Она тихо встала. Ей хотелось предложить помощь и помыть посуду. Но Раиса уже вовсю как-то ожесточенно намывала чашки. Она несколько секунд постояла в дверях и решила не тревожить ее. Все-таки она тут в гостях.
Она пошла в большую комнату. Еще доносился шум из детских. Ей не хотелось, как обычно она делала раньше, заглянуть туда и поиграть с детьми или почитать им на ночь сказку. Она присела на еще не разобранный диван, в который раз разглядывая комнату. Все ее мысли были заняты тем, что завтра ей придется объясняться с братьями. От этого будет зависеть ее дальнейшая жизнь в церкви. И она терялась в словах, не зная, что сказать и как все объяснить. Она сама для себя не могла объяснить многое, тем более кому-то, а уж тем более братьям. Мысли путались, сбивались в какую-то кучу. Все ее объяснения выглядели очень блеклыми и неубедительными. Промучившись так еще некоторое время, она закинула голову на спинку дивана и непроизвольно посмотрела в окно. Там виднелись обсыпанные снегом пики остроконечных елок. Они слабо покачивались. За ними виднелись березки. Как все-таки бывает красива природа зимой! Улетая в своих мыслях куда-то далеко, к вершинам этих деревьев, она не заметила, как подошла Раиса с постельным ворохом, видимо, чтобы застелить ей диван, и села рядом. Положила свою тяжелую руку на ее тонкую ручку и тихо сказала:
– Я тебя должна предупредить, когда завтра будешь говорить с братьями, не спорь с ними. Согласись. Никто ведь тебе зла не желает. Но после того… – тут она замялась, видимо ища подходящее слово, – после всего того, что было, тебе надо сильно смириться перед Богом и быть в строгом послушании у церкви. Ты не знаешь, но тебя поставили на замечание… С тобой теперь никто из сестер не должен здороваться. Только я здесь исключение для тебя. И то, пока Петра нет дома, – на этих словах ее голос несколько притих.
Она быстро взглянула на Раису и удивленно спросила:
– Почему?
Видимо, ее вопрос сильно удивил женщину. Не выдержав, она воскликнула:
– Ну как же! Ты думаешь, грехи прелюбодеяния и непослушания просто так сходят человеку? Ты что, не понимаешь, кто ты теперь для нас?
– Кто? – с неподдельным удивлением спросила она.
– Ты теперь не сестра нам! – выдохнула Раиса.
Она всхлипнула. Раисе стало ее жалко. Она, как давеча, опять обняла ее своими пухлыми большими руками.
– Ладно, деточка. Завтра сама все узнаешь. Только приготовься к тому, что никто к тебе с приветствием не подойдет. Даже я. Да я не должна была тебя и вчера приветствовать. Но думаю, Бог простит меня. Не удержалась. Так уж изболелось мое сердце за тебя, так уж изнылось. Вот Петр уехал, я и решила переговорить с братками. А так бы Петр мне не дал, – и она сама смахнула набежавшую слезинку. – Ну, что ж, укладывайся спать, дорогая. Вот тебе постель. Постелешь сама. Завтра я в церковь не пойду, не смогу. На собрание в школу идти надо. И это, может, к лучшему, что без меня. Ты уж меня знаешь. Я баба прямая. Так что, иди завтра смело, с Богом, и как пред Богом все говори и стой. Он все зрит, от Него, родимого, ничто не утаишь. А что братья тебе скажут, прими как от Бога. Ну, спокойного тебе сна и мира Божьего. Храни тебя Господь.
И Раиса, словно перекрестив ее, тихо удалилась, закрыв за собой двери.
