Девицы непонятно заулыбались и стали рассматривать интеллигентного человека, одетого в замшевую куртку из искусственной замши. И сами они, между прочим, были одеты довольно неплохо. Правда, у одной каблучок красной босоножки стесался, а у другой почернел зубик во рту, третий от центра. Ей бы его поменять да поставить золотую коронку – тогда бы была полная красота!
Следовательно, контакт был установлен. И даже та из очереди хоть и продолжала смотреть поверх голов, но в ее взгляде уже все равно что-то читалось, если кто умеет читать
Красные босоножки, нейлоновые кофты. Красота! И лишь вид бутылки красного вина ужасал, ибо имела бутылка гигантских размеров этикетку черно-белого цвета с желтым пятном.
"Эку дрянь пьют девчонки", – подумал интеллигентный человек.
И продолжая шутить, потянул бутылку к себе. Ладони девиц разжались, и они во все глаза смотрели на интеллигентного человека. А третья тем временем обвиняла кассиршу в хищении трех копеек. И, можете себе представить, доказала свою правоту.
– Унесу бутылку, – посулился интеллигентный человек.
Девицы молчали.
Тогда интеллигентный человек окончательно взял бутылку в свои руки.
– "Белое крепкое. Цена без посуды 1 рубль 20 копеек", – прочел он и торжественным шагом вышел из магазина.
Ожидая, что сейчас за ним кинутся, и тогда состоится у него с девицами разговор более конкретный и более веселый.
Но за ним не кинулись.
И тогда ум интеллигентного человека охватило помутнение. Он посмотрел на бутылку, осознал ее в своей руке и припустил мелким бегом. Завернул за угол и добежал до автобусной остановки.
Но автобуса долго не было, и помутнение рассосалось. Поэтому когда показался автобус, он уже был не нужен интеллигентному человеку. Интеллигентный человек стоял и смотрел на ужасную бутылку с ужасом.
– Вот я и украл, – прошептал интеллигентный человек. – Боже, что я наделал!
И он повернул назад. Он шел понурясь. Он ни на кого не смотрел. Но когда он снова зашел в булочную, девиц уже не было.
А с ними случилось вот что.
Когда третья вернулась из очереди с булками и пряниками, она обнаружила полное замешательство и оцепенение.
– А где бутылка? – изумилась она.
– Унес какой-то ж… в очках, – объяснили ей подруги.
– А вы чо хайло разинули. Ты где была, Манька?
– Я думала, он хохмит. А то бы я его догнала, – оправдывалась Манька.
Но она соврала – у ней был стоптан каблук.
– А ты, Олька?
– Я хотела крикнуть, да постеснялась, – соврала Олька, имевшая черненький зубик.
– Лахудры, – резюмировала их подруга, которую звали Алефтина, или, проще говоря, Алька. – Пошли, другую возьмем.
– А как мы успеем, когда время без пяти семь. Успели. Ворвались в толпу алкашей с криком:
"Пропустите девочек!"
Потом возвратились в общежитие треста СУ-2, в котором проживали, работая штукатурами-малярами. Закрыли дверь на крючок, задернули шторы и стали выпивать, закусывая пряниками, конфетами и булками.
– Мужика охота, – сказала чернозубая Олька, пропустив стаканчик.
– Перебьешься, не сорок первый, – отозвалась Манька.
– Споем, сучки, – предложила Алька.
А интеллигентный человек, осознав всю низость совершенного им поступка, решил падать дальше. Он сел в автобус, приехал в свою холостяцкую квартиру и выпил отвратительное вино из горлышка, строго разглядывая давно не мытые шторы. От вина он немного ослабел и не раздеваясь лег на диван. И ему приснился сон. Ему снилось, что его покойная мама, милая светлая добрая мама, стала главным редактором Краткой Литературной Энциклопедии.
Интеллигентный человек заплакал. А это очень страшно, когда интеллигентный человек плачет во сне.
Девки же, напротив, были веселы. Манька настроила гитару с красным бантом, вдарила по струнам, и они запели хором:
Из-за лесу вылетает Самолет Илюшина Не могу я целоваться – Девственность нарушена.
ДЕБЮТ! ДЕБЮТ!
Несколько дней назад у Леночки напечатали рассказ. В местной молодежной газете на третьей странице под рубрикой "Творческий клуб молодых "Кедровник"".
