Бекон
Даже зная, что в кухне яиц нет и никогда не было, он очень старательно провел ритуал яичного поиска.
– В холодильнике нет, в кладовке нет, в буфете нет, – сказал он себе, везде проверив. Снова заглянул в холодильник, чтоб наверняка не ошибиться.
Иногда он помногу разговаривал сам с собой и теперь сам себе говорил об отсутствии яиц в его квартире.
– Где же эти яйца? – спросил он себя. – Наверняка где-то здесь, – с самого начала зная, что в кухне яиц нет.
Он уже подумал было поискать их в других комнатах – в спальне, например, – и тут молния отчаяния внезапно изжарила его мозг в тысячу шкварок танцующего бекона. Он вспомнил свою любовь к японке.
Думая о голоде, он о японке позабыл. Затем подумал о ней, и его бытию пришел апокалипсис. Всего одна простая мысль о японке – и голод мгновенно стерт из тела, а сам юморист вернулся в совершенное отчаяние.
Он вновь пошел в гостиную и сел на диван. На полпути к дивану он решительно позабыл, зачем ходил в кухню, как искал воображаемые яйца. Он больше никогда их не вспомнит – как и свои раздумья о гамбургерах и сэндвичах с тунцом, а также голод, что ненадолго завладел его жизнью.
Они исчезли навсегда.
Как будто он и не был голоден в этот вечер. Наутро, завтракая в ресторане, он неохотно повозит еду вилкой и съест совсем чуть-чуть. Съест не чтобы утолить голод – просто чтобы выжить.
Если б вы сказали ему, что накануне вечером он был ужасно голоден и почти час потратил на размышления о еде, он решит, что вы псих.
Тень
Юкико спала дальше, радуясь сну о Киото и стоя у могилы отца, – и отчего-то, поскольку день был такой чудесный, отец не был мертв. В ее сне о японской осени под теплым мелким дождем отец не был жив, но и мертв тоже не был.
Ее отец был словно тень кошачьего мурлыканья.
Он жил в мурлычущем космосе, что не был ни жизнью, ни смертью.
Юкико тоже хотела замурлыкать, ответить ему, но не могла, потому что живая; так что она лишь радовалась его присутствию.
Юкико спала и видела сны, а ее кошка лежала рядом, спала и мурлыкала.
Калейдоскоп
Американский юморист сидел на диване, терзаясь мыслями о японке, размышляя, как бы вернуть ее расположение, обдумывая, что же такое между ними произошло, или просто вверх тормашками летя в романтическое забвение, где образ запомненного поцелуя топит тебя в бездонном отчаянии и делает осмысленной идею смерти.
Он переживал основы финала любви.
Конечно, у него эти чувства проигрывались через калейдоскоп бестолковщины и безумия. Но все равно страдал он искренне и реалистично, как любой другой. Он же как-никак человек. Просто голова его переводила все на двенадцать цирков под одним куполом, где большинство номеров не стоит смотреть дважды. Со временем безостановочный блеск действует так же, как безостановочная тоска.
Без четверти одиннадцать вечера.
Ночь ему предстояла долгая.
Он страдал от бессонницы, и, когда пытался заснуть, в мозгу все равно что елозила колючая проволока.
Фантомы и фантазии любви галопом носились в голове туда-сюда, скакали, будто на лошадях, которых взбесили змеи, а деваться некуда.
Затем он подумал ей позвонить, но знал, что она с кем-то в постели и ему станет еще хуже, когда она подойдет к телефону.
Ему сейчас хватает страданий, он протянет на них вечность, и еще куча останется для тех, кому не хватает, если они пожелают добавки.
Он глянул на столик с телефоном у окна, откуда виднелись поздневечерние огни Сан-Франциско. Ему казалось, огни нарисованы на стекле.
При виде телефона он содрогнулся. Шея и голова слегка сотряслись. Он чокнутый, но он не дурак.
Мертвы
Бунт свирепствовал вокруг сомбреро, а оно в безопасности пребывало посреди толпы в убежище с тремя соседями: спятившим мэром, который все выкрикивал номер своего авто, и двумя рыдающими людьми, которые столько плакали, что стали будто исполинские младенцы. Они уже даже не сознавали, что плачут. Не знали, чего хотят и что делают.
Слезы просто текли из подземных источников прямиком им в пятки, поднимались по ногам, а потом до самых глаз… ну, такое создавалось впечатление. Больше ничем не объяснить, откуда они брали столько слез.
Эти слезы наверняка откуда-то брались – вполне могли взяться из тайных плачевных родников, что выбирались из глубин земли и текли далеко-далеко, беря исток на кладбищах и в дешевых гостиничных номерах, изукрашенных одиночеством и отчаянием.
Увы, горя в мире хватит для орошения Сахары.
Что приключилось с полицией?
