Рихард услышал, как Гамильтон произнес несколько слов по телефону. Потом он вернулся, сказал:
- Машина будет минут через пятнадцать, - и опустился в кресло.
И снова наступило молчание.
Рихард старался не смотреть на Гамильтона, а тот, откинувшись на спинку кресла, сдавил ладонями свои седеющие виски. Наконец он откинул голову и, тоже не глядя в сторону Рихарда, спросил:
- Ты никогда не простишь мне того, что случилось?
Рихард молчал.
- Встань на мгновение на мое место, - продолжал Гамильтон, - я одинокий человек. У меня никогда не было детей. И вдруг я приобрел сына. Могу ли я не радоваться этому?
- Приобрели? - с презрением спросил Рихард. - Вы, американцы, всегда что-нибудь приобретаете. И в Южной Америке. И в Германии, на черном. рынке после войны. Вы хотели бы приобрести и саму Германию. Да, мы можем и хотим быть вашимч союзниками в борьбе с коммунизмом. И здесь, в Германии, и во всем мире. Но "приобрести" нашу страну так же просто, как вы "приобрели" сына, вам не удастся. Да я и не верю вам!
- Не веришь… во что?
- Что я ваш сын. Мать могла ошибиться.
- В таких вопросах женщины никогда не ошибаются, Рихард.
- Пусть так. Вы "приобрели" сына. Но я не приобрел отца. Он у меня уже есть. И если я поначалу откликнулся на ваш телефонный звонок и пришел к вам, то только потому, что видел в вас друга моего отца А вы его предали!
- Опомнись, Рихард, что ты говоришь! Ты не в силах перенести себя в обстановку тех лет, в обстановку хаоса, разорванных войной семейных связей, поисков душевного пристанища…
"И вы нашли его в постели моей матери?!" - эти слова чуть было не сорвались с губ Рихарда. Но он сдержался. Однако Гамильтон, видимо, прочел его мысли.
- О каком предательстве ты говоришь? - с наигранным, как показалось Рихарду, негодованием воскликнул Гамильтон. - Твоя мать считала, что ее муж убит!
- Но потом он вернулся и какое-то время вы жили в доме втроем… Словом, я тоже умею считать, мистер Гамильтон!
…В этот момент в дверь осторожно постучали. Вошла Амалия.
- Пришла машина, майн герр! - негромко сказала она.
- Пусть подождет, - недовольно проговорил Гамильтон.
- Нет! - поднялся Рихард. - Если это за мной, то я поеду.
Когда машина уже подъезжала к гостинице, Рихард вспомнил, что на нем свитер Гамильтона.
- Подождите несколько минут, - сказал он шоферу.
Быстрым шагом, задержавшись у стойки портье лишь для того, чтобы взять ключ, Рихард поднялся в свою комнату, снял, точнее, содрал с себя свитер Гамильтона и завернул его в старую газету. Накинув пиджак, не запирая дверь, он сбежал вниз и отдал сверток шоферу.
- Это мистеру Гамильтону. Лично, в руки. Спасибо.
ОТЧАЯНИЕ И НАДЕЖДА
.. И вот он снова один. Мысль о том, что надо позвонить Клаусу, даже не приходила ему сейчас в голову. Он сел в кресло и, опустив подбородок на грудь, закрыл глаза. И тогда его со всех сторон обступили нюрнбергские призраки.
Да, он никогда не был в Нюрнберге, но у матери сохранился семейный альбом, который не раз просматривал Рихард. На одной из фотографий был запечатлен дом, в котором жили его родители, - красивый двухэтажный особняк. И сейчас он как бы "примысливал" к этому дому, к его комнатам своих(отца и мать, еще молодых, таких, какими они выглядели на других фотографиях. В своем воспаленном воображении он видел сейчас Гамильтона и свою мать выходящими из дома, представлял себе их в различных ситуациях: за утренним кофе, обедающими в ресторане, видел - воочию видел! - как Гамильтон обнимает его мать, и тогда ногти сжатых в кулаки пальцев Рихарда впивались в его ладони и ненависть к американцу охватывала все его существо. Потом перед Рихардом возник образ его обманутого отца, да, в мыслях своих он не мог думать о нем иначе, как о своем отце, единственном, незаменимом, представлял себе его в эсэсовской форме, с молниями-рунами в петлицах и с нацистской повязкой на левой руке, - красной лентой с белым кругом и свастикой в центре…
Несгибаемый борец за дело фюрера, за торжество Германии, одним росчерком пера вычеркивавший из жизни предателей, жидомасонов и прочих недочеловеков, он сам стал жертвой предательства, причем в собственном доме.
