание и несколько секунд сидела молча, глядя перед собой.
- Не понимаю, зачем ты согласилась, - сухо сказала она наконец. - Ты сама строила свою жизнь. Работала, путешествовала, растила ребенка… К чему вспоминать, что было в юности?
Я не ответила, да Руфь и не ждала ответа: Она коротко вздохнула, вылезла из машины и вытащила из багажника мою трость. Молча помогла мне выбраться.
Урсула уже ждала нас - тоненькая девочка с длинными светлыми волосами и густой челкой. Ее можно было бы назвать некрасивой, если бы не чудесные, будто со старинного портрета, темные глаза - огромные, глубокие, выразительные, словно только что написанные кистью.
Она заулыбалась, замахала, подбежала к нам и с жаром затрясла мою руку, выхватив ее у Руфи.
- Миссис Брэдли, как я рада, что вы смогли приехать!
- Грейс, - сказала я, не дожидаясь, пока Руфь укажет Урсуле, что меня следует называть "доктор". - Меня зовут Грейс.
- Грейс! - сияла Урсула. - Вы не представляете, как я разволновалась, получив ваше письмо.
Странно - она говорила без акцента, хотя адрес на конверте был американский. Повернувшись к Руфи, Урсула добавила:
- Спасибо, что привезли Грейс.
Я почувствовала, как Руфь напряглась.
- Вряд ли я посадила бы маму на автобус, в ее-то годы.
Урсула хохотнула, и я порадовалась тому, что в ее возрасте еще можно принимать сарказм за иронию.
- Ну, пойдемте внутрь, а то здесь прохладно. Извините за спешку - мы начинаем снимать на будущей неделе и тут все вверх ногами. Я думала, вы встретитесь с нашим художником по декорациям, но ей пришлось ехать в Лондон за какими-то тканями, может быть, она еще успеет вернуться до вашего отъезда… Осторожно, сразу за дверью ступенька.
Урсула и Руфь провели меня в вестибюль, а оттуда - в узкий темный коридор с дверями на обе стороны. За теми, что были открыты, маячили смутные фигуры перед мерцающими экранами компьютеров - ничего похожего на то, что я видела когда-то на съемках фильма с Эммелин - давным-давно.
- Вот и пришли, - объявила Урсула у самой последней двери. - Входите, а я организую нам чай.
Она толкнула дверь и помогла мне перешагнуть через порог. Прямо в мое прошлое.
Я очутилась в гостиной Ривертона. Даже обои те самые. Бордовые, в пламенеющих тюльпанах, в модном в то время стиле "ар нуво", яркие, как в тот день, когда их привезли из Лондона. Честерфилдовский гарнитур у камина, накидки из индийского шелка на креслах - точь-в-точь те, что привез когда-то из-за моря дед Ханны и Эммелин, лорд Эшбери, тогда еще совсем молодой морской офицер. Все так же стояли на каминной полке уотерфордский канделябр и судовые часы. Кто-то очень постарался, добывая их, и все же они выдавали себя "неправильным" тиканьем. Даже сейчас, через восемьдесят лет, я помню звук тех, настоящих, часов. Они негромко и настойчиво отмеряли каждую секунду - мерно, холодно, беспощадно - будто уже тогда знали, что Время не пощадит никого из обитателей дома..
Руфь довела меня до честерфилдовских кресел и оставила там посидеть, пока не разыщет туалет: "так, на всякий случай". За моей спиной люди суетились и бегали, таскали огромные лампы на тонких паучьих ножках, кто-то хохотал, а я почти не обращала внимания. Вспоминала день, когда я в последний раз вошла в эту гостиную - в настоящую, а не в здешние декорации, - день, когда я твердо решила навсегда покинуть Ривертон.
Я тогда говорила с Тедди. Он отнюдь не обрадовался, но к тому времени успел потерять изрядную часть своей самоуверенности - последние события просто выбили его из колеи. Он походил на капитана тонущего корабля, который все понимает, но ничего не может сделать. Просил меня остаться, если не ради него, так в память о Ханне. И почти уговорил. Почти.
