– Матушка в санатории. И вообще не гони пыль. Это куриная слепота. У меня лет в двенадцать было такое после истории с милицией. Тогда и к врачам водили. Говорят, от стрессов случается. А я как раз стрессанулся. Вообще-то само должно пройти. Надо только выждать и…кой-какие процедуры. Ты меня до матушкиной квартиры можешь довести? Там таблетки должны быть, мази.
Антон сел на кровати и рукой принялся шарить по спинке стула в поисках одежды.
– Отведу, конечно, – Иван поспешил подать рубаху. – И сколько ты так лежишь?
Антон пожал плечами.
– Сбился, – коротко ответил он.
– Но хоть бы… на улицу выбрался! Люди какие-никакие. Мне бы позвонили.
– Стоит ли больших людей из-за всякой ерунды беспокоить? Да еще когда они в несчастье! – с той же насмешкой отреагировал Антон.
Иван озадаченно потряс головой.
* * *
Дождь кончился. Машин на пустынной улице не было вовсе. Иван медленно шагал, обходя лужи, а Антон с шарфом на глазах шел чуть сзади, положив руку ему на плечо.
Они шли к набережной Лазури через заброшенные деревянные дворы, – жильцов отселили, а начало строительства многоэтажного дома затягивалось.
Разговор странно не клеился. На все вопросы Антон отвечал односложно, словно через силу.
Иван поначалу списал непонятную недоброжелательность дружка на пережитое потрясение. Но потом его кольнула нехорошая догадка, и он в свою очередь замолчал, все чаще вполоборота вглядываясь в угрюмого слепца.
В молчании они прошли мимо полуразрушенной церкви, на куполе которой покачивались на ветру молодые березки, по скользкой тропинке через запущенный сад поднялись на набережную Лазури.
Антон нащупал металлический парапет, отпустил плечо поводыря. Теперь цель была близка. Впереди, метрах в трехстах, к набережной примыкал деревянный мосток, а сразу за ним в ближайшей многоэтажке находилась квартира Негрустуевых. Держась за парапет, а затем перила моста можно было добраться едва ли не до самого подъезда.
– Иван, – прежним бесцветным голосом произнес Антон. – Ты давно в комитет стучишь?
Листопад съежился.
– Значит, шорох не показался, – сообразил он.
– Так получилось. Искал, чтоб проститься… Иван промолчал.
– А разговоры, что мы вели, – специально провоцировал и после в контору сливал?
– Да пошел ты! – голос Листопада булькнул.
– Пойду, не сомневайся. Только хочу на прощание сказать. Я ведь, Иван Андреевич, себя по тебе мерил. В записной книжке твоя фамилия первой стояла. Так вот, можешь считать, – вычеркнул.
Перебирая руками перила, слепой двинулся к мосту.
– Еще кому рассказал? – выдавил Иван.
Антон засмеялся – злым, уничижающим смехом.
– Пока никому. Но это дело времени. Предупрежу, конечно, чтоб другие не вляпались, – он приостановился. – Представляю, что с тобой станется, когда все узнают, что бесстрашный Листопад – обычный комитетовский стукачок. Оттого, впрочем, и бесстрашный.
Даже не смыв с лица злорадную усмешку, Антон , не выпуская парапет, двинулся дальше.
Посеревший Иван остался стоять. Он и так знал, что человек, о котором пройдет такой слух, обречен жить в атмосфере плохо скрываемой гадливости. Разве что Вика не отступится. Хотя, пожалуй, и она. Она ведь любит его такого, всесокрушающего. Надо бы все-таки попробовать объясниться.
Он поднял голову и – обомлел.
Антон, навалившись на парапет, продвигался вперед, рассчитывая уткнуться в перила моста.
Но он ни во что не уткнется. Очевидно, днем шли дорожные работы, и впереди парапет вместе с частью тротуара оказался разобран. Раздолбаи-дорожники побросали все как есть и ушли, даже не огородив, – должно быть, торопились к закрытию винного. И вместо моста слепца ждал десятиметровый обрыв, под которым навален острый речной булыжник, едва покрываемый вялой волной заболоченной, умирающей речушки.
