С назначением Феди Лыткова, хотя его и не отпустили на курорт, дело затягивалось. Кадровики совсем уж было подобрали ему место, но начальник Управления все еще не подписывал приказа. Пока Лытков числился за городулинским отделением, поскольку оттуда он и уехал в Москву на учебу.
В отдел кадров он теперь зачастил. Отношения у него здесь сложились хорошие. Его даже доверительно посвящали в некоторые подробности кадровой кухни.
Высокий, подтянутый блондин, с очками без оправ на тонком нервном носу, заместитель начальника отдела кадров, походил на молодого профессора; в наружности его, в лице, был только один недостаток: когда он разговаривал, в углах его рта закипала пена, и на это было неприятно смотреть. Он всегда приветливо встречал Лыткова и разводил руками.
- Не подписал еще. Лежит в папке у него на столе. Может, ты сам попытаешься пройти к нему?
- Да нет, я погожу, - обиженно говорил Федя.-
Зачем я буду подменять тебя…
- Картина по нашему Управлению, вообще, довольно странная, - улыбался блондин-кадровик. - Я тут прикинул процент работников с высшим образованием; знаешь, на каком мы месте по РСФСР?.. - Он сделал паузу, как перед выстрелом. - На третьем!.. Ну не смешно ли?
- Смешного мало, - сухо сказал Лытков. - Есть указание министра.
- В том-то и дело! Я тебе больше скажу: твое назначение повысило бы наш процент на одну десятую, а если б еще сменить руководящий состав в Луге и в Подпорожье, то мы сразу выходим на второе место…
- Я уж говорил Агапову, - сказал Лытков, - получается, что нет никакого расчета учиться при таком равнодушном отношении.
- Ну это ты зря! - пожурил его кадровик, вытирая цветным платком пузырьки пены в углах рта. - Надо уметь отличать временные явления от закономерных.
- Да по мне, назначайте меня хоть постовым… Я ведь не о себе. Разговор идет о политике партии в расстановке кадров.
Так беседовали они, умело пугая друг друга знакомыми сочетаниями слов, и всякий раз расставались с тем неизменным дружелюбием, при котором каждый из них думал потом: "А не сделает ли он мне какой-нибудь пакости?" Думали они так вполне мирно и дружелюбно, ибо, по их понятиям, эти опасения никак не нарушали законов товарищества.
А пока на письменном столе начальника Управления, в папке "К подписи", продолжал лежать проект приказа о новом назначении Лыткова. Раза два блондин-кадровик пытался мимоходом напомнить начальнику, что приказ следовало бы утвердить и подписать, но начальник рассеянно кивал, говорил: "Да-да" - и бумажки не подписывал. Когда же блондин напомнил в третий раз, начальник расстегнул верхний крючок на вороте своего генеральского кителя и спросил:
- Вы полагаете, что до выздоровления подполковника Городулина имеет смысл назначить, на его место майора Лыткова?
Кадровик тактично пояснил:
- Я имел в виду не только на время болезни подполковника, товарищ комиссар. Я имел в виду вообще…
- А Городулина куда?
- С Городулиным все остается в порядке: он становится заместителем Лыткова. На будущей пенсии это совершенно не отразится.
- А на самолюбии? - спросил комиссар.
Кадровик тонко улыбнулся:
- С этим, к сожалению, мы с вами не всегда имеем возможность считаться. Да и подполковник - старый работник наших органов. Я уверен, он поймет целесооб- разность… Лытков его ученик, начинал под его руководством. Преемственность поколений, товарищ комиссар в наших социальных условиях вещь закономерная…
У кадровика, оттого что он торопился, говорил быстро и убедительно, напузырилось много пены, но он стеснялся вынуть из кармана носовой платок и обтереться.
А комиссару было неловко смотреть в его лицо. О отвернулся, подумав: "Зубы у него режутся, что ли?
- И положение наше резко улучшилось бы, ибо мы выйдем тогда на второе место по республике, - услышал он голос кадровика.
- А вы считаете удобным, - спросил комиссар, - подписывать этот приказ в то время, когда Городулин болен?
- Он уже поправляется, - радостно сообщил блондин. - И вероятно, тотчас же отбудет в санаторий. А наша кадровая практика показывает, что лучше всего делать всяческие передвижения по службе в то врем когда человек отдыхает.
Он снова, теперь уже доверительно, улыбнулся:
- Шуму меньше, товарищ комиссар.
- Шуму меньше, - сказал комиссар, подымаясь, - подлости больше.
Он положил приказ в папку.
- Поговорю с ним, когда он вернется. А до этого не подпишу.
В санаторий Городулин не поехал. Выздоровев, он тотчас же взялся за усть-нарвекое дело.