Она осталась одна. Припоминая разговор, чувствовала, как к сердцу подступает тревога. Ее очень поразили слова Раисы, что теперь она им не сестра. А кто тогда? Мытарь? Блудница? При этих словах ее передернуло. Непроизвольно она вспомнила его. Как стремительно все переменилось. Еще недавно они были вместе, и она чувствовала везде его присутствие. А теперь она ночевала в чужом доме, на чужом диване, и завтра ей грозила некая экзекуция. В глубине души она понимала, что, посетив собрание, наверняка потеряет его. Но борьба все равно продолжалась в ее сердце. Он и Бог! Почему-то Бога она связывала с сестрой Раисой, церковью и даже предстоящей братской экзекуцией. Нет, она же идет туда ради Бога! А значит, сможет все выдержать и принять! Это теперь ее крест. Ее расплата. А будет ли платить он? Этот вопрос возник, как чертик из табакерки. Перебирая в мыслях, чем может поплатиться он, она не находила ответа. Он вроде везде и во всем был ни к чему не причастен. Непричастен к Богу, к друзьям, к близким. Он жил своей отделенной от всех них жизнью, и ничего как будто не терял. Но тут она увидела свое отражение в дверце серванта. И к ней пришел неожиданный ответ. Она, она сама была тем единственным, что он терял, а значит, тем, чем мог поплатиться! От этой мысли в ее сердце хлынули еще живые горькие воспоминания. Ну что же, видимо, и ему придется через что-то пройти в этой жизни, а не ей одной. От этого ей стало легче, словно часть своей вины она смогла сбросить на чужие плечи. Так, думая обо всем прошедшем и предстоящем, она мирно заснула.
Когда он вечером вернулся к ней домой, то увидел, что его записка лежит под столом. Это задело его самолюбие. Он поднял ее и, сжав в кулак до бумажного комочка, открыл дверцу под раковиной и выбросил в ведро. Потом подошел к шкафу, взял с собой вещи и, положив ключи на полку в прихожей, крепко захлопнул за собой дверь. Она закрылась сама собою…
В институте проходили последние занятия перед дипломом. Уже полгода, как она не работала над переводами через баптистскую церковь, но сумела зарекомендовать себя как неплохой христианский переводчик, и ее стали приглашать другие христианские общины. Сегодня она как раз возвращалась после небольшой конференции, тема которой была "Женская роль в христианстве". Ей пришлось переводить худенького американского миссионера. По пути на собрание с братьями ее мысли еще путались с английскими словами. И ей было непонятно, то ли она пытается переводить их с английского на русский, то ли наоборот… Подойдя к знакомому зданию городской библиотеки, она отметила, что народу еще не видно. В зале наверху уже горел свет, но было тихо. Она села на скамеечку перед залом. Мимо быстро пробежали братья, и то ли не заметили ее, то ли не хотели замечать, потому что никто ее не поприветствовал. Она слабо привстала, чтоб поздороваться первой, но не успела. Вот внизу послышались людские разговоры, народ стал приходить. Сердце в ее груди бешено заколотилось. Она не знала, как ей быть теперь со всеми. Раиса предупредила, что никто из сестер теперь не будет приветствовать ее. Но ведь элементарное человеческое "здрасьте" должно быть? Так она сидела, гадая, как ей поступать в этом новом своем положении. Вот пробежал еще один брат. Совсем молодой, однако уже удостоившийся чести присутствовать на братском собрании. Увидев и узнав ее в коридоре, он несколько смутился, потупил глаза и быстро прошмыгнул мимо. Она поняла, что и братья здороваться с ней теперь не будут. Она стала для всех или пустым местом, или чем-то ужасным. Вот поднялись наверх первые сестры. Увидев ее, удивленно замедлили шаги, а потом пошли в сестринскую, не подойдя к ней. Мимо промелькнули две девочки в косынках. Испуганно посмотрели на нее и, что-то шепнув друг дружке на ушко, юркнули в дверь. Мурашки холодком пробежались по ее коже. Ей показалось, что она словно вмиг покрылась какой-то страшной проказой, и все видели эти струпья, а потому шарахались от нее прочь. Она почесала руку. Никто ее никуда не приглашал. "Может быть, сестра Раиса что-то перепутала?" – пронеслось в голове. Она была уже готова встать и уйти, как тут отворились двери комнаты, в которую входили братья, и тот самый молоденький братик посмотрел на нее и помахал рукой. Она встала и вошла в комнату.
Комната была небольшая. За длинным столом сидели 10–12 братьев. В центре сидел брат Юра, пресвитер. Ей рукой показали место у дверей в конце стола, там как раз стоял одиночный стул. Она села.