Оставалось десятка полтора метров. И Антон Негрустуев неуклонно, шаг за шагом, уменьшал это расстояние.
Не меняя темпа, словно заведенный, двигался он навстречу неизбежному.
Человек, узнавший страшную Иванову тайну, сам шел в пропасть. Единственный из друзей, к которому он нешуточно привязался. Но и единственный, кроме Осинцева, кто может порушить Иванову жизнь. Последние пять метров, и проблема вместе с ним рухнет в пропасть.
– Сто-ой! – Иван в несколько прыжков догнал Антона, ухватил за рукав, рванул на себя.
– Тут изгиб! – тяжело дыша, объяснился Листопад и, ухватив покрепче, повлек по мостовой. – Не выдрючивайся. Доведу до "базы", а там – делай шо хошь!
– Как скажете.
В полном молчании они прошли оставшийся путь, зашли в квартиру.
Антон нашарил банкетку, опустился, безучастно уставясь в пространство.
– Хочу сказать на прощание, – надрывно произнес Иван. – То правда, я действительно дал подписку, когда меня с валютой на кармане взяли! Не мог не дать. Иначе бы сел! Но никогда и никого не вложил. Кроме одной твари, – глаз его при воспоминании о Звездине злорадно закосил. – Но этого я бы без всякой подписки сдал. Можешь спросить у опера.
Он нервно хохотнул.
– За сим, как говорится, желаю прозреть. Ну, и так далее.
– Погоди, Иван, – остановил его голос Антона. – Это правда?
– Никогда не клялся, но тут, если хочешь…матерью, – голос Листопада булькнул. Он едва удержал рыдание.
Антон облегченно выдохнул:
– Тогда верю.
– Веришь?! – поразился Иван. Сам бы он ни за что не поверил.
– Да. Ты ж мне не дал в пропасть свалиться.
– Так ты знал?! – Ивана прошиб пот.
– Там уж вторую неделю ремонтируют, – Антон тихо засмеялся.
– Знал и шел?!
– Я загадал, – движением руки Антон остановил бросившегося обнять Листопада. – Об одном прошу, Ваня: не связывайся с конторой. До конца жизни не отмоешься.
– Та не дождутся! – рявкнул Листопад. – И тогда не лег под них, а теперь тем более. Поблукаю, конечно, чуток. А потом ништяк – заново подымусь!
Камень свалился с души Ивана. По сравнению с просквозившей мимо бедой несчастье в виде утраченного партбилета стало и впрямь казаться ему мелкой неприятностью.
– Жизнь продолжается! И гори этот съезд огнем! – объявил Иван. Задохнулся от внезапного озарения. – Хотя зачем?…Не обломится шкоднику. На беспредел ответим беспредельщиной!
Охваченный нетерпением, Иван наспех простился с хозяином и слоновьим своим шагом выбежал из квартиры.
* * *
В ту же ночь, с пятницы на субботу, после двадцати четырех, полураздетый, отчаянно зевающий доцент Листопад спустился к вахтеру общежития и потребовал непременно разбудить в шесть тридцать утра, – сломался будильник. Через пятнадцать минут он выбрался на чердак, перемахнул на соседнюю крышу, откуда по пожарной лестнице спустился на землю и, укрываясь за кустами, припустил к шоссе, где его поджидало заказанное на чужое имя такси. К шести утра тем же маршрутом он вернулся в собственную комнату. В шесть тридцать до него с трудом достучался вахтер.
Листопад выглянул в наброшенном халате, заспанный и злой.
– Ты шо это, дед, колобродишь с утра пораньше, спать людям не даешь? Ночью какие-то звездюки ломились. Теперь ты, – рявкнул он так, чтоб услышали соседи. – Ладно, делать нечего. Будем просыпаться.
Спустя еще час ранний звонок поднял с постели Вадима Непомнящего.
– Вадичка, раззява худая! – услышал он глумливый голос Листопада. – Тебе шо, головокружение от успехов ваще башку начисто снесло? Или у нас статья за халатность исключена из Уголовного кодекса, а первый секретарь райкома больше не отвечает за вверенные ему ценности?
