И глупо ждать, что кто-нибудь похвалит меня за мои подвиги, старые подруги не приняли "предательства" стези, судачат, говорят о моей бездуховности и радуются, когда я спотыкаюсь. Кроме Маринки, пошедшей самым что ни на есть традиционным путем и сделавшей безошибочную женскую карьеру.
Нормальная пощечина, оплеуха. От мальчика в супердорогом рэй-бэн, в тонкой лайковой куртке, надетой на голое тело. Все правильно, и колготки на мне не те.
Может быть, все-таки нажаловаться Маринке? Ну хорошо, мне нахамил, а если нахамит кому поважнее, пустит свою судьбу под откос?
Я все-таки уже совсем под утро решила, что жаловаться не буду – приму удар и поставлю сопляка на место.
Наутро за завтраком Марк был молчалив, но подчеркнуто внимателен. Щелкнул зажигалкой, как только я поднесла сигарету к губам. Пододвинул пепельницу. Сходил мне еще за кофе. На пляже, предварительно спросив разрешения, лег рядом со мной, в несусветных плавках, лиловых с красными полосками, задал десяток вежливых вопросов "как спала, что читаю, как собираюсь здесь развлекаться".
– А знаешь, вот ты вчера говорил мне…
– Глупости говорил.
– Нет, постой.
– Я же извинился, Ларочка.
– А почему ты меня так называешь, "Ларочка"? Я разве твоя подружка?
– Извини, если тебе неприятно.
Он резко поднялся и пошел плавать. Я видела, как он плавни вошел по пояс в воду и нырнул как дельфин. Вынырнул далеко-далеко в море и, медленно взмахивая руками, уверенно поплыл к горизонту. Оставив далеко позади основную массу купающихся.
– Не волнуйся за него, – раздался голос Маринки, присаживающейся рядом, – у него разряд. Приплывет, никуда не денется.
Мы проболтали, как беззаботные птички, битых полтора часа, гадали друг другу на картах, Марк приходил, обтирался полотенцем и потом заваливался на свой лежак, листал "Мене хелс", я видела, что там на страницах неописуемой привлекательности жеребцы так же жадно поглощают листья салата, как и целуют девушек. Временами доставал какие-то книжки – "История парламентаризма в Америке", "Войны двадцатого века", но в результате уснул, свернулся калачиком на узком лежаке, прикрыл ладонью лицо, разметав свои тяжелые черные вьющиеся локоны, почти что доходящие до плеч, по полосатому матрасу лежака.
– А у него есть девушка? – спросила я внезапно шепотом у Маринки.
– К сожалению, – прошептала она, – у него есть не девушка, а девушки. Ну, ты знаешь, как у них все теперь там. Но он на самом деле серьезный и очень трогательный. Хочет, конечно, быть крутым, как они все, журналы все эти, шмотки, иногда, знаешь, думаю, что у меня девчонка, а не парень – всех Готье и Гуччи наизусть знает, крутится перед зеркалом, мои наряды комментирует, но при этом, поверишь ли – мужик вкалывает, подрабатывает, по ночам читает умные книжки, сейчас вот приедем, пойдет на стажировку в банк, сам что-то нашел, пристроился.
– А как он с твоим Жан-Полем?
– Смеется над ним, дразнит "Бельмондо", и говорит, что он не мужик. У Маркушки все сейчас на две части делится "мужик – не мужик". Пройдет, возрастное.
Внезапно он проснулся, потянулся, громко зевнул и гаркнул на полпляжа:
– Ну что, девчонки, пошли обедать?
Вечером я опять спустилась в бар, и уже в других колготках. Публика показалась мне какой-то бешеной, в баре было дико накурено, и приглашенный испанский ансамбль, которого не было накануне, что называется, давал жару. Голые танцующие животы и дерзкие поцелуи разгоряченных испанцев и вправду создавали хоть и показную, но очень достоверную атмосферу огнедышащего праздника. Я выпила слишком много, кокетливо потанцевала с подозрительно похожим на Бандераса испанцем по имени Хорхе, умело отмассировавшим мне бедра, и отправилась спать, отчетливо для себя отметив, что Марк так и не пришел. Чертов мальчишка.