Братский гомон улегся. Брат Юра встал и, обращаясь к ней, сказал:
– Мы рады, что ты смогла прийти сюда. Наши молитвы не были напрасны. Господь услышал нас, – братья радушно закивали головами. – Мы слышали, что ты хотела нам что-то сказать. Вернуться в церковь. Покаяться. Это так?
Она мотнула головой. Во рту ее стало сухо. Она чувствовала, как все тело, начиная с ног, начало неметь.
– Мы не знаем и не хотим знать, как ты жила все это время, – и он многозначительно посмотрел на нее. В этом взгляде она прочла многое – и укор, и осуждение, и их победу, превосходство. Ей казалось, что она под этими пристальными, такими холодными взглядами, стала мгновенно уменьшаться, как Алиса в стране чудес. Все лица братьев для нее слились в некое одно, которое замыкалось суровым лицом Пастора. Он продолжал:
– Если ты решила покаяться и попросить прощения за все свое несмиренное поведение пред Богом, церковью, то ты должна это сделать. Открыто, на членском собрании. Мы переговорим с братьями, когда это лучше сделать. Но прежде ты должна ответить нам: кроме своей души, осквернила ли ты тело? – Юрий немигающим взглядом посмотрел на нее. Над столом зависла гробовая тишина. Казалось, что весь мир прильнул в эту минуту к ней, желая узнать сокровенное. В горле уже давно стоял сухой комок, не давая ей сказать ни слова. Она молчала. Брат Юра опять повторил свой вопрос, сделав ударение на нужном слове. Она собралась с силами и выдохнула из себя: "Да!"
Услышав этот ответ, который, видимо, они так ожидали, мужчины загудели. Только сейчас она осознала, что вокруг нее были одни мужчины. Ей стало как-то мерзко. Словно ее раздели донага и выставили, как товар на невольничьем рынке. Ее передернуло от этого сравнения, но именно такой она ощущала себя в эту минуту.
Братский гул умолк, и брат Юра опять обратился к ней:
– Понимаешь, ты совершила тяжкий грех. Что тут миндальничать? На тебе грех прелюбодеяния. Ты убила свою душу. Только Бог может тебя помиловать через Христа. В церкви, среди нас, ты будешь пока на замечании, дабы эта скверна не распространялась на других. Мы не запрещаем тебе посещать богослужения, кроме членского. Формально ты хоть и остаешься членом нашей церкви, но пока находишься на братском замечании, посещать такие собрания не должна. Это же касается и причастия. Как долго это будет продолжаться для тебя, не знаю. На все воля Божья, – он поднял глаза и воздел руки. – Тебе надлежит пройти это очищение. И если ты пройдешь его с честью для себя, то вернешь ее в глазах других членов. Приветствовать тебя никто не будет, и ты сама не должна. Прими все это, как должное от Бога. Нет ни одного греха, который бы не простил Бог через Христа. Даже царь Давид согрешал, но Бог его миловал, правда, давал ему проходить через большие скорби. В этих скорбях будет и твое очищение. Сейчас иди. Можешь остаться на собрании. Но не забывай о том, что мы тебе сказали насчет приветствий и причастия. Сейчас мы помолимся и благословим тебя. Давайте, братья, вставайте, будем молиться.
Задвигались стулья. Братья неуклюже встали вокруг стола. Первым начал молиться Степан, и так все по кругу. Последним помолился брат Юра. Она стояла на молитве, и слезы солеными ручьями лились и лились из ее глаз. Ей казалось, что какой-то невидимый покров опустился на нее с неба и покрыл ее наготу. Она судорожно перебирала засохшими губами и тихо шептала: "Благодарю Тебя, Господи! Прости меня! Не оставь! Слава Тебе!" Вскоре молитва кончилась, братья гуськом стали выходить, не глядя на нее и не произнося ни слова. Брат Юра задержался, посмотрел на нее и сказал: "Держись Божьей благодати! Да сохранит она тебя от падений!" Положил ей свою руку на чело и прочитал одну из молитв.