- Мама! - Руфь потрясла меня за плечо. - Мам! С тобой Урсула говорит.
- Простите. Я не слышала.
- Мама немножко глуховата, - объяснила Руфь. - Неудивительно - в ее-то годы. Я пыталась отвести ее на проверку слуха, но она такая упрямая!
Упрямая - согласна. Но не глухая, и не люблю, когда об этом говорят; зрение у меня уже не то, я потеряла почти все зубы, быстро устаю, питаюсь почти одними таблетками, а вот слышу не хуже, чем раньше. Просто с возрастом выучилась слышать только то, что сама хочу.
- Я всего лишь сказала миссис Брэдли, то есть Грейс, что странно, наверное, вернуться обратно. Ну, или почти обратно. Воспоминания нахлынули?
- Да, - тихо ответила я. - Нахлынули.
- Я только рада, - улыбнулась Урсула. - Значит, мы все сделали правильно.
- Конечно.
- А ничего не бросается в глаза? Может, что-то упущено? Я снова оглядела декорации. Гостиную воссоздали очень тщательно, вплоть до ряда гербов на стене у двери, центральный из которых - шотландский чертополох - повторялся на моем медальоне.
И все-таки кое-что действительно пропало. При всей своей похожести, декорации были мертвы. "Это всего лишь прошлое, - будто говорили они. - Занятное, но давным-давно ушедшее". Как в музее.
И, как в музее, все кругом казалось безжизненным.
Понятно, что по-другому и быть не могло. Это для меня начало двадцатого века - время молодости: тревог и приключений, радости и горя. А для здешних художников - древняя история. Эпоха, которая требует тщательного воссоздания и разбора, массы старомодных деталей - как в средневековом замке.
Я чувствовала, что Урсула смотрит на меня, пытаясь угадать мои мысли.
- Лучше и быть не может, - успокоила я ее. - Все на своих местах.
И тут она сказала такое, от чего я чуть не подскочила.
- Кроме хозяев.
- Да, - согласилась я. - Кроме хозяев.
На мгновение они встали передо мной, как живые: Эммелин раскинулась поперек дивана, вся - сплошные ноги и ресницы, Ханна нахмурилась, читая книгу, Тедди мерит шагами бессарабский ковер…
- Похоже, Эммелин любила поразвлечься, - сказала Урсула.
- О да.
- Про нее разузнать было легче легкого - ее имя красовалось чуть ли не в каждой колонке светских сплетен того времени. Да еще в письмах и дневниках половины тогдашних холостяков!
- От отсутствия популярности не страдала, - кивнула я.
Урсула поглядела на меня из-под челки.
- А вот понять, какой была Ханна, оказалось гораздо сложнее.
Я неловко откашлялась.
- Правда?
- Сплошная загадка. Не то, чтобы о ней не писали в газетах - писали. И поклонники имелись. Только, похоже, никто из них не знал ее по-настоящему. Да - любили, да - уважали. Но не знали.
Ханна встала передо мной, как живая. Умная, несчастная, удивительная. И заботливая, слишком заботливая.
- У нее был непростой характер.
- Да, - кивнула Урсула. - Я так и поняла.
- Одна из сестер вышла замуж за американца, верно? - спросила Руфь.
Я с удивлением взглянула на дочь. Иногда мне казалось, что не знать ничего о Хартфордах - дело всей ее жизни.
Она перехватила мой взгляд.
- Я тут почитала кое-что.
Руфь в своем репертуаре - какой бы неприятной ни была встреча, к ней все равно надо как следует подготовиться.
- Вышла замуж сразу после войны, - повторила она. - Которая из них?
- Ханна.
Ну надо же. Неужели я произнесла это имя вслух?
- А вторая сестра? - продолжала выпытывать Руфь. - Эммелин? Она нашла себе мужа?
- Нет, - ответила я. - Хотя была помолвлена.