Отчего не явились, не прекратили бунт, не задушили в зародыше, пока еще было возможно? Появись они на Главной улице, не случилось бы национальной трагедии.
До полицейского участка всего несколько кварталов. Кто-то им позвонил, они расселись по двум машинам, составлявшим полицейский департамент этого городишки, но до сих пор не прибыли. Тут же ехать всего ничего.
Где же они?
Очень просто.
Мертвы.
Температура
Когда сомбреро упало с неба, температура его была -24. Несколько секунд назад, посреди свирепствующего бунта, температура сомбреро повысилась на один градус до -23.
Любопытно.
Страницы
Юкико во сне перевернулась фантастической страницей, и волосы ее перевернулись тоже, страницей темной. Шевеление разбудило кошку, и та перестала мурлыкать. Кошка решила было заснуть опять, потом передумала.
Кошка лежала, глядя в темные вечерние глубины комнаты. Кошке хотелось пить. Скоро она вылезет из постели, пойдет на кухню и попьет из плошки у холодильника. И, наверное, немножко по-ночному перекусит. Пять или шесть кусочков сухого кошачьего корма, она съест их медленно: хррумп-хррумп-хррумп – точно сжует мягкие алмазы во тьме.
Юкико снова перевернулась. Во сне она теряла покой. Ее сон о Киото осыпался по краям. Жизнь сна висела на волоске мурлычущей кошки, а теперь кошка не мурлыкала и сон рассыпался.
Голова Юкико попыталась породить синтетическое мурлыканье – не вышло. Сну требовалось кошачье мурлыканье – тогда он мог жить дальше. А потом он начал разламываться – словно мощное землетрясение. Рушились громадные осколки. Теплый осенний дождь обернулся руинами, кладбище схлопнулось, как потрепанный карточный столик, а покой и довольство обратились в ничто.
Кошка встала на постели, потянулась и спрыгнула на пол. Очень медленно побрела в кухню, по пути остановившись, чтобы снова потянуться.
Когда она добралась к плошке у холодильника в кухне, Киото закончился.
Авария
Почему полицейские мертвы?
Проще простого.
Отправившись к бунту на двух городских полицейских машинах, они изобретательно умудрились устроить столкновение, которое чудесным образом всех убило. Обычно такие аварии приводят к мелким травмам и все участники выползают из машин и уходят – потрясенные до глубины души, конечно, однако целехонькие.
В этой аварии все повернулось иначе.
Все ухитрились убиться насмерть.
В двух машинах было шесть полицейских, и все они были крайне мертвы. Малоприятное зрелище. Обойдемся без детального осмотра вблизи. Пускай все остается как есть. Городской полицейский участок покончил с собой. Конченным он и останется, а мы лишь добавим, что обычно вокруг таких аварий собирается громадная толпа. Улицы кишат зеваками, но поскольку в нескольких кварталах оттуда свирепствовал бунт, на месте аварии никого не оказалось. Две запутавшиеся друг в друге машины, набитые телами мертвых полицейских, а вокруг ни души. Очень странное зрелище.
Нереальное.
Никто даже не побеспокоился звякнуть в участок и рассказать об аварии женщине, которая работала диспетчером.
После первого звонка про бунт никто больше не звонил. Все деловито бунтовали на бунте, поэтому диспетчер решила, что все под контролем. Сидела в участке и красила ногти.
Июль
Тридцать секунд спустя в мозгу у него перекувырнулось, и он решил ей все-таки позвонить. Должен же быть конец его страданиям. Не могут же они тянуться вечно. Разбудив ее среди ночи и сказав, что любит ее и сейчас помчится к ней домой на такси, он разрешит свои мученья.
Он встал с дивана и подошел к телефону. Поднял трубку и набрал первую цифру ее номера.
тыктыктыктыктпыктыктык 7
Потом набрал вторую цифру.
тыктыктыктыктык 5
Любовь – это такая разновидность безумия.
Он набрал третью цифру.
тыктык 2
Еще четыре
Он уже практически на полпути.
Надо лишь набрать остальные цифры, подождать, пока будет звонить телефон, а потом она подойдет, и он услышит ее голос, и вот что на самом деле сказала бы она – свободная от его фантазий о том, что она делает, и кто она такая, и от всего остального, чем его мозг играл в пинг-понг.
У нее был бы очень сонный голос.
Она сказала бы:
– Да, кто это?
А он сказал бы:
– Это я. Я люблю тебя. Я хочу тебя увидеть прямо сейчас. Можно я приеду?
– Нет, я не хочу тебя видеть, – сказала бы она и повесила трубку.
Вот что случилось бы на самом деле.
Она от него устала.
Она хотела снова жить сама по себе.
Она больше не могла тратить на него время.
Она отдала ему всю жизнь, которую могла себе позволить. У нее для него больше не осталось жизни. Она хотела что-то оставить для жизни себе.