Как гордился Рихард своим чисто немецким - и, по рассказам втца, во многих поколениях - происхождением, да и мать его была чистокровная немка… Этот факт, помимо многих других, с детских лет укреплял Рихарда в убеждении, что его место в Германии, в рядах мстителей за поражение родной страны в минувшей войне. Он читал и перечитывал не только "Майн кампф", но и все статьи, брошюры, которые были написаны фюрером еще до того, как, будучи вместе с Гессом заключенным в Ландсбергскую тюрьму, он стал диктовать своему соседу по камере главный труд своей жизни и самую великую книгу, которую когда-либо рождало человечество. Он читал и перечитывал Розенберга, знатока расистской теории, мечтал, что когда-нибудь посетит то таинственное племя, живущее где-то среди вершин и пропастей Гималаев, племя, от которого произошла тысячи лет назад истинная арийская раса. Но это - это потом, размышлял Рихард, а до тех пор он должен жить и бороться в Германии, среди своих соплеменников… И вот оказалось, что немцы, истинные немцы, лишь наполовину могут считаться его братьями по крови. Он - полукровка!..
Кто может точно проследить происхождение этих проклятых янки? Кто может быть уверен, что большинство этих пришлых со всего мира людей не ведут свое происхождение от каких-нибудь индейцев, негроидов, метисов и, уж конечно, евреев?..
Могла ли жизнь нанести ему, Рихарду, удар сильнее? Неожиданно ему пришла в голову мысль: уничтожить, убить этого проклятого Гамильтона! Тогда все сохранилось бы в тайне, и он, Рихард, по-прежнему оставался бы сыном Хорста Альбига, истинного немца, арийца, верного борца за дело фюрера.
Но нет, это утопия. Убийство такого человека, как Гамильтон, с его связями, явными и тайными, было бы обязательно раскрыто, и ему, Рихарду, грозило бы пожизненное заключение, если не смертная казнь.
"Так что же мне делать? - снова и снова в этот час мучительных раздумий спрашивал себя Рихард. - Как смыть позор своего рождения?" И каждый раз он находил только один и тот же ответ: в борьбе. Он должен брать на себя самые рискованные, самые опасные поручения, пусть смерть всегда стоит за его спиной, он все равно не будет оглядываться! И пусть отступит перед ним все то, что он мысленно назвал "нюрнбергскими призраками". Пусть само слово "Нюрнберг" отныне вызывает в нем не тот час, когда он был зачат в грехе и предательстве, и не позорный суд над вождями рейха, но воспоминание о том, что этот город был вторым по значению в истории национал-социализма - любимой фюрером ареной торжественных партийных съездов, символом притягательности его непобедимых идей.
Раздался резкий телефонный звонок Он как бы вернул Рихарда из прошлого в настоящее.
Но лишь после третьего звонка он снял трубку.
- Алло!
- Рихард? - услышал он голос Клауса - Какого черта, Рихард?! Где тебя носит?
- Но я же тебе сказал… Встретил знакомого моего отца. Он оттуда, из Аргентины
- Нашел время ходить в гости! Из-за тебя.. - Клаус запнулся.
- Что "из-за меня"? - встревоженно спросил Рихард. - Если надо, я сейчас приеду.
- Все давно разошлись, - по-прежнему недовольно ответил Клаус - Приеду к тебе я. Что ты сейчас делаешь?
Рихард посмотрел на часы.
- Ничего. Я недавно вернулся.
- Ладно, жди! - буркнул Клаус и повесил трубку.
"Что случилось? - подумал Рихард. - Может быть, все дело в том, что я выронил там, в суде, свой пистолет и его подобрала полиция? Но ведь все остальное я сделал точно по инструкции!"
