Так и поехали. Я мог сколько угодно разглядывать ее аккуратную головку, трогательное ушко сквозь каскад блестящих волос, любоваться гладкой, чуть смуглой кожей шеи и плеч. Она же могла разве что позволять мне сколько угодно это делать. Выбора у нас не было. Во всяком случае, до следующей остановки, когда автобус перевалит по мосту через речку.
Там мне выходить.
Ей удалось высвободить зажатую руку. На мгновение она вскинула ее к поручню, но автобус качнуло и ей пришлось уцепиться за мою футболку.
- Сорри… - едва слышно сказала она и наконец, подняла голову. - Сорри…
Пальцы ее, тонкие, длинные, уже отпустили ткань футболки, но согнутая в локте рука продолжала упираться мне в грудь.
- Все нормально. Можешь держаться за меня, - ответил я ей по-английски. - Нет проблем.
Смущенно помотала головой - опустить руку ей не удалось, она лишь пристроила ее поудобнее.
Красивые губы. Четкие скулы. Маленький, будто кошачий, носик. Темные, внимательные глаза.
Вокруг тонкой шеи - едва заметная в полумраке автобуса золотая цепочка, не толще нитки. Чуть приподнимаясь на открытых ключицах, цепочка сбегала на грудь. Там, между двумя холмиками белого топа, устроился крошечный знак зодиака. Лев.
- Хороший знак! - я показал глазами на кулон.
Улыбнулась, на этот раз весело, без смущения:
- Спасибо.
Ехали молча.
Блеснула на солнце река. Автобус несся вниз по мосту. Я клял себя за накатившие вдруг робость, косноязычие и общую "медвежистость". Казался себе Собакевичем, натужно сопящим от раздумий. Ничего не приходило в голову, разве что дурацкие фразы-приветствия и представления из разговорника.
"Вся такая воздушная, к поцелуям зовущая…" - совсем уж некстати завертелась в мозгу строчка.
За окном мелькали кроны деревьев, серые лачуги-постройки, столбы и указатели. Автобус сбавлял ход. Показался газетный киоск и витрина универмага.
Приехали.
- Сейчас выходишь? - вдруг спросила она.
Скорее, не ответил, а выдохнул:
- Да.
Автобус выплеснул нас на тротуар, в пыль и ветер.
Ветер разыгрался уже вовсю - трепал страницы газет и журналов на прилавке киоска, рвал края тряпичного навеса над лотками с пиратскими дисками, звенел листьями мохнатых пальм за оградой кампуса и разносил на всю округу запах жареного тофу.
Одной рукой девушка придерживала край своей клетчатой юбки, другой - разметавшиеся волосы. Яркая красная сумка висела на плече.
- А ю э стьюдент? - спросили друг друга одновременно и оба рассмеялись.
- Меня зовут Джейн, - сказала она, делая шаг в сторону.
Между нами, жмурясь и крутя головой, проехал пожилой велосипедист.
Я назвал Джейн свое русское имя. Она старательно повторила его. Я знал, что если это не привычное Джон, Алекс или Майкл, вряд ли запомнит.
- Ва Цзинь… - вновь повторила Джейн. - Никогда такого имени не слышала раньше.
Мы уже шагали по узкой полоске свободного тротуара в сторону главных ворот кампуса, переступая через потеки непонятной маслянистой жидкости и кучи мусора. Продавцы и всевозможные торговцы по обе стороны от нас, с опаской поглядывая на разбухшую и потемневшую тучу над небоскребом, гадали, будет ли дождь. Безмятежный нищий спал прямо на тротуаре, возле тележки продавца бананов.
Я достал из кармана желтый прямоугольник - пластиковое удостоверение.
- Вот тут написано мое китайское имя. Посмотри.
И протянул его Джейн.
На мгновение, пока она брала карточку, коснулся ее пальцев.
Джейн бросила взгляд на три иероглифа над моей фотографией. Остановилась и всмотрелась. Засмеялась, поднеся ладонь к лицу.
- Шутник! - вернула мне удостоверение и вдруг спохватилась.
Тень сомнения, неуверенности пробежала по ее лицу:
- Так ты не студент? Лаоши? Преподаватель?