На следующее утро Марк зашел ко мне в номер сразу после завтрака, когда я переодевалась, чтобы идти на пляж. Маховик отдыха раскручивался, инерция распорядка дня делала свое дело, мысли становились ясными, от солнца и вечно голубого неба возникало ощущение свежести тела, настроения, появилась даже какая-то игривость – а не флиртануть ли. Вот только с кем?
Увидев его на пороге, я удивилась.
– Можно поговорить?
– Здесь или на пляже?
– Можно и на пляже, только там мамик и Бельмондо – будут мешать.
– Можем пройтись.
– Давай.
Мы вышли на пляж и побрели вдоль берега, загребая песок ногами. Солнце палило сильно, и мне пришлось закутать голову и плечи платком.
– А так тебе ничего, – почему-то задумчиво сказал Марк.
– Ну, что, говорить-то будем?
– Вот у тебя Наська, знаю, живет с каким-то парнем.
– Живет.
– И что для нее главное?
– То есть?
– Ну, там, его бабки или какой он любовник?
– Так спросил бы у нее сам.
– Неудобно, а ты не знаешь?
– Я думаю, что на самом деле важно и то и другое, и, главным образом, третье. То, чего у тебя самого нет, и то, без чего тебе грустно.
– Двусмысленно звучит.
– Ну пошли.
Мы гуляли, по-моему, несколько часов. На твоей шее позвякивал медальон на золотой цепочке – большая извивающаяся ящерка, которая, как мне казалось, должна была щекотать тебе грудь.
Ты шел рядом, предупредительно подхватывая меня под локоток, каждый раз, когда мы перешагивали через выброшенную морем гигантскую фиолетово-розовую медузу, или ветку, облепленную ракушками. Ты поправлял платок, когда он сползал с моего плеча. Я постоянно ловила себя на том, что мне эти движения очень приятны, тем более, тема разговора странным образом будоражила меня.
– Дело в том, – говорила я все с большим пафосом, – что деньги в счастье конвертируются плохо, особенно на большом временном участке. Всякой женщине нужна зависимость от мужчины, и чем тоньше устроена женщина, тем в более изысканные формы эта зависимость должна упаковываться.
– То есть?
Я искренне приводила примеры того, какое наслаждение испытывает женщина, когда мужчина спасает ситуацию, берет проблемы на себя. Как она радуется, услышав: "Я уже об этом подумал". Как много всего на самом деле стоит за – мужским умением просто уснуть рядом, превратив страсть в нежность, когда он чувствует, что у его возлюбленной слипаются от усталости глаза. Конечно, говорила и о деньгах. Но самое важное, чтобы мужчина никогда не вызывал жалости, и даже материнской нежности, например, когда он болеет, хлюпает носом и вроде бы именно этого и хочет. Такая жалость на самом деле убивает настоящее чувство, незаметно, потихонечку, притупляя остроту того, что на самом деле должно происходить между мужчиной и женщиной.
– Знаешь, мои прежние знакомые, – продолжала я, почему-то увлекшись собственными довольно банальными рассуждениями, – те, кто не ушел в бизнес и работают в госструктурах, имеют сейчас очень жалкий вид и гордятся этим. Мол, мы сделали сознательный выбор, мы не продаемся. А вот мне всегда хотелось их спросить: а кто и за сколько хоть разок пытался вас купить?
Ты слушал меня внимательно. Ты проявлял какое-то нетерпение, когда мой разговор уходил слишком далеко в сторону, было видно, что тебе не очень интересно про моих дальних и близких знакомых, что больше всего тебе интересно про меня. Ты спрашивал: "А ты что больше всего любишь? А ты что больше всего ценишь?" Потом вдруг ты развернулся ко мне спиной и попросил:
– Глянь-ка, я не обгорел? – и потребовал, чтобы я непременно провела рукой по твоей спине и лопаткам. Мне было любопытно смотреть, как ты провоцируешь меня, спрашивая: "А у тебя сейчас есть мужчина?"
Я выдержала паузу и увидела, с какой радостью ты отреагировал на мой отрицательный ответ. А потом вдруг сказал:
– А знаешь, во мне есть все, о чем ты говоришь, но моя девушка меня не любит, как ты думаешь, почему?