Она осталась одна. В зале, видимо, уже собрался народ, потому что слышался гул. Ей было страшно входить туда. Она сидела, вытирая ладонями слезы. Как всегда, рядом не оказалось платка. Вдруг дверь в комнату приоткрылась, и вбежал тот самый молоденький братик. Увидев ее еще здесь, он засмущался и, словно оправдываясь, тихо сказал: "Извините, я здесь Библию свою оставил". Найдя ее, он так же смущенно что-то пробормотал себе под нос и исчез за дверью. Вскоре послышалось дружное пение. Собрание началось. Она тихонько приоткрыла дверь. В коридоре уже никого не было. Быстро промелькнула запоздавшая сестра. Она выждала еще несколько минут. Вынула из сумки темную косынку и повязала на голову. Почему-то, случайно или нет, именно такая оказалась у нее. Потом осторожно, почти на цыпочках, вошла в зал и села в последнем ряду. Молодая сестра, кормившая ребенка, увидев ее рядом, отодвинулась. Она словно не заметила этого. Больше рядом никого не оказалось. Богослужение шло своим ходом. На нее никто не обращал внимания, и она стала успокаиваться. Братья выходили на проповедь, все хором пели псалмы. Все было, как раньше. Только для нее как-то по-особенному, тепло и близко. Перед окончанием собрания она тихонько встала и пошла к выходу. Молодая сестра с ребенком надменно посмотрела ей вслед. Спиной она почувствовала этот взгляд, но простила. Ей ли было судить других?
Вечером она пришла к Раисе. Та, видимо, уже все знала, потому что особо ее ни о чем не расспрашивала. Дав ей ужин, пошла укладывать детей, а потом, постелив ей постель, удалилась к себе.
Утром она поехала в институт, захватив взятую накануне сумку. Перед занятиями заглянула к себе домой, поставила сумку в коридоре и заметила на полочке прихожей ключи. Они одиноко лежали там. Она бросила тревожный взгляд в открытую дверь кухни, откуда виднелся белый стол. Но на нем ничего не было. Она еще раз посмотрела на ключи, тяжело вздохнула и вышла из квартиры.
Вернувшись вечером, она разложила свои вещи и обратила внимание, что исчезло то немногое, что висело в шкафу из его одежды. Ей стало обидно и горько. Она поняла, что он приходил и забрал вещи. А значит, навсегда ушел от нее. Попользовался и бросил. Так, кажется, говорится в миру. Она подошла к большому зеркалу трюмо, которое осталось еще от матери, когда она жила здесь, и посмотрела на себя. Прямые светлые волосы, голубые глаза, нежные розовые губы, тонкий стан. Иногда ей нравилось любоваться собой. Наверное, она была красивая. Но никогда не задумывалась об этом. Еще раз посмотрев на себя в зеркало, она подняла руку и изо всей силы ударила себя по щеке. Потом по другой. Щеки моментально покраснели. На коже выступили белые полоски пальцев. Ей хотелось избить свое лицо до крови. Но, увидев эти белые полосы на раскрасневшихся, пунцовых щеках, она сжала их рукой, до боли, и, посмотрев на уродливо поднявшийся нос и щеки, сжала их еще со всей силы и еще раз ударила по левой щеке. Белые полосы покрыли все лицо. Она отвернулась. Больше она не хотела видеть себя.
В церковь она ходила на каждое собрание. Но всегда, чуть опоздав, садилась в конце зала. И уходила чуть раньше, стараясь как можно меньше показываться всем на глаза. Брат Юра довольно отмечал это. Никто из сестер и братьев с ней не общался. Надменный Виталий всегда проходил мимо горделивым петухом. Но она старалась не замечать все эти бессловесные выпады. Сестра Раиса и еще несколько хорошо знакомых ей по домашним общениям сестер не здоровались с ней открыто, но всегда улыбались, издали кивая головами. Раиса иногда позванивала ей по телефону, но домой не приглашала. Видимо, Раисе и так досталось от мужа, когда он приехал и узнал. Брат Петр был особенно суров с ней, и она его сторонилась.