Он начал набирать четвертую цифру, но так и не закончил. Повесил трубку. Вернулся к дивану и сел. Потер глаза, будто старик.
Секунд тридцать в голове у него было совершенно пусто – весьма необычно, ибо там почти всегда маршировал парад Четвертого июля.
– Господи, – наконец сказал он вслух самому себе. – Я это чуть не сделал. Я ей чуть не позвонил. Надо взять себя в руки.
Без десяти одиннадцать, и спать ему совершенно не хотелось. Он задумался, чем бы занять остаток ночи.
Ночь удлиняется, когда прокисает любовь.
Замена
Кошка попила в темной кухне и пошла назад по коридору в спальню, где спала ее японская хозяйка.
Посреди коридора кошка вспомнила, что забыла поесть. Она любила сжевать пару кусочков сухого корма среди ночи, попив воды.
Кошка вернулась в кухню.
Снова попила, потом принялась грызть кошачий корм, а японка спала в постели.
Юкико отдыхала в пустоте между снами.
Киото исчез.
Скоро его заменит что-нибудь другое.
Губы Юкико слегка приоткрылись, и дыхание тихонько летало меж них.
Ей нравилось смотреть сны, потому что редко снились кошмары. Сны были приятным развлечением. В жизни у нее не бывало ночной бессонницы, потому что Юкико всегда предвкушала, как уснет и посмотрит сны.
Пусть и горюя, она мгновенно уснула в ночь после отцовского самоубийства много лет назад в Сиэтле, и ей в ту ночь даже снились хорошие сны. Ей снилось, что отец не умер, что утром он разбудит ее в школу, как всегда.
Паутина
Американскому юмористу нужно было куда-то деть ночь, которая разрасталась вокруг в длинноты. Сон его не интересовал. Юморист просто не мог одиноко сидеть в квартире, пока не наступит день. Он так не хотел.
Потом он кое-что надумал.
Подошел к телефону и набрал номер.
Не японкин номер.
Номер стюардессы, с которой юморист годами встречался от случая к случаю. Живя в городе, она часто не ложилась спать подолгу. Она была из тех женщин, которые особо не любят никуда ходить, а любят околачиваться в квартире, занимаясь мелочами, – слушать проигрыватель, или вязать, или найти еще какое крохотное полночное занятие, в самый раз для одиночества в квартире среди ночи.
Может, она хотела сидеть ночами дома, потому что каждые несколько дней летала по всей стране.
Когда зазвонил телефон, она сидела на ковре и читала "Космополитен".
Она знала, что лишь один человек на свете позвонит ей в такой поздний час. Она отложила журнал и проползла по ковру к телефону. Взяла телефон со стола и поставила на пол.
– Привет, сова ночная, – жизнерадостно сказала она.
Она всегда была жизнерадостна.
– Ты чем занята? – спросил он.
– Ничем, – сказала она. – Сижу, читаю про то, как прелестны адюльтеры. Ты в последнее время случайно не женился?
– Нет, – сказал он. – Зачем мне жениться?
– Потому что ты бы тогда гораздо сильнее прельщал одинокую стюардессочку, которая хочет быть девушкой "Космо". В этом месяце нам полагается ложиться в постель только с женатыми.
Он не понял, о чем это она. Он даже не думал, что это смешно, однако выше упоминалось, что он был лишен чувства юмора.
Она широко улыбалась, прижимая к уху трубку. Она понимала, что ничего смешного он в ее словах не видит.
Она очень старалась не расхохотаться.
Он так редко видел смешное – ее всегда забавляла эта ирония.
Ты чем занята? – повторил он.
– Ничем, – сказала она. – Сижу, читаю про то, как прелестны адюльтеры. Ты в последнее время случайно не женился?
В трубке повисла пауза.
Она поняла, что он растерялся.
– Может, заедешь? – спросила она.
– Ладно, – сказал он. – Но сначала – что ты сказала вот только что?
– Я сказала – может, заедешь? – сказала она. – Я ничем не занята. Хотела бы с тобой увидеться. Привези что-нибудь выпить. Хорошо бы вина. У тебя есть вино?
– Да, какое-то есть.
– Вези. Выпьем, поболтаем о прежних временах, а может, новые начнем.
– Через двадцать минут буду, – сказал он.
– Лучше через девятнадцать, – сказала она.
– Ладно, – сказал он. – Постараюсь побыстрее. Белое – нормально?
– Отлично, – сказала она.
Они повесили трубки.
Она широко улыбалась.
Переползла обратно к "Космополитену" и стала дальше читать статью про адюльтер. Ей нравилось, поскольку там не было ни грана смысла.
Она была очень жизнерадостная.
Она приехала из Техаса.
Ее отец был брандмайором в крошечном городке, где однажды три года ничего не загоралось.