– Потому что ты дурачок, – улыбнулась я и попыталась ласково потрепать тебя по твоей черной гриве.
Ты резко остановился, поймал мою руку, поднес ее к губам и обжигая меня своими темно-карими лучащимися от солнца глазами медленно-медленно произнес:
– Я не дурачок. Лара, я все хотел сказать тебе, что у тебя очень, очень красивые ноги и каждый раз когда я смотрю на них, я очень жалею, что ты не одна из тех девчонок, что охотно плюхаются мне на колени, выдавая в придачу к ногам и все остальное.
– Марк, ты спятил.
Когда-нибудь, лет через пять-десять, я буду сидеть в своем загородном доме, отчитывать нерадивого, вечно подвыпившего садовника за то, что он не убрал листья или не сколол с дорожек перед домом лед, и краешком глаза поглядывать на камин, где обязательно будет стоять наша фотография – мы с тобой на этом берегу, я – хохочущая, укутанная в белый огромный платок, который порывы ветра усердно стараются содрать с меня, и ты – высокий, стройный, умопомрачительный, грустно улыбающийся и по-подростковому глядящий в объектив. Никаких объятий или даже касаний – просто рядом.
Дни закружились как юла. Что заставило меня в тот же вечер в темном номере, причудливо освещаемом огнями фейерверка, устроенного над бассейнами, ответить на твое прикосновение, прогнуться, когда твоя рука коснулась моей груди, запрокинуть голову, когда ты словно наотмашь провел ладонью по волосам?
Разогретое солнцем тело, подстегиваемое мыслью, что в конце концов я тоже имею право на расслабление, удовольствие, шалость, игру?
Маринка не выходила у меня из головы, я как в детстве ждала стука в дверь, звонка по телефону, но твои ласки – такие желанные, медленные, такие упрямо нежные, – уносили меня прочь из этого отеля, где сейчас внизу на террасе кафе ужинали твоя мать и отчим.
Ты вошел без стука, обхватил меня со спины руками и, почти как ребенок, уткнулся носом в мои волосы, застыв на мгновение в ожидании моего ответа.
Ты сразу стал что-то говорить, прямо мне в затылок, не выпуская из объятий, не крепких, не жестких, даже не мужских, а таких удерживающих, осторожных.
– У тебя безумные глаза, знаешь, серые и холодные, как вода в замерзшем пруду.
– Маркуша, ты спятил.
– Я знаю, я говорю пошлости, у меня их столько накопилось за эти две ночи, выслушаешь меня?
Через дурацкий вздох, через невидимый в темноте румянец, через не менее пошлую, чем твои разговоры о глазах, паузу:
– Выслушаю.
Все, курок спущен. Ты целуешь, обнимаешь, неистовствуешь. Ты обнажаешь мои плечи и грудь и все время говоришь, говоришь.
– Сам не знаю, почему, – повторяешь ты как заклинание, – прошибло током, когда увидел тебя в аэропорту с этой несуразной сумкой, такая потерянная, растерянная, прямо как девчонка… И спала калачиком в самолете, сладко запихивая кулак под щеку. Эти твои кольца с бриллиантами, можно я сниму их?
– Можно.
Через секунду, уже в постели, голые, делающие одно, а говорящие другое:
– И в баре эти колени. Какие же красивые у тебя колени. Ты сидела за этой стойкой, как самая первая женщина в этом отеле, устало курила, я видел, как ты затягивалась, покусывая губы.
– Марк, ты спятил.
– Спятил.
– И поэтому ты так обхамил меня?
Страшный жар от всего твоего тела, рубашка в огромных цветах – желтых и лиловых, – брошенная на кресло, плывет в бархатной темноте вечера, и я только и думаю, что о твоей нежнейшей коже, словно смазывающей меня всю каким-то чудесным бальзамом, медовая, шелковистая.
Вот оно, затмение, чистый голод и чистая жажда. Дай.