- И не раз, - добавила, улыбаясь, Урсула. - Никак не могла выбрать мужчину своей жизни.
Да нет, выбрала. Еще как выбрала.
- Думаю, мы так никогда и не узнаем точно, что случилось в тот вечер.
- Скорее всего.
Жесткие туфли неприятно врезались в ноги. К вечеру ступни отекут, Сильвия станет ахать и предлагать ножные ванны.
Руфь выпрямилась на стуле.
- Но вы-то, мисс Райан, вы-то знаете, что случилось? Вы же снимаете по этой истории фильм.
- В общем и целом - да, - согласилась Урсула. - Моя прабабушка была в ту ночь в Ривертоне - сестры Хартфорд приходились ей родней по мужу, и эта история стала чем-то вроде семейной легенды. Прабабушка рассказывала ее бабушке, бабушка - маме, а мама - мне, много-много раз. Мне не надоедало, я всегда знала, что когда-нибудь сниму по ней фильм. - Она улыбнулась, пожала плечами. - Однако, как и в каждой истории, в этой есть белые пятна. Я провела настоящее расследование, читала газетные статьи и полицейские рапорты, но там все как-то не до конца, будто под цензурой. Мне так показалось. К несчастью, обе свидетельницы самоубийства тоже давно умерли.
- Не слишком-то веселая история для кино, - заметила Руфь.
- Нет, нет, это именно то, что надо, - запротестовала Урсула. - Восходящая звезда британской литературы убивает себя на берегу мрачного ночного озера в разгар празднества. Единственными свидетелями становятся две очаровательные сестры, которые с тех пор не разговаривают друг с другом. Одна - его невеста, вторая, по слухам - любовница. Ужасно романтично!
Тяжелый комок в животе чуть-чуть разошелся. Выходит, она знает только официальную версию. И правда, почему это мне взбрело в голову, что будет иначе? А главное - что за странная преданность заставляет меня хранить молчание? Как будто после стольких лет все еще важно, что скажут люди!
Впрочем, я знаю, откуда она - эта преданность. Впиталась с материнским молоком. Так сказал мистер Гамильтон, провожая меня в день моего увольнения - я стояла на верхней ступеньке крыльца подле входа для слуг, сжимая сумку с немногочисленными пожитками (с кухни доносились рыдания миссис Таунсенд). Еще он сказал, что я была рождена для этого дома, так же, как когда-то моя мать, а еще раньше - ее родители, и что я поступаю глупо, бросая такое прекрасное место и такую почтенную семью. Сокрушался, что в Англии обесцениваются понятия верности и преданности, и клялся, что не позволит этой заразе проникнуть в Ривертон. Не для того же мы выиграли войну, чтобы все потерять.
Бедный мистер Гамильтон: он был совершенно уверен, что, бросая службу, я обрекаю себя на нищету и моральную гибель. Много позже я поняла, как ему было страшно, какими жуткими и непонятными казались перемены, бушевавшие в то время в обществе. Как хотелось ему ухватиться за надежные старые устои.
И все-таки он был прав. Конечно, не во всем: и деньги, и мораль - все осталось при мне, кроме той части души, что была навек привязана к Дому. А часть Дома навсегда поселилась во мне. Долгие годы запах воска для мебели "Стаббинс и K°", хруст гравия под колесами машин, похожая мелодия дверного звонка возвращали меня обратно. Будто мне снова четырнадцать, и, уставшая от переделанной за день работы, я сижу, попивая какао, на кухне, у огня, мистер Гамильтон читает нам те отрывки из "Таймс", которые, по его мнению, годятся для наших чувствительных ушей, Альфред подшучивает над Нэнси, та хмурится, а миссис Таунсенд мирно похрапывает над вязанием, свалившимся на ее необъятные колени.
- А вот и чай, - сказала Урсула. - Спасибо, Тони.
Рядом со мной появился молодой человек с подносом и составил на стол разномастные чашки и банку из-под джема, игравшую роль сахарницы. Руфь передала одну из чашек мне.