– Да что наконец случилось?! – вскричал Вадим, догадываясь, что сейчас его угостят какой-то особой, фирменной "подлянкой".
– Вот в этом вопросе, товарищ Непомнящий, как раз и проявляется ваше издевательски-пренебрежительное отношение к служебным обязанностям. Я хрен знает где – в Перцове! И то узнал о большом районном несчастье. А секретарю всё до лампочки! Райком у тебя обокрали, Непомнящий.
Вадим икнул.
– Похищены, как говорят, комсомольские билеты, платежные ведомости, протоколы. Прямо из сейфа. А почему? Та потому шо первому секретарю недосуг ключ с собой таскать. Он его, ротозей, в ящик стола прячет.
– Что, все документы? – пролепетал Вадим.
– Все-не все, я тебе не ревизия. Следственная группа выедет на место, обсчитает. Та шо документы?! Чепуха документы. Ты, Непомнящий, знамя райкома комсомола утратил. Святыню нашу! Потому шо привык сытно жрать за народный счет, спать на готовом, а до строительства светлого будущего тебе и дела нет. Приспособленец! Именно так я об этом на бюро обкома и скажу. В глаза тебе. Как партеец партейцу!
– Кто еще знает? – быстро сориентировался Вадим.
– Пока, думаю, никто. Сегодня ж суббота.
– И у тебя, конечно, алиби?
– Шо значит алиби? – Листопад возмутился. – Вы слова-то выбирайте, гражданин Непомнящий. Чай, не с подельником на параше толковище ведете. Пока. Если следствие заинтересуется, где я провел ночь, так им разъяснят. А вот шо вы разъясните, когда вам срок обсчитают? – И от полноты чувств Иван вдруг запел прямо в трубку, отчаянно фальшивя: – " Все срока уже закончены, а у лагерных ворот…".
– И, конечно, можешь помочь найти? – холодно оборвал вокал Вадим.
– Может, и могу. Хотя теперь даже не знаю, надо ли. Уж больно велик соблазн подлеца коленом под зад! Сколько хороших людей спасибо бы сказали, – в голосе Листопада проступила сладость предвкушения. Он тяжко вздохнул. – Но мягок я есмь человек. Отходчив больно! Так шо, шнурок, будем разговаривать или пусть тобой другие займутся?
* * * Ближе к вечеру, после соблюдения необходимых мер предосторожности, высокие договаривающиеся стороны: Вадим Кириллович Непомнящий и Иван Андреевич Листопад, – встретились в пустынном в этот субботний день райкоме комсомола, всё в том же кабинете первого секретаря. И с подобающими этикету заверениями обменялись вверительными грамотами, то бишь украденными документами. Последнее, что выложил Листопад, было смятое райкомовское знамя.
– Можем считать официальную часть законченной? – убрав поглубже партбилет и паспорт, любезно поинтересовался Иван.
– Можем, – с ненавистью подтвердил мертвенно-серый Вадим.
– А как же насчет поставить восклицательный знак?
– Какой еще?..
Но понять, что имел ввиду Листопад, Вадиму было суждено несколько позже. Потому что в ту секунду, когда поднял он голову, огромный кулачище с хрустом врезался в его сочные, по негритянски вывернутые губы.
Когда Непомнящий пришел в себя, Листопада в кабинете не было. А был лишь он, сидящий на полу с разбитым лицом. И на столе – два выбитых зуба, пятидесятирублевая купюра и начертанный рукой Листопада телефон стоматолога с припиской – "За всё плачу".
На трибуне съезда
– Ванюшка! – через открывшуюся дверь на Ивана смотрела двоюродная сестричка Таечка. Таечка и в восемнадцать оставалась все такой же хуенькой-хуенькой, какой была подростком, хотя очертания обрели характер миниатюрной женственности, и жесты, прежде обрывистые, торопливые, словно натыкавшиеся один на другой, теперь, хоть и не утратили живости, но обрели законченность. – Папу срочно вызвали. Какая-то авария, комиссия. Сказал, что надолго. Но тебе велел обязательно дождаться. Я уж постелила. Ой, да ты ж пьяней вина! – весело вскрикнула она, заметив, что братец придерживается за косяк.