Мысль, что он все же в чем-то поступил неправильно, вытеснила из сознания Рихарда все, что мучило его. Нет, неверно! Теперь к ощущению собственной неполноценности присоединился, усилил его недовольный тон, каким говорил с ним Клаус, и, главное, фраза, которую он не докончил: "Из-за тебя…"
…Клаус появился скоро. Он вошел в комнату без стука.
- Ты все еще мальчишка, парень! Из-за тебя чуть не сорвалась вся операция!
- Но почему, Клаус?! - воскликнул Рихард. - Что я сделал такого?
- На кой черт ты ударил этого Борха пистолетом? Он грохнулся на пол как убитый! Вспомни, как была задумана операция. Коммунисты и другие красные решили освободить своего единомышленника Борха. С этой целью и было предпринято нападение в зале суда. Но попытка не удалась. Коммунисты, то есть мы, были вынуждены оставить Борха в покое и разбежаться. Но какой был смысл похитителям нападать на самого Борха? Это же нелепость! Что завтра напишут газеты? О какой попытке выручить Борха может идти речь, если один из "похитителей" бьет его пистолетом по голове? И к тому же в качестве улики оставляет там, на полу, свой пистолет! Ты что, не знаешь, что каждое оружие имеет свой номер и полиции ничего не будет стоить выяснить, откуда к нам попал этот пистолет?
Да, всего этого Рихард не учел. Он не только сорвал операцию, но и оставил след, ведущий далеко, к американскому "Клану".
Клаус был прав. Он, Рихард, лишил всю задуманную "акцию" какого-либо смысла. И пистолет… Номер! - об этом Рихард и вовсе не подумал. А Борха он ударил потому, что иначе тот мог сбежать, снова попасть в руки полиции, и там бы легко установили, что никто не собирался его похитить!
- Я ударил его потому, что боялся, что он убежит тем же путем, что и я, через окно, - растерянно проговорил Рихард. - А пистолет выронил при ударе. Если бы я начал искать его в этой суматохе, то меня наверняка бы задержали. Конечно, мой пистолет в руках полиции - это катастрофа.
- На наше общее счастье, катастрофы не произошло, - сказал сумрачно Клаус. - Вот твой пистолет!
И Клаус, засунув руку в задний карман брюк, вытащил оттуда так хорошо знакомый Рихарду "вальтер".
- Клаус, друг, как тебе это удалось?!
- Такая моя судьба - выручать разгильдяев! Я успел подобрать пистолет там, где ты его уронил.
- Отдай мне его, прошу! - умоляюще воскликнул Рихард, протягивая руку к пистолету.
Но Клаус резким движением опустил его обратно в карман брюк и презрительно сказал:
- Сначала научись обращаться с оружием.
- Значит… ты больше мне не доверяешь? - упавшим голосом проговорил Рихард и подумал при этом: "Боже, если бы Клаус знал, что я не просто разгильдяй, но даже и не чистокровный немец! Он вышвырнул бы меня из своей группы! Что бы мне оставалось делать! Вернуться назад, в Аргентину? Или., или принять предложение Гамильтона и уехать в Соединенные Штаты?.."
Наконец Рихард собрался с духом.
- Клаус, я прошу тебя, умоляю! Назначь мне еще одно испытание, такое, где ставкой была бы только моя жизнь! Разреши мне рассказать на собрании группы, как все это произошло! Я надеюсь, они поверят мне! Поймут, что все случившееся объясняется только стечением обстоятельств. Что я так же верен нашему общему делу, как и до сих пор!
- Будущее покажет, - коротко ответил Клаус, но Рихарду показалось, что в его голосе появились нотки снисходительности. - Кстати, - сказал он, - что это эй "аргентинский знакомый", у которого ты проторчал столько времени, вместо того чтобы явиться на сбор?
- Это… Гамильтон, - ответил Рихард нерешительно, потому что не знал, как Клаус воспримет его слова.
- Га-миль-тон? - с удивлением, как показалось Рихарду, переспросил Клаус.
