От воплей мэра двое, естественно, продолжили плакать и заплакали еще сильнее, если это возможно, а это, как выяснилось, возможно.
Шепотки продолжались:
– Чего это мэр орет? Я раньше не слышал, чтоб он орал.
– Не знаю. Я за другого кандидата голосовал. А ты за мэра?
– Ага, я за него.
– Тогда не спрашивай, чего он орет. Сам же за него голосовал.
Зашептались две женщины:
– Какой скандал!
– Где скандал?
– Здесь.
– А.
Шептались дети:
– Эти люди плачут.
– Ага, хуже нас.
– Если б я так ревел, меня бы в комнату – услали.
Шептались старики:
– Слыхал? Нам социальную страховку повысят.
– Не-а, не слыхал.
– Четыре и один процента с ноября, если Конгресс одобрит.
– А если не одобрит?
– Что?
– Я говорю, если Конгресс не одобрит?
Шептались две домохозяйки:
– У меня задержка на восемь дней.
– Думаешь, опять залетела?
– Надеюсь, нет. Троих с головой хватит.
– Помнится, ты как-то говорила, что хочешь ровно дюжину.
– Я, значит, была не в себе.
Шепот набирал обороты.
Толпа росла и оживлялась.
Внезапно шепот зажужжал пчелиным роем.
Толпа шаг за шагом по расписанию двигалась по пути, что приведет их к борьбе с федеральными войсками и сунет городишко в центр всемирного внимания.
Уже недолго.
Какие-то несколько часов, и уши их свыкнутся с грохотом пулеметов и артиллерийским огнем, а весь мир станет на них смотреть.
Всего несколько дней оставалось им до прибытия президента Соединенных Штатов, который оценит ущерб и протянет целительную пальмовую ветвь утешения и примирения.
Он также произнесет знаменитую речь, которую выгодно сравнят с Геттисбергским посланием Линкольна. Через несколько лет ее напечатают в школьных учебниках. И еще объявят государственный праздник – в память о погибших и дабы вновь настроить живых на дело национального единства.
Авокадо
Наконец видение сэндвича с тунцом улетучилось из головы, и он смог отрядить рассудок на дальнейшие поиски чего-нибудь поесть, поскольку теперь он был очень голоден. Ему требовалось что-то съесть, притом срочно.
Сэндвиче-тунцовое отчаяние исчезло, и голова поигрывала другими питательными вариантами. Должно ведь найтись такое, что он может съесть.
Гамбургеры исключены, сэндвичи с тунцом тоже.
Оставались тысячи съедобных вещей, и о некоторых он задумался.
Супа не хотелось.
В кухне была банка грибного супа, но суп он есть не станет.
Ни за что.
Он подумал про авокадо.
Это неплохо.
"Я съем авокадо".
Он мысленно откусил авокадо с лимонным соком – получилось вкусно. Да, вот что нужно – авокадо. Потом он вспомнил, что авокадо у него нет, а все магазины поблизости закрыты, поскольку час поздний.
Юморист купил авокадо месяц назад – в тот день, когда японка сказала, что больше не желает его видеть. Его чувства пришли в такое расстройство, что он игнорировал авокадо, и в конечном итоге авокадо сгнило на кухонном подоконнике, и пришлось его выбросить.
Хорошо бы у него сейчас было это авокадо. Он бы полил его лимонным соком и смог забыть о голоде. Стал бы переживать из-за чего-нибудь другого. Снова бы задумался о своей любви к потерянной японке, а может, занял бы голову какой-нибудь малодушной ерундой. Поводы для переживаний у него никогда не иссякали. Преследовали его, точно миллионы дрессированных белых мышей, а он был их хозяин. Научи он свои переживания петь, в сравнении с ними мормонский хор "Табернакл" пел бы, как огурчик.
"Может, омлет", – подумал он, хотя знал, что в доме нету яиц, а в ресторан идти не собирался.
Да, яйца – это было бы хорошо.
Взбитые и легкие.
Точно.
Яйца.
Сиэтл
Нередко во время двухлетнего романа Юкико в этот час оказывалась у него. Возвращалась с работы около десяти, ехала к нему домой и проводила с ним ночь.
Восемь часов пробыв среди психически неустойчивых людей, неудавшихся самоубийц, нервных срывов или психов в чистом виде, она получала свою долю его психологических благ.
Что интересно, она никогда не считала и не представляла его пациентом. Никогда не соотносила его с пациентами. Полагала его целостным жанром, единственным в своем роде. К тому же она была влюблена, так что не умела смотреть объективно на американские горки у него в голове.