- Мама, что с тобой? - Она достала платок и начала вытирать мне лицо. - Тебе нехорошо?
Только тогда я почувствовала, какие мокрые у меня щеки.
Видимо, все дело в аромате чая. И в этих честерфилдовских креслах. Навалились давние воспоминания и забытые тайны. Прошлое и настоящее с грохотом сшиблись посреди комнаты.
- Грейс, чем вам помочь? - Это уже Урсула. - Может быть, прикрутить отопление?
- Я отвезу ее домой. - А это снова Руфь. - Так и знала, что добром это не кончится.
Да, пора домой. Я хочу домой. Я почувствовала, как меня поднимают, вкладывают в руку трость. Кругом звенели голоса.
- Извините, - сказала я всем сразу. - Я просто устала. Очень устала. Много лет назад.
Ноги болели - мстили мне за туфли. Кто-то заботливый - наверное, Урсула - поддерживал меня, вел за руку. Мокрые щеки холодил ветер.
И снова машина Руфи - мимо полетели дома, деревья, дорожные знаки.
- Успокойся мама, все будет хорошо, - твердила дочь. - Это я виновата. Не нужно было тебя туда возить.
Я положила ладонь на ее напряженную руку.
- Я как чувствовала, - продолжала Руфь, - и зачем только согласилась?
Я прикрыла глаза. Вслушалась в гудение двигателя, скрип дворников по стеклу, шум машин.
- Ничего, скоро ты отдохнешь, - бормотала Руфь. - Мы едем домой и больше туда не вернемся.
Я улыбнулась, чувствуя, как меня уносит на волнах памяти.
Поздно. Я уже дома. Я вернулась.
"Ежедневный вестник Брэйнтри"
17 января 1925 года
ТЕЛО ОПОЗНАНО: ГИБЕЛЬ ЗВЕЗДЫ
Тело, обнаруженное вчера утром на Брэйнтри-роуд, принадлежит актрисе и местной знаменитости - достопочтенной Эммелин Хартфорд, двадцати одного года. Как стало известно, мисс Хартфорд ехала из Лондона в Колчестер, и машина врезалась в дерево.
Мисс Хартфорд должна была прибыть в "Кодли-хауз", имение ее давней подруги, миссис Фрэнсис Викерс, в субботу утром. Когда же этого не случилось, миссис Викерс забеспокоилась и оповестила полицию.
Коронер проведет необходимое расследование, чтобы выяснить причину гибели, пока же полиция не видит в случившемся злого умысла. Если верить свидетелям, причиной аварии стала гололедица и слишком высокая скорость движения.
У мисс Хартфорд осталась старшая сестра, достопочтенная миссис Ханна Лакстон, жена видного члена партии консерваторов, представителя Саффрон-Грин, мистера Теодора Лакстона. И мистер и миссис Лакстон отказались общаться с прессой, семейные поверенные, "Гиффорд и Джонс" сделали от имени своих клиентов заявление, в котором это нежелание объясняется глубоким горем, постигшем семью.
И это не первая трагедия за последнее время. Прошлым летом в своем имении Ривертон мисс Эммелин Хартфорд и миссис Ханна Лакстон стали, к несчастью, свидетельницами самоубийства известного поэта, лорда Роберта С. Хантера. Незадолго до этого лорд Хантер был удостоен литературной награды "Таймс" в области поэзии.
ДЕТСКАЯ
Сегодня не холодно, в воздухе уже пахнет весной, я сижу в парке, на скамейке под вязом, играя в прятки с неярким зимним солнцем. Щеки замерзли и сморщились, как забытые в холодильнике персики, но что поделать - Сильвия решила, что мне срочно нужен свежий воздух.