К этому времени папка Гусько весила килограмма три. Сам Гусько сидел в тюрьме. На всех допросах виновность свою отрицал. В камере вел себя спокойно и уверенно. Каждое утро он делал зарядку: вытянув левую ногу параллельно полу, восемнадцать раз присаживался на правую, затем наоборот. Белкин попробовал проделать это, у него получилось всего семь раз.
В первый же день перевода в тюрьму Гусько крикнул в окошко камеры в часы прогулки:
- Комар, беру все на себя!..
Очевидно, он предполагал, что арестован кто-нибудь из его сообщников, и хотел предупредить его, как вести себя на допросах. Было ли у плотника Орлова, тоже сидевшего в этой тюрьме, прозвище Комар, установить пока не удалось.
Прежде всего Городулин внимательно прочитал протоколы допросов. Многочисленных свидетелей допрашивали и челябинские работники розыска, и усть-нарвские. Находились тут и совсем пустые показания, по-видимому не имеющие никакого значения.
В Челябинске Гусько зашел к своей сестре всего один раз. Сестра утверждала, что о преступлениях брата не имела понятия. Писал он ей редко, одно письмо в два-три года, и из различных городов Советского Союза. В этот приезд сказал, что завербовался на какие-то торфоразработки и ему для этого нужна справка из челябинского загса. Одет был в ватник, тельняшку и хлопчатобумажные штаны темно-серого цвета. В руках был старый коричневый чемодан, размера примерно сантиметров сорок на двадцать. На ногах, кажется, резиновые сапоги. Кепки не было. Видела Гусько и соседка по квартире, старуха пенсионерка; он произвел на нее хорошее впечатление, вежливый такой, открыл перед ней дверь, когда она несла вязанку дров. Внешность у него упитанная, роста высокого, одет в пиджак, полосатую рубаху и сатиновые штаны темно-стального цвета. Чемодана она никакого не видела. На ногах были или полуботинки желтые, или сапоги яловые с калошами, в точности она не помнит. А головной убор определенно был. Скорее всего, серая шляпа или кепка синего цвета. Дальше Белкин допрашивать ее не стал, хотя пенсионерка очень этого хотела.
В вечер прихода к сестре Гусько познакомился у нее с санитаркой Клавой Сериковой, сослуживицей сестры по больнице. Втроем они пили чай, а Гусько потом сбегал за маленькой белого для себя и пол-литром красного для девушек. Принес еще полтораста граммов печенья "Мария" и двести граммов конфет "Счастливое детство". Посидели недолго, часа два. Потом Гусько взял чемодан и вышел вместе с санитаркой Клавой. Сестре сказал, что, может, еще на днях зайдет, а может уедет так.
Санитарку Гусько проводил до дому, постоял с ней у ограды. Санитарка с ним попрощалась и спросила куда же он на ночь глядя пойдет. Он ответил: "Добрые люди найдутся". Она сказала: "А может, добрые люди около вас". Он ее обнял, но она вырвалась и сказала что если он этих глупостей не будет себе позволять, то она пустит его переночевать на пол. Они пришли к ней в комнату, она постелила ему на полу, а потом они лег ли в ее кровать. В половине шестого утра она ушла надежурство. Гусько еще спал. В обеденный перерыв санитарка принесла из столовой щи и биточки, накормила Гусько и поела сама. Сестре его она ничего не стала говорить, чтобы та не подумала, что Клава хочет выйти за него замуж.
Так прожили они с неделю. Клава отдала ему второй ключ от комнаты. Уходил он из дому редко, и всегда вечером. Клава его ждала; один только раз со скуки пошла в кино, был культпоход для младшего персонала. О себе он ей ничего такого не рассказывал; на спине у него есть татуировка, написано там: "Рожден без счастья в жизни". Клава прочитала и спросила: "Это правда?" Он ответил: "Правда".
- А вам не приходило в голову, что он преступник? - спросил у нее Белкин.
- Приходило. Только я жалела его.
- Как же можно жалеть преступника? - спросил Белкин.
- Если любишь, обязательно жалеешь, - ответила санитарка.
- Но ведь вы же теперь будете нести ответственность.
- Ну и пусть. Я за ним куда угодно поеду.
- Куда он поедет, вам туда, слава богу, не добраться - сказал Белкин.
Клава заплакала.
Взяли Гусько у нее на квартире. Пришли вчетвером: Белкин и трое работников челябинского розыска. В шестом часу утра они подошли к деревянному одноэтажному дому и постучали в двери. Двое стали у окон со двора, занавески на окнах были задернуты.
Гусько лежал в постели. Услышав стук, он сказал Клаве:
- Не отпирай.
Она накинула крючок и на внутреннюю дверь, ведущую из комнаты в сени.
- Закрой ставни, - сказал Гусько, продолжая курить в постели.