Вскоре после знакомства она перечитала его книги – проверить, верны ли ее воспоминания. Читая их до знакомства, она думала, что книги про него, что он в них главный герой и пишет о себе.
Перечитав книги, она увидела, что в них очень мало от его подлинной личности. Ее удивляло, как ему удавалось столь искусно скрывать свою подлинную личность от читателей. На грани гениальности. Этот человек так замысловат – по сравнению с ним лабиринт выглядит финишной прямой. Вначале ее это привлекало, потому что она была очень умна. Когда же Юкико забеспокоилась, было уже поздно; она в него влюбилась, и чем становилось хуже, тем сильнее влюблялась.
Мазохисткой она тоже не была.
Просто так повернулось.
За тот месяц, что они не встречались, для нее многое прояснилось. Она раздумывала, почему стала с ним встречаться, и, разобрав тонны мозгового мусора, нашла какие-то выводы, походившие на объективные. Довольно примитивные вещи, она бы с легкостью нашарила их в пациенте, но сама не видела, потому что была влюблена.
Вот, например, о чем она размышляла:
1. С ним ни секунды не было скучно, даже когда он безумствовал в чистейшем бреду. От пациентских выходок ей нередко становилось скучно, потому что они такие предсказуемые. Его же проблемы были уникальны, а способность вырабатывать новые мании – невероятна.
2. Он часто бывал очень добр и внимателен и делал миллион разных мелочей, чтобы ее порадовать.
3. Важнее всего была его способность радовать ее в постели. Трахался он великолепно. Будь он на пятьдесят процентов хуже в постели, она бы освободилась от него гораздо раньше. Их роман продлился бы каких-то несколько месяцев.
Два года – это долго.
Ей было о чем подумать, но сейчас она спала, и голова ее была занята другим. Грезила о Японии.
Юкико родилась в Токио, но ее родители переехали в Америку, когда дочери было полгода. Ее отец был дипломатом, и она воспитывалась в Америке, а раз в два года ездила в Японию. Родители учили ее японскому и английскому, но, поскольку она выросла в Сиэтле, штат Вашингтон, японский стал для нее вторым языком.
Когда Юкико исполнилось четырнадцать, ее мать стала прелюбодейкой, заведя роман с высокопоставленным чиновником авиационного завода "Боинг" в Сиэтле. Узнав о романе, отец откликнулся самоубийством у себя в кабинете. Во Вторую мировую отец был офицером Японской императорской армии, человеком великой чести. Он покончил с собой, совершив харакири ножом для писем.
Это событие появилось во всех газетах. Опубликовали статью в журнале "Лайф", прошел сюжет в одиннадцатичасовых новостях. Всем телеканалам нашлось что сказать по этому поводу.
Тело отца кремировали и доставили назад в Японию, а чиновник из "Боинга" оставил жену, с которой прожил двадцать два года, и женился на матери Юкико, и Юкико жила с ними.
Этот скандал потряс Сиэтл, поскольку у чиновника имелись политические поползновения и его многие поддерживали.
Юкико отчима ни в грош не ставила, но жила дома, пока не окончила Университет штата Вашингтон. Она очень любила мать, и поэтому отчим так и не узнал, что не нравился Юкико. Она даже терпела прозвище, которое он ей придумал. Он звал ее Китайский Болванчик.
Она защитилась по психиатрии в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, а потом переехала в Сан-Франциско, где прошла интернатуру и теперь ночами работала в отделении неотложной помощи одной городской больницы.
В Японии Юкико бывала девять раз и очень коротко, а теперь ей снился теплый осенний дождь в городе Киото, который она любила больше всех.
Она оставила зонтик в тетушкином доме нарочно, и теперь ее радовало прикосновение дождя к лицу и волосам.
Она шла на кладбище, где захоронили отцовский прах. Обычно она грустила, когда шла на могилу, но сегодня ей не было грустно. Под дождем она была счастлива.
Она знала, что отец поймет.
Бунт
А тем временем в корзине для бумаг…
– Я ВАШ МЭР! УВАЖАЙТЕ МЕНЯ ХОТЬ НЕМНОГО! ХВАТИТ РЕВЕТЬ, Я ВАМ ПРИКАЗЫВАЮ! Я ПОЗОВУ ПОЛИЦИЮ! – кричал мэр на двух плачущих людей. Он уже дошел до ручки. Не мог разрешить ситуацию разумно. Толпа разрослась, и мэр рехнулся. – ПОЛИЦИЯ! ПОЛИЦИЯ! ПОЛИЦИЯ! – закричал он, хотя один из плачущих людей приходился ему родичем. Мэр был сыт по горло. Он спятил.