Про отца напечатали очерк в журнале "Лайф" с фотографией: отец стоял возле пожарной машины. Машину оплели фальшивой паутиной.
Он широко улыбался.
Он тоже был жизнерадостный.
Наследственное.
Гантель
Температура сомбреро была теперь -23.
Пока толпа бунтовала себе дальше, шляпа согрелась на один градус. Большинство народу в толпе не знали, почему бунтуют. Когда они прибыли на место, бунт уже разгорелся, а они просто влились, вопя лупя крича тузя громя совершенно нипочему – разве потому, что другие так и делали и, видимо, развлекались вовсю.
Большинство людей в толпе не знали, что в круге посреди бунта лежит сомбреро, и, конечно, им неоткуда было знать, что температура сомбреро изначально была 24 градуса ниже нуля, а теперь растет.
Сомбреро согрелось еще на градус до -22, а через несколько минут до -21. Температура уже росла неуклонно и быстро. Потом она стала -20 и все росла.
–19, и все росла
–18, и все росла
–17, и все росла
–16, и все росла
–15, и все росла
–14, и все росла
–13, и все росла
Температура сомбреро все росла и росла, а бунт все больше ожесточался.
Люди уже лупили друг друга всерьез.
Десятилетний мальчик ткнул палкой старухе в глаз.
–12, и все росла
Двое плачущих людей плакали так долго и горько, что едва стояли на ногах.
–11, и все росла
– АЯ четырнадцать девяносто два! – кричал мэр.
–10, и все росла
Школьница из породы спортивных заводил рассекла губу городскому банкиру. Тот в ответ разодрал девице блузку и ударил в грудь. Затем повалил на землю, пытаясь одним, можно сказать, движением содрать с девицы трусы и расстегнуть себе ширинку.
Далеко он не продвинулся, поскольку (-9, и все росла) владелица салона красоты прыгнула ему шпильками прямо на спину.
Насладиться эффектом ей толком не дали, потому что спустя несколько секунд ее вырубили будильником.
Один человек присоединился к бунту по пути в городскую мастерскую, где собирался починить часы, так что он просто огрел женщину часами по голове. Женщина осела на месте, вогнав тем самым шпильки в банкирскую спину, точно гантель.
–8, и все росла
Через несколько часов они выступят против Национальной гвардии и американских десантников – так же воодушевленно, как сейчас мутузят друг друга.
Зверские люди.
–7, и все росла
Сомбреро нагревалось.
Мост
Он, разумеется, не поехал к жизнерадостной и умной стюардессе, которая отвлекла бы его голову от разбитого сердца. Это было бы слишком просто. Нет, ничего такого он не хотел. Это подорвало бы его главный подход к жизни: жизнь должна быть как можно запутаннее, лабиринтоподобнее и переебаннее.
Когда он перезвонил, она как раз дочитала статью про адюльтер в "Космополитене".
– Ну как? – спросила она, подняв трубку и заранее зная, кто звонит. – Ты не едешь.
Это его удивило.
– Откуда ты знаешь?
– Мы знакомы пять лет, – ответила она. – Под мостом целое море воды утекло.
Говоря это, она улыбалась.
Она всегда радовалась жизни.
Ее солнечная сторона всегда побеждала.
В трубке повисла пауза.
– Какой воды? – спросил он.
– Просто воды, милый, – ответила она, по-прежнему улыбаясь. Она прямо видела, как тужится его голова. Просто обхохочешься. "Господи, вот бы его читатели удивились, если б с ним познакомились", – думала она.
– Может, пообедаем на следующей неделе? – спросил он.
– Отлично, – сказала, она. – Когда?
– Может, в среду. Я позвоню в понедельник, уточним.
– Замечательно, – сказала она, зная, что он не позвонит в понедельник и они не пообедают в среду, что он не проявится еще много месяцев, а потом однажды ночью, как вот только что, позвонит и спросит, можно ли приехать, и затем приедет или не приедет.
Заранее не поймешь.
Он был довольно психованный, но ей нравился, потому что, сам того не подозревая, развлекал ее и был хорош в постели. Не так хорош, как он сам думал, но вполне себе ничего.
Она не возлагала на него особых надежд.
Она не удержалась и еще поморочила ему голову, прежде чем повесить трубку.
– Знаешь, где я хочу пообедать? – спросила она.
– Где? – спросил он.
– В итальянском ресторанчике, мы там ели пару лет назад. Помнишь, на Коламбус-авеню? Где толстая официантка?
– Да, – сказал он, совершенно не помня.
– Я бы хотела поесть там.
– Конечно, – сказал он. – Прекрасно. Там и поедим. Я в понедельник звякну.
– Чудно, – сказала она. – Жду не дождусь.
Он так и не позвонил.
Они не пообедали.