Сижу и вижу, как впервые попала в Ривертон; так ясно, будто исчезли прошедшие годы, на дворе снова июнь тысяча девятьсот четырнадцатого, и мне снова четырнадцать: наивная, нескладная, перепуганная, я иду по лестнице следом за Нэнси, вверх, вверх, по тщательно натертым деревянным ступеням. Ее юбка шелестит в такт шагам, будто смеется надо мной, неуклюжей. Я тороплюсь изо всех сил, чтобы не отстать, ручка чемодана больно впивается в пальцы, и все равно теряю Нэнси из виду всякий раз, как она поворачивает на следующий пролет, оставляя мне лишь шелест платья…
Когда мы поднялись на самый последний этаж, Нэнси двинулась вдоль по темному коридору с низким потолком и, наконец, отчетливо щелкнув каблуками, остановилась у маленькой дверцы. Повернулась и нахмурилась, наблюдая, как я, спотыкаясь, догоняю ее. Пронзительные черные глазки недовольно сузились.
- Ну и ну! - с отчетливым ирландским акцентом провозгласила она. - Не думала я, что ты такая копуша! Твоя мама ничего об этом не говорила.
- Нет-нет, я не копуша, просто чемодан тяжелый.
- А грохоту-то подняла! Как же ты работать будешь, если не в силах собственный чемодан по лестнице поднять? Смотри, если мистер Гамильтон услышит, что ты таскаешь щетку для ковров, будто мешок с мукой, тебе не поздоровится.
Она отворила дверь. Комната оказалась маленькой и скромной, в ней почему-то пахло картошкой. И все-таки половина ее - половина железной кровати, комод и стул - отныне принадлежала мне.
- Вот твое место, - сказала Нэнси, кивая на дальний край кровати. - Другая сторона - моя, так что тут, будь добра, ничего не трогай. - Нэнси пробежалась пальцами по своему комоду, мимоходом огладив распятие, Библию и щетку для волос. - И не вздумай шарить по ящикам - все равно замечу. Давай распаковывайся, переодевайся и спускайся вниз работать. Времени зря не трать и не вздумай нигде бродить - ступай прямиком на кухню. Сегодня приезжают внуки хозяина, так что обед в двенадцать, мы и так уже опаздываем с уборкой. Мне с тобой возиться некогда. Будем надеяться - ты не лентяйка.
- Нет, - сказала я, все еще оскорбленная ее недавним предположением, что я могу шарить по ящикам.
- Что ж, поглядим, - недоверчиво сказал Нэнси, покачивая головой. - Не знаю, не знаю… Я просила найти мне в помощь еще одну девушку, а мне кого привели? Ни опыта, ни рекомендаций, да к тому же копуша.
- Я не…
- Все! - недовольно дернув головой, оборвала меня Нэнси, развернулась на каблуках, и я осталась одна в тесной темной комнате на последнем этаже. Только юбка зашелестела по коридору.
Я затаила дыхание, прислушалась.
Наконец, когда все звуки смолкли, я подошла к двери, беззвучно прикрыла ее и повернулась, чтобы осмотреть свое новое жилище.
Разглядывать было особо нечего. Я провела рукой по спинке кровати, пригнув голову, чтобы не стукнуться о наклонный потолок. На матрасе лежало аккуратно сложенное серое одеяло, один угол был отогнут опытной рукой. Единственное украшение комнаты - небольшая картинка на стене - изображала сцену охоты: залитый кровью олень со стрелой в боку. Я поспешно отвела глаза и осторожно опустилась на кровать, стараясь не мять аккуратно натянутое белье. Пружины скрипнули, я подскочила, покраснев от испуга и неожиданности.
Узкое окошко пропускало в комнату немного тусклого света. Я забралась коленями на стул и выглянула наружу.
Окно выходило назад, задом. Отсюда, свысока, я увидела уставленную шпалерами для цветов розовую аллею, что вела к южному фонтану. Я знала, что сразу за ним лежит озеро, на другом берегу которого стоит наша деревня и мой дом - дом, в котором я провела четырнадцать лет своей жизни. Я представила, как мама сидит сейчас у кухонного окна - там света больше - склонившись над штопкой.