Вот оно – дай, забытое с юности, с тех самых первых поцелуев в парадном, когда резкое прикосновение сильной руки мальчишки в великоватых отцовских штанах с вытянутыми коленками вызывает почти что обморок, и ты вмиг теряешь всякий стыд и всякое стеснение, как это было с Сашкой – сразу, с первого резкого стискивания груди, и руки, уверенно проскользнувшей между ног, все раскрывается навстречу – дай, и неважно, хорошо ли ты сегодня выглядишь, пахнет ли от тебя ландышами, плевать, что порванные колготки и молния на юбке заколота булавкой.
И от этих воспоминаний, и от твоих ласк, твоих потрясающих движений, внезапное, взорвавшееся дикое блаженство, и уже как будто не мой голос, орущий "Да! Да!", а потом сразу – "Господи! О, Господи! Мамочка! Милый", – уже не разбирая, кто ты – просто от узнавания этого безумного наслаждения, стирающего все помарки с мутного стекла жизни.
Мы лежим молча, и я, еле ворочая затупившимися мыслями, наслаждаюсь тем, что ты прекрасен.
За окнами хохочут, пьют пиво, с визгом плюхаются в бассейн, заказывают Родизио – чудесное латиноамериканское блюдо из семнадцати сортов мяса, которые подают по очереди огромные мулаты, поигрывающие мышцами и в перерывах пускающиеся в пляс с официантками в ярких юбках. Я чувствую ароматы барбекью и винных испарений, шум моря и крики чаек и думаю, что ты – это лучшее из всего, что здесь есть. Мое самое сладкое и заветное желание еще с молодости – вот так орать в объятиях почти незнакомого мальчика, запретного, в экзотической стране, под звуки тумба-румба. Пошлый мультфильм, от которого сладко поет и ноет каждая клеточка моего давно уже не балованного тела.
Ты молчишь, лежишь полуприкрыв глаза и закинув руки за голову, я не смотрю на тебя, ты не смотришь на меня, мы оба не подпускаем к себе вопросы, боимся нарушить тишину, пока наконец твоя рука вновь не ложится на мою грудь, и ты не поворачиваешься ко мне, выдерживая безупречную паузу любования, такого же неспешного, как и твои ласки.
– Можно?
– Что можно?
– Я хочу тебя.
– Можно все.
– Скажи еще раз.
– Можно все.
– Еще.
Ты не ждешь моего ответа. Ты обрушиваешься на меня шквалом поцелуев, уже более жадных и жестких, более агрессивных и нетерпеливых, я отдаюсь тебе с упоением, запуская руку в черные тяжелые локоны и повторяя как заклинание, утопая лицом в твоих волосах: "Можно, запомни это, пожалуйста, можно все".
Мы, конечно же, переигрывали. Делали вид, что едва знакомы. Я с неестественным рвением общалась с Маринкой, смеялась в ответ на ее абсолютно вымороченные шутки, расспрашивала подробности абсолютно пресных историй. За завтраком. Во время совместных занятий в гимнастическом зале, за обедом, за ужином.
– Я считаю, – говорила она со все нарастающим накатом благородной фальши, – что правительство ничего не делает для народа, не сохраняет его духовность. В каком виде у нас Пушкинский музей и Ленинская библиотека?! А наша интеллигенция? Они же труженики, я бы даже сказала – старатели духа!
Я пыталась поддерживать в глазах мерцание интереса, поддакивала, подбавляла аргументы, заводила темы, заранее зная, что они ей интересны. Про новый крем от морщин, новую косметическую линию, ассортимент антикварных магазинов.
Ты тоже явно пережимал, без умолку разговаривал с разомлевшим Жан-Полем, явно стараясь ему угодить беседой. Он был в эйфории от этой твоей перемены, по-отечески похлопывал тебя по плечу, демонстрировал тебе на куске веревки различные морские узлы, явно теряя из виду, что ты уже перестал интересоваться этими чудесами как минимум лет пятнадцать назад.
Со стороны, я думаю, это выглядело однозначно глупо.
Будто два журналиста – один высокий темноволосый юноша в своих неизменных смешных очках и одна дама лет сорока с легкой растерянностью и эйфорией на лице – остервенело интервьюируют вальяжную пару отдыхающих, засыпая их вопросами и упоенно – для поддержания беседы – кивая головами в ответ.