Я сунул документ в карман, перехватил поудобнее сумку. Мы снова пошли в сторону ворот.
- Ну да. Разве это проблема?
- Не знаю. Ты как студент. Вообще не похож на лаоши.
Говорят, современные китайцы не имеют ничего общего ни с конфуцианством, ни с традициями, растеряли свое наследие или избавились от него, как от архаики. Не знаю, может, и так. Но я, похоже, только что сделал ошибку - своими руками возвел стену никуда не пропадавшего чинопочитания.
Прошли под темным бетонным брюхом кольцевой эстакады и оказались на площади перед университетом. Над входом-аркой, над выпуклыми золотистыми иероглифами, трепетал на ветру красный флаг.
- Ну да, не похож, - пожал я плечами с преувеличенной беззаботностью. - Я и на Мао Цзэдуна не очень похож. Но ты видела мое китайское имя.
- Да, забавно, - кивнула Джейн. - А почему именно "Мао"?
- Когда я только приехал, мне выписали документ в университете и спросили, какое китайское имя я хочу. Я сказал - дайте любое, все равно ни одного не знаю, кроме Мао Цзэдуна. Секретарь попалась с юмором. Взяла и написала: "Мао Цзэдун". Только иероглиф "мао" другой, ты видела. А звучит так же.
Джейн снова улыбнулась:
- Это очень странно для китайцев. Думаю, ни у кого такого имени сейчас нет. Ты откуда?
Миновали забитую машинами площадь у ворот. Вошли в кампус. Над центральной аллеей плескались на ветру красные ленты транспарантов. Шумели листья платанов. На парковке для велосипедов царил беспорядок - ветер повалил целый ряд, педали и рули беспомощно торчали вверх.
Под мой рассказ о России, Москве, холодах-морозах и президенте-спортсмене мы дошагали до корпусов общежитий.
На ногах Джейн были летние босоножки, открывавшие красивый подъем стопы и маленькие пальцы с темным лаком на ногтях. Шла она непринужденно и легко. Тонкая, стройная, прямая, несмотря на дувший нам в лицо ветер. Волосы развевались за ее спиной.
Невольно залюбовался походкой Джейн. Не южная развалочка, не кавалерийская раскоряка, не ленивое шарканье, чем так славятся местные девушки. Глядя на нее, я вспомнил москвичек, длинноногих, красивых, но холодных или язвительно-настороженных… Вспомнил питерских девушек, их стремительный бег по ветреному проспекту, в одиночку или вдвоем, держась за руки; корпус наклонен вперед, одна рука непременно у горла или на груди, придерживает воротник пальто, губы подрагивают в замерзшей улыбке… Вспомнил американок мидл-веста, в шортах и безразмерных футболках, с непременным рюкзаком за спиной, большегрудых и толстозадых; их уверенный топот по улицам студгородка…
"Вся такая воздушная, к поцелуям зовущая…" - вновь чуть не пробормотал я, оценив всю силу таланта классиков.
Джейн оказалась студенткой первого курса факультета английского языка.
- Вот тут я живу! - махнула она рукой в сторону неказистой шестиэтажки, где каждый второй балкон был увешан женским бельем.
- А я - там!
Показал вперед, на гнущиеся под ветром кипарисы.
- Дом для иностранцев-преподавателей. Близко, в общем.
Джейн порылась в сумочке. Достала мобильник. Под тонкой "моторолой" на черном ремешке болтался игрушечный мишка размером с ее ладонь.
- Как его зовут? - спросил я.
Джейн задумалась.
- Мм… Его зовут… Пусть будет… Пусть его зовут - Путин.
- Не похож.
- Как и ты на Мао.
- Тоже верно.
- Какой у тебя номер?
Я сказал. Джейн записала. Нажала клавишу вызова. В моей "нокле" заревел хор немецких солдат.
- Русская народная песня, - зачем-то соврал я.
Джейн кивнула:
- Моя бабушка учила твой язык в школе. Она знает одну вашу песню. "Московский вечер". В детстве я тоже пела ее, но по-китайски.
- Можешь спеть?
- Не сейчас… - засмеялась.
Я внес определившийся номер в "добавка контактировать списком".