Клава захлопнула ставни, они закрывались изнутри.
Белкин рванул дверь с улицы, скоба держалась не на шурупах, а на гвоздях и отлетела. Войдя в сени, Белкин уже не стал стучаться, а прямо налег плечом на вторую дверь, ему помог младший лейтенант, крючок вырвали.
- А ну вставай, Гусько. Ты арестован, - сказал Белкин.
Босая Клава, в нижней юбке, накинув на плечи рваную кофточку, обхватила руками свою голую шею и притулилась с испуга спиной к углу. Гусько неторопливо поднялся, взял со стула темно-серые хлопчатобумажные штаны, натянул их поверх кальсон. Белкин следил за его руками: в карманы Гусько не полез. Все так же медленно он надел резиновые сапоги. В штанах не оказалось ремня.
- Кланя, - спросил Гусько, - ремня не видела? Она не ответила, только покачала головой.
Он откинул одеяло, поискал, затем сунул руку под матрац и, выхватив оттуда топор, швырнул его в Белкина. Белкин успел отстраниться, топор со свистом пролетел мимо его головы и вонзился в дверной наличник. Гусько скрутили.
- Шляпа! - сказал Городулин, выслушав Белкина. - Ты же говорил, что следил за его руками?
Так я думал, он ремень ищет, у него же портки валились.
- И наплевать. Скрутить его надо было прямо в подштанниках. Где у тебя пистолет был?
- В руке.
- Почему не стрелял, когда он схватил топор?
- Народу в комнате было много, Алексей Иваныч…
- Много, - проворчал Городулин. - Вот он угодил бы тебе по башке, сразу стало бы меньше народу…
Ознакомившись во всех этих подробностях с делом, Городулин взял с собой Белкина и поехал в тюрьму.
По своей должности Алексей Иваныч в тюрьмах бывал часто. Но тем не менее всякий раз, проходя сквозь толстую решетку в подворотне, а затем снова несколько раз предъявляя пропуск у таких же толстых высоких решеток уже в коридорах самого тюремного корпуса и наконец добираясь до того этажа, где помещались следственные камеры, о чем бы он ни думал и чем бы ни был озабочен, всегда на дне его сознания мерцала крохотная мысль: "Как хорошо, что я не здесь!"
В следственной камере стоял привинченный к полу стол, против него, в углу, - привинченный к полу табурет и два стула, тоже привинченные к полу; они были поближе к дверям. Стены и полы всюду были вылизаны до лоска, окно с решетками, довольно большое, в две шибки, пропускало много света.
Женщина-конвойная, в военной гимнастерке, темной юбке и белых баретках, ввела Гусько, когда Городулин уже сидел за столом, а Белкин - подле дверей. Оба были в гражданском.
Конвойная подвела Гусько к табурету и вышла.
Покуда арестованный шел от двери к углу - это было шагов пять-шесть, - Городулин быстрым, безразличным, но очень точным взглядом оценил его. Высокого роста, крепкий, голова стриженая, правильной круглой формы, кожа на лице чистая, рот небольшой и тоже приятной формы, маленькие упругие уши, глаза серые блестящие, с длинными ресницами, чуть-чуть курносоватый нос, - вот каков был Гусько.
Опустившись на табурет, он застенчиво-блудливо улыбнулся, положил ногу на ногу, но не нахально, а скромно, как человек, приготовившийся к длинной беседе, и, обхватив своими лапами верхнее колено, переплел на нем длинные пальцы.
- Гусько Владимир Карпович? - спросил Городулин, но не его, а Белкина.
Белкин кивнул, а Гусько сказал:
- Он самый.
Все еще не глядя на него, Городулин снова мерным, равнодушным голосом обратился к оперуполномоченному:
- Имел срок десять лет за бандитизм в одна тысяча девятьсот сорок шестом году, двадцать пять лет за убийство с целью грабежа в девятьсот пятьдесят третьем году, восемь лет за внутрилагерный разбой в девятьсот пятьдесят седьмом году… Прикиньте, пожалуйста, товарищ оперуполномоченный, сколько это получается всего?
- Сорок три года, - ответил Белкин.
- А от роду ему?
- Двадцать девять лет, - сказал Белкин.
На столе перед Городулиным не лежало никаких бумаг. Краем глаза он видел, что во время его разговора с Белкиным Гусько сбивал щелчками с колена какие-то невидимые соринки.
"Нервничает, сволочь", - подумал Городулин.
- Вам предъявляется обвинение, - повернулся к нему Городулин, - по статьям пятьдесят девятой, пункт четырнадцатый, и сто тридцать шестой. Содержание статей вам известно?
- Рассказывали, - кивнул Гусько в сторону Белкина.
- Почему же вы не подписываете предъявленного вам обвинения?
- А зачем меня на девять грамм тянут? - усмехнулся Гусько.