– Я не могу быть пьяным по статусу, – Иван прицелился, не без усилия выпустил косяк и рывком шагнул в прихожую, где тотчас ухватился за вешалку. – Как делегат съезда комсомола – не могу.
– Ой, Ваня, не смеши мои коленки. Как делегат не можешь, но как Ванька – пьян вдрызг, – Таечка залилась беззаботным смехом не битой жизнью девочки.
Иван вспомнил, что забыл поцеловать сестренку, подхватил ее, как обычно, подмышки, приподнял над полом. Таечка, легкая и звонкая, как обечайка, послушно затихла в его руках. Глаза ее тревожно заволокло. Ивана чуть повело, и соскользнувшие вниз пальцы ощутили маленькие грудки – упругие, словно теннисные мячики.
Выросла, – с несколько смущенным смехом констатировал Иван, поспешно опуская ее на пол.
– Мог бы и раньше заметить, – Таечка покраснела. – Ужинать будешь? Я приготовила. И выпить есть – для трезвенников.
– Увы, – с сожалением отказался Иван. – Нас целый день по заводам да министерствам таскали, шоб народ поглазел на своих избранников. И подносили, как ручным обезьянкам. Только им орехи, а нам – коньяку. Так что ноги не держат. Мне б поспать.
– Ну и проваливай! Надеюсь, не заблудишься.
Иван мотнул головой, пытаясь понять причину внезапной сухости. Но тяжесть навалилась и на голову.
Лишь шеей мотнул, будто боднулся, и – нетвердым шагом устремился по коридору.
– Алкаш, – послышалось сзади.
* * *
Иван проснулся среди ночи от лунного луча, продравшегося сквозь шторы, и от едва различимого дыхания рядом. Он протянул руку к краю кровати и наткнулся на подрагивающее поверх одеяла тельце.
– Это я, – шепнул слабый Таечкин голос. – Меня что-то знобит. И потом страшно одной. Пусти, а?
Не дав ему пробудиться, Таечка пробралась под одеяло, пролезла подмышку, прижалась комочком.
Все еще полупьяный Иван приобнял ее. Через тонкую ночную рубашку ощутил трепещущую девичью фигурку. И – в свою очередь – задрожал от приступа возбуждения. Не контролируя себя, притянул. Рука забегала по ее бедру.
– Я только приласкаю, чтоб согреть, – бессмысленно забормотал он, наваливаясь.
– Не смей же! Ты не так понял… Это вовсе не то, что ты подумал, – бормотала Таечка, уворачиваясь от беспорядочных поцелуев.. – Ванька, я дура-дура! Но не надо… Ну, Ваня же! Папа придет. Я же еще… ты не думай. Я ни с кем! Ванечка мой! Я всегда только тебя. Только тебя!
* * *
Петр Иванович Листопад добрался до дома под утро, мокрый от ночного апрельского дождя. Включил свет в прихожей, увидел огромные туфли, – стало быть, племянник ночует у него. В то же мгновение по сердцу Петра Ивановича что-то, пока неясно, скребнуло, – из гостевой комнаты донеслось шебуршение, сдавленные голоса. Как был в плаще, он шагнул, с силой толкнул дверь, – перепуганная Таечка сидела на кровати, прижав к груди скомканную простынку.
– Почему здесь? Кто еще есть?! А ну выходи, – требовательно, фальцетом выкрикнул Петр Иванович.
Из-за кровати, совершенно голый, единственно – прикрытый подушкой, поднялся под потолок племянник Иван.
– Ничего в темноте не найдешь, – бессмысленно объяснился он, поглядел в потрясенные дядькины глаза, отчетливо понял, что через секунду-другую произойдет непоправимое, и – единым духом выпалил.
– В общем, дядя Петь, обижайся – не обижайся: от Таечки я не откажусь. Станешь препятствовать, – без родительского благословения выкраду и – под венец. Даже если при этом любимого дядьку потеряю.
– Папа, я согласна, – пискнула Таечка. – Я же его с детства…Ты знаешь. А за других – что хочешь делай, не пойду! – с внезапной стальной ноткой закончила она.
– Да вы ж вроде брат и сестра, – взмокший теперь еще и изнутри Петр Иванович беспомощно осел на край кровати.