- Какое у тебя настоящее имя, китайское?
Джейн почему-то смутилась.
- Самое обычное. Меня по-китайски зовут Ли Мэй.
- А ты думаешь, имя Джейн особенное? По-моему, Ли Мэй звучит намного красивее.
- У нас у всех на курсе английские имена. Так принято, когда учишь язык.
- Знаю. У моих студентов - русские имена. Но мне нравится твое китайское имя. Что значит "мэй"? "Прекрасная", "красивая"?
Джейн опять засмеялась:
- Нет, всего лишь "цветок сливы".
- Цветок сливы - красивый, - убежденно сказал я. - Очень красивый. Как ты.
Джейн наклонилась над сумкой, спрятав глаза под челкой, и принялась суетливо запихивать телефон внутрь. Медведь Путин запутался вокруг ремешка, и никак не хотел пролезать.
- Мне действительно пора… - чуть слышно сказала Джейн-Ли Мэй.
Посмотрела куда-то в сторону.
Я стоял перед ней, мысленно проклиная некстати подавшего голос внутреннего Собакевича. С комплиментами у меня всегда были проблемы…
- Только, пожалуйста, не говори "было приятно с тобой познакомиться!" - почти взмолился я. - Не знаю, почему, но звучит как "иди ты к черту!"
Ли Мэй посмотрела удивленно.
- Конечно, нет. А что тогда тебе сказать?
- Ну… Скажи - "увидимся!"
- Увидимся! - легко кивнула Ли Мэй. - Бай-бай!
Забежала на крыльцо общежития. Скрылась за темным стеклом.
Дверь сверкнула солнечным бликом. Я остался один.
Вокруг сновало множество людей. Кто-то входил, кто-то выходил из общаги. Целые группы студентов тянулись к огромному зданию столовой. Близилось время ужина. С тягостным отчаянием я осознал себя вдруг совершенно одиноким, чужим. Осознал настолько остро, что захотелось немедленно выпить. Напиться в зюзю. Из горла, до пьяных сопель и приступа жалости к самому себе.
Потряс головой. Отогнал заползающий в душу соблазн. Огляделся. Пусть я - просто гость, не понимающий языка, не знающий обычаев. Не умеющий общаться с другими людьми. Амбал-невротик, накрепко застрявший в прошедшем времени, пасующий перед будущим и невидящий настоящего.
Пусть.
Но я хочу попробовать жить по-другому!
Жаль, никто не поможет…
Я задрал голову. Ветер, наконец, расправился с так и не вызревшей тучей, расшвырял ее лохмотья по небосклону. Вечернее солнце заливало кампус мягким закатным светом.
"Nokla" в моей руке коротко пиликнула. Я взглянул на экран.
"От: Ли Мэй".
Сердце - второй раз за сегодня - гулко екнуло.
От волнения не сразу смог разобрать коротенькое сообщение. Прочитал его и шепотом повторил: "Ты забавный!"
Едва сдержался, чтобы не крутануться на месте, не подпрыгнуть на глазах у всего общежития с несуразным криком: "Йессс!".
Медленно выдохнул воздух и негромко сказал: "Да!".
Подставив ветру лицо, я шел домой широким, упругим шагом, всем телом ощущая новизну жизни. В движениях ног и рук, даже в поворотах головы - чувствовал другую, новую энергию, мощную, волнующую и безмерно-радостную.
Я остановился на мостике через ручей. Над городом по-прежнему властвовал ветер. Мне показалось, что я и есть этот ветер.