Полиция, конечно, уже была в пути. Кто-то им позвонил, едва мэр спятил, и сказал, что на Главной улице – полномасштабный бунт.
– Тащите слезоточивый газ, и побольше! – сказал этот человек по телефону. Человек был в легкой истерике, так что полиция не знала, что и думать, но все-таки отправилась в путь.
Посреди двух плачущих людей, кричащего мэра и сомбреро, которое просто лежало, толпа пришла в ажитацию. Люди уже не шептались. Они беседовали громко и обыденно, а некоторые и сами стали кричать:
– Что случилось?
– Я не знаю!
– Я боюсь! – крикнул один старик.
– Это просто ахинея! – крикнула какая-то девчонка.
– Мэр сбрендил! – крикнула женщина средних лет, едва успев вытолкнуть слова, прежде чем кто-то дал ей в зубы.
Хороший удар брякнул ее об мостовую. Вырубил женщину, как свет.
Человек, который ее ударил, голосовал за мэра на каждых выборах, когда мэр баллотировался, и не мог вытерпеть, чтобы о его возлюбленном мэре так отзывались. Человеку недолго удалось понаслаждаться местью, ибо едва женщина с глухим бессознательным "бум" рухнула на мостовую, того человека вырубил другой, гораздо крупнее.
Еще остались мужчины, которые не будут стоять в сторонке и смотреть, как женщину бьют до отруба. Им плевать, что за обстоятельства привели к нокауту. Они просто откликаются, и этот человек откликнулся, хорошенько заехав тому человеку в челюсть. Отменный удар, и тот человек составил компанию женщине на мостовой. Они были так беспамятны, словно только что поженились, а толпа вокруг – чокнутая свадьба.
Дело поворачивалось весьма затейливо. Двое плакали дальше. Они столько плакали, что уже перестали быть людьми. В человеческом теле не бывает столько слез. Как будто прямо под ними бил слезный родник, бурлил вверх по ногам и питал их безостановочный плач.
Мэр окончательно слетел с катушек.
Он больше не кричал на тех двоих, чтобы прекратили плакать, и не грозил им полицией. Он выкрикивал всякую бессмыслицу – к примеру, номерной знак авто, которое имелось у него в 1947 году.
– АЯ четырнадцать девяносто два! – кричал он. – АЯ четырнадцать девяносто два! АЯ четырнадцать девяносто два! АЯ четырнадцать девяносто два! – выкрикивал он снова и снова. Всякий раз, когда он выкрикивал номер своего авто, толпа словно бы все больше приходила в ажитацию.
Номерной знак его авто подстрекал толпу к бунту.
Уже наступил полдень, и старшеклассников выпустили на обед. Школа находилась в трех кварталах на Главной улице города, и школьники спешили по улице к столпотворению.
– АЯ четырнадцать девяносто два! – все кричал мэр. – АЯ четырнадцать девяносто два! Уже полдюжины драк бурлили в толпе, которая выросла до нескольких сотен человек, и ежеминутно подходили десятки новых. В ответ на мэрские выкрики номера авто новоприбывшие толкали всех прочих и сами начинали что-нибудь кричать.
– Я тебя ненавижу! – закричала семидесятилетняя старуха какому-то незнакомцу, которого не видела ни разу в жизни, а потом заехала этому человеку, пожилому дядьке, прямо по яйцам.
Дядька рухнул на мостовую камнем, но ухитрился открыть свой пакет, достать лимонный пирог, только что купленный в пекарне, и вмазать им старухе в коленку.
– Извращенец! – визжала она сверху, пока он лежа втирал пирог ей в колено. Ее колено выглядело странно: покрылось меренгой и желтой начинкой, и они уже стекали по ноге и заливали туфлю.
Где же полиция?
Почему не прибыла и все это не прекратила?
До участка пять кварталов, они выехали десять минут назад и до сих пор не появились. Их присутствие могло бы сдержать толпу и предотвратить национальную трагедию.
Где же они?
Тут прибыли триста школьников, и их втянуло в толпу, как бумажный кораблик в водоворот.
Через несколько минут на улице творились соития и родился ребенок. Через несколько дней появятся фотографии президента Соединенных Штатов с этим ребенком на руках: президент объявит младенца символом будущего, которое вновь объединит страну.
Ребенок был мальчиком, его назовут Ральфом, а его портрет напечатают на памятных почтовых марках. Увы, в настоящий момент в этой одичалой толпе диких зверей дела у матери и новорожденного обстояли неважно. Мать, лежа на мостовой, истерически вопила. Она умоляла толпу не задавить ребенка. В ответ на мольбы толпа вместо этого давила мать.