– Кузены, – с прежней, насмешливой интонацией поправил Иван. Все так же прикрываясь подушкой, принялся озираться в поисках одежды.
Петр Иванович пригнулся, поднял с пола то, что безуспешно пытался отыскать племянник, – полотнища трусов, приподнял свесившийся край простыни с пятнышками крови. Глухо простонав, он с неожиданной силой разодрал трусы надвое.
– Это ты зря, дядя Петь, – Иван расстроился. – Вот сотру без трусов всё. А что если некачественные внуки пойдут?
– Пошел вон!
Иван выдавился в коридор.
– Папочка! Но что же теперь? – Таечка хотела приласкаться к отцу, но от движения обнажилась грудь, и она поспешно ухватилась за простыню.
Петр Иванович тяжело поднялся, оставив на кровати влажный след.
– Папочка, так что? – жалобно пискнула дочка.
– Скажи своему, пусть придет в гостиную, – бросил отец.
* * *
В половине седьмого утра дядька и племянник сидели за столом напротив друг друга и угрюмо глушили коньяк. Дрожащая от страха Таечка подслушивала под дверью и – пугалась тишины.
– Так и будешь отмалчиваться? – хмуро поинтересовался Петр Иванович.
– А что тут скажешь, дядя Петь? Знаю, как тебе больно. Но…
– Любишь ее? – вхлест спросил Петр Иванович.
– Люблю, конечно, – моментально отреагировал Иван. К вопросу этому он готовился.
– Твое счастье. Ладно, что уж поделаешь? Что случилось, то случилось. Будешь у меня в одном лице и племяшом, и сыном, а – теперь и зятем.
Дверь распахнулась, и Таечка, как была, в халатике бросилась к отцу.
– Папка! Папочка дорогой! – она запрыгнула на колени и принялась целовать его.
– Ну, будет тебе, – умиленный Петр Иванович с усилием ссадил дочь с колен. – Неизвестно, стоит ли радоваться. Охламон тот еще!.. Потом ей всего восемнадцать. Едва на второй курс перешла. А закончить обязана. Как жить-то станете? Она здесь, ты там.
– Любовь не знает расстояний, – вяло отреагировал Иван, думая о своем. Увидел, что странная отстраненность его замечена. Встряхнулся. – Да и какое расстояние – сто пятьдесят километров. Еще надоем.
– Слышал, папа? Еще и надоест, – засмеялась Таечка. Фантастическое предположение, что любимый Иван может надоесть, ее искренне развеселило.
– Да что с вами говорить? – Петр Иванович бессильно хмыкнул. – Лезете друг на друга. Какие тут доводы? Ладно, слово сказано – отдаю!
– Вот за это большое человеческое спасибо, – Иван вновь потянулся к бутылке. – За это предлагаю отдельно.
– У вас сегодня что, на съезде перерыв?
– Та там половина полупьяные, – беспечно отмахнулся Иван. – По вечерам такой тусняк, – братаемся регионами. "Россия" содрогается.
Петр Иванович нахмурился.
– Ты зачем сюда приехал?…Иди-ка, Тая. Мы поговорим.
Таечка капризно надулась. Но разглядела на лбу отца знакомую складку и, не препираясь, вышла.
Петр Иванович дождался, пока дочь оставила их двоих.
– Ты что, на съезд – на историческое событие, которое одному на полмиллиона выпадает! водку жрать приехал?
– Почему водку? Исключительно коньячишко, – сглумил Иван, – выслушивать нравоучения ему не хотелось. – Да я ж втихую, не прокалываясь. Других вовсе по этажам разносят. Суперэлита называется. Такое на поверку кодло!
Под пристальным взглядом дядьки сбился.
– Ты кем в этой жизни быть собираешься? – глухо произнес Петр Иванович.
– Так всё под контролем, дядя Петь. Хожу на заседания. Отмечаюсь на мероприятиях. А запись в анкете – она, считай, уже на все последующие времена. Не сотрешь.
Дядька поднялся, отошел к расцветшему окну.
– Больше чтоб ни грамма.
Семенящей походкой подбежал к Ивану.