Я мысленно взлетал над кварталами и видел, как выгибаются парусами развешенные простыни и одеяла, как покачиваются при входе в ресторан красные пузатые фонарики, как распахиваются узкие рамы окон - в похожих на большие казармы домах, и сыплются вниз, звеня, осколки стекол; гнал рябь по мусорным волнам коричневой Хуанпу; взметал ввысь угольную пыль, подхваченную с ползущих по реке длинных барж, и сорванные бейсболки стареньких японцев, семенящих за гидом с желтым флажком в руках; выгибал спицы и вырывал из рук принаряженных барышень цветастые зонтики; слушал, как звонко хлопают рукава и брючины туристов, облепивших борт теплохода, как гудят пролеты телебашни и потрескивают под напором воздуха стекла высоченного Цзиньмао; пролетал над длинным бетонным серпом набережной, мимо памятника круглолицему толстяку-коротышке - первому мэру города; кружил над гранитными стелами памятника героям страны; проносился над российским консульством с трепещущим триколором на куполообразной крыше; врывался в уютный Сад радости; шумя листвой, облетал воздушную крышу чайной посреди маленького озера и огибал "драконьи стены"; вклинивался в теснины Старого города; разгонял бензиновый чад и несся, несся над торговыми улицами, парками, стадионами, трущобами и новостройками - вперед и дальше…
- Особо не обольщайся… - вечером того же дня ухмыльнулся Лас, выслушав мой рассказ о знакомстве.
Мы сидели в уйгурском ресторане.
Коренастый и чернявый мужик в белой тюбетейке готовил лапшу у входа. Подкидывал вверх толстый жгут теста, растягивал его и со всего маху шлепал на стол. По узкому залу сновали с подносами две непонятного возраста уйгурки в цветастых платках.
Лас жевал баранину и поглядывал на меня бездушным взглядом сквозь круглые линзы очков. Линзы поблескивали тускло и холодно, точно военная оптика.
- Скорее всего, чтобы просто попрактиковаться в английском.
Пухлые губы Ласа блестели от бараньего жира.
Я представил его тыловым фрицем в русской деревне - воображение услужливо вложило мне в руки вилы, ощутил ладонями черенок и увидел побелевшие от заточки и работы острия, почему-то с комками навоза и сена ближе к основанию. И даже услышал хруст и стук - это вилы проткнули оккупанта, пригвоздили его к бревенчатой стене. Губы фашиста разъяло гримасой обиды и боли, обвело кровавыми пузырями… "Ужо не забалуешь!.." - деловитым баском произнес проснувшийся во мне партизан.
- С тобой все в порядке?.. - на секунду перестав жевать, вдруг спросил Лас.
Я повертел сигаретную пачку.
- Да, все нормально.
Лас разлил по стаканам пиво.
- У человека, который влюбляется в китаянку, не может быть все нормально. Я бы на твоем месте узнал, что ей от тебя надо. Есть у меня на этот счет кое-какие мысли…
老外
Заморский черт
…Мысли мои вяло, и лениво переливаются, плывут, точно радуга бензина по городской реке. Воспоминания, образы, оттенки - искажаются, размываются, их уносит вода.
Я возвращаюсь в настоящее. В похмелье и духоту улицы-рынка.
Прямо по проезжей части шаркает худющий коричневый дед в одних лишь линялых трусах. Дед разглядывает меня. Прикладываю руку к голове на манер воинского приветствия. Дед останавливается. Беззвучно шевелит губами. Наверное, материт меня. Или здоровается.
В небольшом магазинчике-шандяне беру три холодных бутылки пива "Циндао" и пачку "Шанхая".
На пиво в магазинах спрос небольшой. Совсем непопулярный напиток, даже в такую жару: изгоем ютится на нижней полке холодильника. Набор в этом магазине невелик - "Циндао", "Сантори" и "Будвайзер". Бывает еще и "Харбин", но сегодня почему-то его нет. Все остальное пространство холодильника забито чаями и колами.
Местные пиво на улице не пьют, не принято. Или, скорее, это кажется им неудобным, бессмысленным без еды. Пиво пьют в ресторанах - одну-две бутылки на компанию из пяти-шести человек, если обед или ужин обычные. На праздники могут выпить куда больше, но делают это как-то бестолково: мешают напитки, частят, не закусывают. После тяжко блюют в туалете, а то и прямо под стол.
Южанам много не надо. Им все равно, что пить. Стаканчик пива, виски, вина или водки. Можно просто сока или колы, безо всякого алкоголя. Приняли на грудь - и уже пьяные. Кричат, хохочут, машут руками и поют караоке. Шумные и общительные по природе своей, выпивку они рассматривают как ритуальный элемент. Дань традиции, а не средство раскрепощения.
В магазине прохладно, работает кондиционер. Выходить совсем не хочется.