Старик, получивший от старухи по яйцам, а затем отомстивший втиранием ей в колено лимонного пирога, тысячей бунтующих ног был давным-давно измолот в стариковский гамбургер.
Через несколько дней, когда тела станут просеивать для похорон, его труп не опознают. Направляясь в центр города за пирогом на ужин, старик не прихватил удостоверения личности. Взял только деньги на пирог. Его похоронят в братской могиле с двумястами двадцатью пятью другими несчастными, неопознанными и не имевшими при себе удостоверений.
Через несколько дней появятся фотографии президента подле свеженабитой могилы. Позже на могиле воздвигнут крайне элегантный монумент, и его с могилой изобразят на открытках, которые обретут немалую популярность.
Монумент, великолепное произведение искусства, закажут федеральные власти; он воплотит таланты одного знаменитого американского скульптора.
Однако мы чуточку забегаем вперед.
Вернемся к насущному.
Где же полиция?
Яйца
– У меня нет яиц, – сказал он вслух самому себе. Он по-прежнему сидел на диване. Это откровение сильно удивило юмориста. Его яичный карточный домик рушился прямо ему на голову. – В этом доме яиц нету, – сказал он.
В доме никогда не бывало ни единого яйца. Юмористу нравились яйца, но держать их в доме он не любил. Очередная его "причуда". Яйца он почти всегда ел в ресторане.
В доме не было яиц, и логического объяснения этому нет. Просто юмористу бывало капельку неуютно, если яйца появлялись. И еще он не любил их покупать. Его что-то смущало в картонках, и ему не нравилось, что яйца продаются дюжинами.
Когда он заказывал яйца в ресторане, приносили всего два яйца. С таким количеством яиц его мозг справлялся. Два яйца – это не на всю жизнь. Их просто ешь и радуешься.
Дюжина яиц – совсем другой коленкор.
Это двенадцать яиц.
Просто немыслимо думать о стольких яйцах разом.
В конце концов, в жизни время раздумий о яйцах конечно, а двенадцать яиц отнимают слишком много времени, так что он предпочитал столько яиц в доме не заводить.
Однажды он пережил раздумья о полудюжине, но все равно это слишком много яиц. Шесть яиц автоматически наводили на мысль о двенадцати – и вот он снова там, откуда начал. И еще ему не нравилась мысль о том, что картонку разрежут пополам. Ему казалось, это все равно что увечье, будто кому-то оттяпали ногу.
Юморист встал и все равно пошел на кухню искать яйца, хотя знал, что яиц нет. Так он потратит время. В конце концов, у него разбито сердце, а занятия получше он не находил.
Он открыл холодильник и заглянул.
– Тут яиц нет, – сказал он.
Поезд
Пока на Главной улице города зарождается бунт, потребно сей же час отметить очень важную деталь:
поезд.
Железнодорожная станция находилась в шести кварталах от бунта, и на станции стоял поезд. Восьмивагонныи товарняк, который вез собственность правительства Соединенных Штатов, а точнее – имущество армии.
Поезд вез оружие и боеприпасы, которые предназначались армии, расквартированной в Калифорнии.
Вот мы и разобрались с важной деталью.
Убежище
Хотя на Главной улице города свирепствовал бунт, сомбреро не беспокоили. У него было крохотное убежище в эпицентре бунта. Пространство в десять футов диаметром. Как будто незримым забором огородили маленький круг, потому что люди туда не ступали. Жизнь и смерть бушевали снаружи круга, но ни одна душа не рискнула шагнуть внутрь.
Они сторонились круга нипочему.
Просто не ступали в него, и все.
Круг был занят мэром, который все выкрикивал номерной знак своего авто, но толпа мэра больше не слышала. Видно было, как шевелятся его губы, но из них как будто ничего не вылетало. Рев толпы обратил мэра в мима.
Два человека по-прежнему стояли и плакали.
Такова была их участь.
Значит, с людьми в круге разобрались.
Осталось только сомбреро.
Оно по-прежнему лежало посреди улицы. Никто его не коснулся. Абсолютно нипочему толпа оставила его в покое. Ни единый человек не шагнул в круг и не попытался сомбреро подобрать. Оно так и лежало, не преображенное и не затронутое поднявшейся вокруг него суматохой.
Вот еще пара любопытных фактов о сомбреро:
1. Его произвели не в Мексике.
2. Да, оно было чье-то, но эти люди находились очень далеко.