Мы делали все, чтобы не заговарить друг с другом и не встретиться случайно глазами. Знали, что не сумели найти правильную интонацию, чувствовали, что вот так оказавшись на самом пике непонятых чувств, плохо разыгрывали эту банальную пьесу – любовники, прикидывающиеся кем угодно, только не самими собой.
Мы вырывали мгновения, крохи стремительно летящего времени, чтобы сказать друг другу несколько слов. Иногда я шла с тобой поплавать – Жан-Поль купался только в бассейне, а Маринка только до двенадцати дня – когда солнце максимально полезно и дает сквозь воду идеально ровный загар. Мы входили в воду – ты сначала, я следом, потом ты нырял, я аккуратно окуналась и плыла к большому камню, метрах в пятидесяти от берега, у которого, я знала точно, ты вынырнешь. Мы говорили очень коротко, делаясь сообщниками в одну секунду. Как в тот первый раз, когда раздался звонок Маринки, хватившейся тебя и решившей на всякий пожарный набрать мой номер.
Я уже одевалась и курила, ты продолжал лежать на кровати под одной простыней, открыто любовался каждым моим движением и говорил об абстрактном, но красивом, что-то цитировал (кажется: "Вот оно, счастье, быть беспечным, как птицы и спокойным, как морские лилии". – "Какие морские лилии?" – недоумевала я. – Хотя бы правильно цитируй. Надо говорить "как речные кувшинки". – "Значит, как речные кувшинки", – согласился ты) и тут прогремел звонок и в трубке раздался Маринкин голосок:
– Ларочка, а ты не знаешь, где шляется наш обалдуй?
– Знаю, знаю, – сказала я с огромной легкостью, никакого пожара, смятения, головокружения, легко и очень просто, – знаю, Мариночек, вот сидит напротив меня и канючит про Наську, расскажи, мол, что у этих девчонок в голове.
– И что у них в голове?
– Я ему говорю, что в основном такие вот дурацкие пижоны, не слушающиеся мамочек, как он.
Ты смотрел на меня абсолютно счастливыми, обожающими глазами. Смотрел из постели, на которой любил меня, смотрел, как я вру твоей матери, и пьянел от наслаждения.
– Гони его, если он тебе надоел, – щебетала Мариночка, – пускай идет спать, читать или, на худой конец, в бар. Давай, гони его!
– Сейчас погоню, – весело сказала я, почувствовав необычайный прилив куража, море оказалось по колено, планка по пояс, кайф и драйв, от которых, как оказывается, столько удовольствия.
– А хочешь, я покажу тебе, как любят большие девочки?
Мы не смотрели на часы и не думали о том, что будет через несколько часов. Мы занимались любовью и говорили про все подряд. Я то давала жару, показывая тебе с упоением весь набор самых нежных откровенных и изысканных ласк, то лежала почти неподвижно, раскинув руки на подушки, и просто принимала твою страсть, твою нежность, твое тело целиком в себя до последней капли.
– Ты попал Марк, ты сам не знаешь, как ты попал. Мне очень, слышишь, очень хорошо заниматься с тобой любовью.
Ты выныриваешь около камня, почему-то всегда гладишь меня прохладной ладонью по животу и скороговоркой выпаливаешь:
– Я зайду после обеда, ты будешь у себя?
Как дети в кино, ты смотришь на мои губы, я смотрю на твои, пропитанные мятой твоего любимого "даблминт", как сверкают твои белые, удивительно красивые сильные зубы.
Потом мы немного плаваем вместе, продолжая договариваться либо о вечерней прогулке, либо о совместном походе в бар, негласно исключая все варианты, которые могли бы заинтересовать Маринку и Жан-Поля. Нам и вправду перепадают крохи. Сорок-пятьдесят минут в моем номере после обеда.
Короткий переход из одного корпуса в другой вечером на дискотеку или в бар. Пару часов в баре с постоянными перерывами на постороннее общение, – и твое и мое, чтобы никто не подумал, что мы пара.
Сорок-пятьдесят минут совсем уж поздним вечером, если выгорит. Если Маринка не потащит тебя на вечернюю прогулку или нас обоих на поздний ужин в город.
– Светская программа тоже форма отдыха, – повторяет Маринка. – Физиологический отдых недостаточен для полной релаксации.