- Тянут на то, что заслужили! - резко сказал Городулин. - А девять там граммов в пуле или восемь, я не взвешивал, не в аптеке.
- Твое счастье, - сказал Белкин, - что у постового заело патрон. Имел бы положенный вес как миленький!..
- Что мне судьбой отпущено, то я беру, - сказал Гусько, подтягивая голенища сапог. - А лишнего мне не клейте.
- Из колонии бежал? - спросил Городулин.
- Ну, предположим.
- Три буфета в Усть-Нарве ограбил?
- Это вопрос. Доказать надо.
- Милиционера ножом пырнул?
- А если у меня было безвыходное положение? - сказал Гусько. - Ясно, посчитал нужным ударить. Я легонечко полоснул, по шее, для острастки.
- И в спину - для острастки?
Гусько улыбнулся широко и беззаботно.
- Это вопрос. Надо доказать.
- Что ж тут доказывать, - сдерживаясь, спросил Городулин, - если ты нож по рукоятку оставил в ране?
- Не я, - ответил Гусько. - Он сам. Мы когда упали, боровшись, он и напоролся на мой нож.
- А топор в Челябинске тоже я сам швырнул? - спросил Белкин.
- Насчет топора разговору нет, - ответил Гусько. - Это дело чистое, я на суде объясню. Двери ломаете, когда человек отдыхает, конечно, он не соображает спросонку…
Теперь глаза у Гусько были уже совершенно наглые и даже насмешливые.
Эту породу преступников Городулин знал хорошо. Они врут бессмысленно, отлично понимая, что ложь их очевидна, и рассчитывая только на одно, как это ни странно, - на закон. По закону положено с совершенной точностью опровергать всю их брехню, и если этот отпетый мерзавец утверждает, что милиционер сам напоролся на нож, то, несмотря на всю нелепость утверждения, надо найти научные или какие угодно доказательства, что именно он, Гусько, бандит с юности, покалечил хорошего, честного Клюева. Иначе будут цепляться прокуратура, адвокаты - все, кому не лень, лишь бы хоть как-нибудь облегчить участь преступника.
Бывало, допрашивая такого типа, Городулин чувствовал настолько сильный прилив отвращения и злобы и одновременно такую беспомощность перед законом, что быстро вставал под любым предлогом и выходил покурить в коридор. И сейчас, глядя в нахальное, бесстыжее лицо убийцы и понимая, что никакими силами его не довести даже до уровня животного, Алексей Иваныч только привычным усилием разума и воли подавил в себе желание сунуть руку в карман за пистолетом, которого все равно там и не было, ибо входить в тюрьму с оружием не полагалось. Он никогда не позволил бы себе расправиться без суда с преступником, но мысль о том, что расправиться с ним нужно сейчас, немедленно, сию секунду, у Городулина возникала. Именно поэтому Алексей Иваныч терпеть не мог адвокатов, хотя понимал, что они необходимы.
Скользнув холодным взглядом по Гусько, Городулин обернулся к Белкину и лениво сказал:
- Кончаем, Белкин. Чего, в самом деле, чикаться?.. Комар сознался, распорядитесь привести его сюда.
Оперуполномоченный тотчас вышел в коридор. Он был в некотором смятении. Ни Городулин, ни он сам понятия не имели о Комаре. А уж о том, что он сознался, и говорить не приходилось. Очевидно, Алексей Иваныч решил рискнуть. Белкин успел заметить, как на одно мгновение застыл на своем табурете Гусько, когда Городулин велел привести Комара.
Через десять минут в камеру ввели плотника Орлова. Это единственное, что мог придумать Белкин.
Городулин стоял спиной к табурету, заслоняя его, и лицом к дверям. Как только Орлов показался на пороге, Городулин презрительно, через плечо, сказал Гусько:
- Ну вот твой кореш. Целуйся с ним. Оба сгорели! И, быстро отстранившись, пристально посмотрел на обоих, матерно выругался и, не давая им опомниться, ткнув в сторону Гусько пальцем, резко спросил Орлова:
- С ним грабил?
Орлов пошевелил губами и сипло ответил:
- С ним.
- Прокашляйся! - приказал Городулин.
Орлов покорно откашлялся.
- Сука! - просвистел с табурета Гусько.
- А ну не выражаться! - оборвал его Городулин. - Садитесь, Белкин, за стол, пишите…
В этот день выяснить все до конца еще не удалось, но клин между сообщниками был вбит крепко и воля Орлова окончательно подорвана. Гусько же временами продолжал тупо цепляться за каждую травинку, даже потребовал бумагу для жалобы, часто просился в отхожее место, однако с этого дня утреннюю зарядку делать перестал и в камере поговаривал, что, кажется, дырка ему обеспечена.