Брат Юра обещал провести по поводу нее специальное членское собрание, пока не делал никаких объявлений. Видимо, все и так все знали. Особенно подчеркнуто ее сторонились молодые сестры и те, которые не так давно вышли замуж. Среди них она чувствовала себя особенно униженной, поэтому всегда стремилась обходить их стороной. Так прошел месяц. За это время он ни разу не позвонил ей, хотя она в глубине души ждала его звонка. Телефон вообще почти всегда молчал. Теперь самым тоскливым временем для нее стали вечера. После смерти отца они были такими же тягостными. Но тогда как-то все наладилось и, приходя сильно усталой после работы или собраний, она отдыхала в этой тишине от дневного гомона. А сейчас тишина давила, погружая в тоску. Дома она чувствовала себя одиноко, в церкви тоже. Друзей у нее не было. Она стала перебирать в памяти те места, где ей было хорошо и спокойно. И тут вспомнила Бориса Николаевича. Конечно, так хорошо и спокойно ей было только у него и… Тут она осеклась в своих мыслях, вспомнив его племянника, с которым ей тоже было хорошо, и даже еще лучше. Но это было. Уже было… Она села на диван, подвинула ближе телефон и позвонила. Трубку взял Борис Николаевич. Она очень обрадовалась, услышав его голос.
– Борис Николаевич, здравствуйте, вы узнали меня? Это я.
На том конце провода послышался слабый кашель и так знакомый ей теплый возглас:
– Как я рад, что вы позвонили, – и в трубке опять послышался глухой кашель.
– Вы заболели? Мне показалось, что у вас кашель.
– Да, есть такое. Но это не заразно, – тут же осекся он, словно испугавшись, что она сейчас повесит трубку.
– А я хотела напроситься к вам в гости. Можно? – спросила она как можно более беззаботно и весело.
– Конечно! Можно! Только вам не поздно будет сейчас ехать? – обеспокоено произнес он.
– Я завтра приеду. Сейчас уже действительно поздно.
– Вы как обычно? – довольно и весело спросил он.
– Да, после шести.
Они попрощались, и она повесила трубку. После этого разговора ее сердце наполнилось теплом и миром. От этого человека постоянно веяло им. И ей было хорошо от мысли, что у нее есть такой замечательный человек. Она хотела добавить еще – друг. Но осеклась. Борис Николаевич был для нее больше, чем просто другом.
Со светлыми мыслями она пошла в душ. Впервые за последнее время, моясь в душе, она напевала песню о Господе. И казалось, что вода тоже подпевает ей. Мыло выскользнуло из рук и гулко ударилось о бортик ванны. Она резко наклонилась, и вдруг острая боль резанула ее по всему животу, словно турецкий палаш. Она с трудом разогнулась и, смыв остатки мыла, тихонько стала вылезать из ванны. Боль вроде прошла, но след от нее еще оставался в теле. Она набросила халат, пошла в кухню и налила себе томатного сока. Но выпить его не смогла. Ее вырвало. Она с растерянностью смотрела на мутную рвоту, не понимая, что с ней происходит.
"Наверное, я не до конца выздоровела после всех этих лекарств, – попробовала она себя успокоить. – А может, сок испортился". Она взяла пакет сока, пытаясь разглядеть дату употребления, но, не разобрав смазанные цифры, открыла ведро и выбросила в него весь пакет.
Борис Николаевич действительно был простужен, а его мама вообще слегла.
Она поздоровалась с Анной Павловной, не входя в комнату. Та, увидев ее, очень обрадовалась. Но слабость не позволяла ей встать.
– Вот видите, как скрутило. Даже не могу предложить вам чаю. Боренька, накорми нашу милую девочку!
– Мама, ну конечно. Вы могли бы не утруждать себя этими словами, – ответил Борис Николаевич, показывая, что мама опять сказала нечто лишнее. Старая дама подняла на сына удивленные глаза и пожала плечами. Для нее он всегда был и оставался Боренькой. Что она могла с собой поделать? Он закрыл дверь в ее комнату, чтобы не мешать, и они прошли на кухню.
– У вас прямо эпидемия, – улыбаясь, сказала она.
– Я слышал, что и вы были больны, – ответил он. Она кивнула головой и слегка покраснела.
– Да, наверное, грипп ходит по городу.
– Вот мы все и болеем им по кругу. Сперва вы, потом я, а сейчас мама. Но в ее возрасте каждая болезнь тяжело переносится. Хорошо, я сам сейчас сижу на больничном.