Поддеваю зажигалкой пробку.
Чпок!
Китайцев это всегда приводит в восхищение, как детей. Иногда я меняю технику: открываю ключом, бутылкой о бутылку, о край стола, корешком толстой книги, зубами… Реакция всегда неизменна. Удивленные глаза и восхищенное: "Ы-ы-ы!".
Выпиваю бутылку прямо у прилавка. Отрыгиваю по-лаовайски интеллигентно, в кулак. Открываю вторую, пью уже не спеша. Продавец, лысый дядька с грустным лицом, забирает пустую тару и выносит мне пластиковую табуретку, приглашая присесть. Мотаю головой - стоя больше влезает.
Кроме меня, в шандяне лишь один покупатель, вернее, покупательница. Когда я вошел в магазин, она уже копошилась тут.
Седая бабулька - конечно же, в ночной рубашке - роется на полке со "сникерсами". Достает шоколадку, подносит почти вплотную к очкам. Морщит лоб, внимательно рассматривает упаковку, ощупывает. Кладет обратно и тянется за другой.
Доканчиваю вторую бутылку. Бабка все еще возится среди шоколадок.
Меня это давно не удивляет: китайцы - клиенты требовательные и придирчивые, пытливо изучают каждый овощ, каждый фрукт. Ощупают, надавят и отложат - в сторону или в корзину. Долго для меня было загадкой, почему я покупал гроздь спелых, крепких, задорно-желтых бананов, приносил домой, а через пару часов обнаруживал потемневшие, раскисшие останки… Теперь знаю наверняка: с раннего утра их успело перещупать несколько сотен покупателей со всего квартала.
Хочется курить. Можно прямо в магазине - никто слова не скажет. Сами местные часто так и делают.
Но я все же вайгожэнь.
Толкнув дверь, выхожу на улицу, тут же покрываюсь потом. Открываю третье пиво, на секунду прикладываю холодный бутылочный бок ко лбу - хорошо! - и выпиваю почти залпом.
Громко, не стесняясь, рыгаю. Полегчало.
Закуриваю. Теперь можно и пройтись немного.
Торговые шанхайские улочки больше всего напоминают бессмыслицу смешанных паззлов из нескольких наборов сразу.
Я иду слегка неровной походкой. Мимо меня проплывают газеты, журналы, соевые сосиски, корзины с яблоками, виноградом, драгон-фрутами и огромными "помелами"-ецзы, велосипедные замки, пластиковые тапочки, губки для мытья посуды, украшения из поддельного серебра, трусы самых невероятных цветов и фасонов, швейные машинки, сахарная вата, майки с "микки маусами", мобильные телефоны, клетки с еще живыми курицами и утками, новые и подержанные книги, тазы с лиловыми крабами, синтепоновые подушки, печенье, парики, коврики с надписью "Welcome", баклажаны, наборы отверток, креветки, бейсболки, вонючий тофу, швабры, свиные уши с рисом, резинки для волос, лапша, компакт-диски, часы, щетки для мытья окон и вечерние, с нелепыми блестками, платья.
Из синего корыта с водой вдруг выпрыгивает на асфальт длинная рыбина. Бьется, подскакивает, влажно шлепает телом. Изгибается, разевает рот. Глаз ее, темный, пустой, обреченно смотрит вверх, прямо в центр белого небесного зноя.
В уличной лавке покупаю еще пару пива.
Жарко.
Минуту-другую разглядываю перегородившую проезжую часть повозку. Трехколесный велосипед с кузовом, набитым картоном и связками старых газет. Какие-то тюки, серые тряпки и огромный мешок, полный пластиковых бутылок. Типичный транспорт скупщика вторсырья. Обычно они на малой скорости ездят по улочкам и монотонно звонят в колокольчик. Если такой рикша заедет в жилой блок - беда: тут же начнет громко орать и призывно блеять. "Коза закричала нечеловеческим голосом", - вспоминаю я в такие моменты. Худший вариант, когда продвинутый рикша записывает свои выкрики и врубает их через громкоговоритель. Запись закольцована, кружит вокруг твоего дома трехколесный стервятник, а из матюгальника без остановки несется вопль за воплем.