- Да. Он увидел меня из окна своей машины, когда я удирал из здания суда. Предложил подвезти. Мы заехали к нему домой…
"Ни слова больше, ни слова!" - мысленно приказал себе Рихард. Но, к его удивлению, Клаус и не задавал больше никаких вопросов. Видимо, ответ Рихарда хотя и удивил, но все же удовлетворил его.
А Рихард по-прежнему хотел объясниться.
- Уверяю тебя…
- Ладно, - прервал его Клаус. - Подождем до завтра. А теперь я ухожу. Приехал для того, чтобы выложить все, что я о тебе сейчас думаю. Прощай! - И вышел из комнаты.
Рихард опять остался один. И уже очень скоро нюрнбергские призраки снова окружили его со всех сторон. Но теперь среди них был и Клаус Рихарда теперь мучило не только то, что он услышал от Гамильтона, но и сознание, что ему, уже ему лично, предъявлено обвинение в срыве операции…
И в этот момент Рихард подумал о Герде… "Гер-да… Герда!.." - мысленно повторял Рихард. Он должен увидеть ее, говорить с ней, забыть обо всем на свете, кроме нее..
Но сможет ли он, перегруженный горестями, вести себя с Гсрдой как ни в чем не бывало, разговаривать о посторонних, чуждых ему вещах - об исторических местах Мюнхена, о его архитектуре, словом, о чем угодно, но не о том, что сейчас терзало его? И, кроме того, увидеться с Гердой значило бы еще раз нарушить один из категорических запретов Клауса и, следовательно, ко всем своим мукам прибавить еще одну…
И все же… Герда! Он хочет, должен увидеть ее… Рихард бросился к аппарату, стал лихорадочно набирать номер Герды.
- Слушаю!
В первое мгновение Рихард был не в состоянии произнести хоть слово - горло сдавил спазм. Но уже в следующею секунду со страхом, что Герда, не услышав ответа, может положить трубку, он крикнул:
- Герда! Здравствуй, дорогая! Это Рихард."
- А-а, Рихард! - доброжелательно отозвалась Герда. - Куда же ты пропал?
Эти ее слова, тон, каким она их произнесла, прозвучали для Рихарда чуть ли не признанием в любви. Сам не отдавая себе отчета в том, что он говорит, почти не слыша своего голоса, задыхаясь от волнения, Рихард обрушил на Герду поток слов:
- Я скучаю по тебе, Герда, мне очень одиноко, мне надо увидеть тебя, на улицах я высматриваю твою машину, дома гляжу на телефон в надежде, что ты позвонишь, что я снова услышу твой голос, прошу тебя, давай встретимся, где хочешь, когда хочешь, но мне надо… надо…
Рихард произнес все это без пауз, на одном дыхании и теперь запнулся, умолк.
- Ты знаешь, - после короткого молчания прозвучал в трубке голос Герды, - я… я тоже чувствую себя одиноко…
Тон, которым Герда произнесла эти слова, был несвойственным для нее. Обычно Герда говорила с ним несколько нравоучительно, или иронически, или даже чуть заносчиво. Но сейчас голос ее как-то поблек. В нем не было страшившего Рихарда безразличия, скорее в нем звучала какая-то затаенная грусть.
…Они сели за маленький двухместный столик, заказали макароны "по-неаполитански" и графинчик вина "Кьянти".
Рихард неотрывно смотрел на Герду. Ему казалось, что если он отведет от нее взгляд, то Герда исчезнет, растворится в клубах сигаретного, сигарного и трубочного дыма, плавающих в воздухе.
На Герде, как и в прошлый раз, была синяя кожаная куртка, и белокурые волосы ее были закручены в тугой клубок на затылке. Вот только глаза…
Рихарду показалось, что голубые глаза Герды как-то поблекли, потеряли свой обычный цвет. Или это только почудилось, потому что их голубизна стала не столь заметной, сливаясь с какой-то странной синевой под глазами.
"Косметика?" - подумал Рихард. Но, вглядевшись, понял, что никакой косметики на лице Герды не было. Что же изменилось в ее глазах? Ну, может быть, белки слегка порозовели, точно после бессонной ночи.
В ресторанчике играл одинокий скрипач, очевидно, итальянец. Играя, он прохаживался между столиками, иногда задерживаясь то у одного, то у другого, и наклонялся к посетителям, прежде всего к дамам…
Герда показалась Рихарду на этот раз сдержанной и даже печальной. И тем не менее никогда еще с момента совместного полета из Аргентины, никогда раньше Рихард не ощущал такой близости к ней, как сейчас. Он сказал Герде, что мучительно хотел позвонить ей все эти дни, но девушка ответила, что это было бы бесполезно, потому что три последних дня она провела во Франкфурте: у нее умерла мать. На Рихарда, который только что узнал о своей собственной елейной трагедии, слова Герды произвели тяжелое впечатление.
Он понял, почему так изменился цвет ее глаз, откуда синева под ними…
Конечно же, Герда плакала. Наверное, много плакала. Может быть, даже и тогда, когда она говорила с ним по телефону, лицо ее было мокрым от слез.
Рихард пробормотал:
- У меня дома тоже не все в порядке… - Подумал немного и добавил: - Тяжело заболел отец. - Потом, положив ладонь на лежащую на столике руку Герды и, сочувственно глядя в ее печальные глаза, заговорил снова: - Мне так хочется утешить тебя, милая Герда! Только знаю, словами, какими бы они ни были, горя не поправишь. Есть раны, залечить которые может только время.
- Спасибо, Рихард, - тихо сказала Герда. - Мы часто по самым случайным поводам произносим слово "никогда". Но истинное его значение познаешь только, когда теряешь близкого тебе, родного человека. Я не помню своего отца, но ведь я знала, что никогда его не увижу. Никогда… И вот теперь - мать. И снова "никогда"! Это… это просто не умещается в моем сознании. - Глаза Герды наполнились слезами. - Пока человек жив, - продолжала она, - всегда остается надежда. Я уверена, твой отец поправится.
"Нет, дорогая, нет! - мысленно произнес Рихард. - Для меня он фактически умер".
Они молча принялись за спагетти, густо посыпанные тертым сыром, запивая их глотками белого, очень терпкого вина. Потом официант принес "капучино" - кофе в длинных, прозрачных стаканах, над которыми возвышались горки взбитых сливок.
- Почему ты вдруг замолчал? - неожиданно спросила Герда.
- Я не могу, Герда, - ответил Рихард, которого ее вопрос не застал врасплох. - Я все время мысленно разговариваю с тобой. Говорю, как рад, что мы снова встретились, что все это время думал о тебе, что уже несколько раз порывался позвонить по телефону, но боялся, понимаешь, боялся!
- Чего же?
- Твоего отказа. Твоих слов: "Позвони как-нибудь в другой раз".
- Теперь я бы уже так не сказала… - задумчиво произнесла Герда. - Похоронив мать и вернувшись домой, я почувствовала себя очень одиноко. И подумала: почему ты не даешь о себе знать?
- Это правда, Герда?
- Я бы не хотела, - чтобы в наших отношениях была ложь.
Рихард ничего не ответил, но с горечью подумал, что все-таки они не совсем откровенны друг с другом. Она… она не до конца говорит ему о своих политических убеждениях, а он скрывает от нее горе, которое его постигло. И тем не менее как хорошо, что они сейчас вместе! Волнуясь, Рихард опять накрыл ладонью лежащую на столе руку Герды.
"Какая у нее мягкая кожа… и рука такая теплая…" - подумал он.
- Не надо, - сказала Герда, - на нас смотрят.
- А мне наплевать, пусть! - горячо произнес Рихард.
Однако Герда убрала руку, несмотря на то, что ей было приятно его прикосновение. "В чем дело? - спросила она себя. - Что со мной происходит?"
Они вышли на улицу. Было еще не поздно, часы Рихарда показывали всего без десяти десять.
- Давай погуляем немного, - предложил Рихард. - Видишь, какой хороший, теплый вечер! Специально для нас…
Он взял Герду под руку и повел в сторону, противоположную той, где стояла ее машина. Герда не сопротивлялась. Движением руки она слегка подтянула рукав своей кожаной куртки, и Рихард смог сжать своими пальцами ее оголившееся запястье. Хотя, судя по всему, они находились далеко от центральной части города, улица была хорошо освещена светом витрин магазинов, неоновыми рекламами…