Рассказ оказался спорным. Отдел искусства, а в особенности секретариат очень спорили: печатать его или нет. Некоторые утверждали, что в рассказе что-то есть, а другие им возражали.
Леночка, естественно, об этих спорах и разногласиях знала, поэтому не то чтобы уж таким особым сюрпризом, а все-таки очень ее обрадовало, что рассказ вышел и номер газеты куплен. В количестве пятидесяти экземпляров куплен. Куплен и частично роздан родственникам, знакомым, друзьям. С дарственной надписью автора.
Леночки.
Ничего себе такой рассказец. Там Леночка с нежностью вспоминала школьные годы. И как педагог Л. Н. Адикитопуло привела их однажды в кафе-мороженое, где они ели мороженое. А потом она (Леночка) повзрослела, вытянулась и уже самостоятельно посещала упомянутое заведение, учась в институте и слушая в филармонии волшебника Грига, от музыки которого ей хотелось взлететь и парить над бескрайними полянами. Очень нежный такой рассказец, но имелся в нем, однако, и конфликт. Как-то героиня Леночка влюбилась и сидела в кафе с прощелыгой из института кино. Прощелыга хвастал, что он везде побывал и знает жизнь со всех сторон. Где он побывал – осталось неизвестным, Леночка об этом не написала, а жизнь он, как вскоре выяснилось, знал только с плохой стороны Он на Леночкино предложение скушать мороженку мерзко захохотал и стал пить из стакана вино, а Лену напоил шампанским.
И она опьянела до того, что закурила папиросу "Беломорканал", а негодяй тогда приблизил к ней возбужденные глаза и говорит: "Ну?!"
И Лена чуть не пала, но тут перед ними стеною выстроились простые люди: два швейцара, официантка и та, которая моет посуду, – простые люди, знакомые еще со времен Л. Н. Адикитопуло. И Лена вспомнила все: речную ивушку, пионерские костры, белый передничек и запах влажной тряпочки, которой стирают с доски мел, вспомнила и твердо сказал: "Нет! Никогда!"
Отчего прощелыга смутился, смешался, исчез и спился. А Леночка осталась жить дальше, приобретя некоторую мудрость и горечь.
Короче говоря, вот такая Леночкой была выполнена "задумка". Неплохая задумка. И если кто интересуется поподробнее, то пусть перелистает подшивку местной молодежной газеты за недавние годы. Перелистает и найдет рассказ на отведенном для него газетном месте.
Вот. Стало быть, у Леночки вышел рассказец, и они втроем завтракали на прохладной веранде. Лена, ее мама Светлана Степановна и старенькая бабушка Люба, которая во время первой мировой войны участвовала в Красном Кресте и Полумесяце, а после революции знала полярника Папанина.
Завтракали. На столе стояли молочко, огурчики и редиска. Сметана. Омлет фырчал и болгарская крупная земляника рдела.
– Леночка у нас писательница, – с гордостью сказала мама бабушке, разливая чай.
– Писательница, – согласилась бабушка. И попросила: – Ты, Света, крепкий не пей, а? От него быстро исчезает цвет лица.
– Небось… Не исчезнет, – помедлив и со значением ответила Светлана Степановна. И посмотрела на себя как бы со стороны.
Тело крупных форм. Белое, сдерживаемое купальным халатом производства Бельгии. Цена 55 рублей, и то по блату. Свежа, бела.
– Скажи, Лена, а ты описала действительный случай, который с тобой произошел, или это плоды твоей поэтической фантазии? – заинтересовалась она.
– Плоды, – ответила Лена
Такая же, как мама, – свежая, белая и юная вдобавок. Русые волосы стянуты в пучок черненькой резинкой.
– Писательница – это очень трудная судьба, – учила бабушка. – Некрасов сказал: "Сейте разумное, доброе, вечное". И ты сей. Помни, Леночка, тебя ждет очень ответственная доля.
Но Леночка не слушала старую. Девушка с натугой морщила лобик. И глядела в чашку, где извивалась, свертывалась и расплывалась молочная струйка. Она расплывалась, свертывалась и извивалась. Девушка морщилась.
И мысли тоже – извивались, свертывались, расплывались. Пили кофе. Дима – милый молодой человек, подающий надежды. Учится в университете. Сын хороших родителей. Приезжал на каникулы. Будет журналист-международник, не иначе. Теннис. Провожал. Поцеловал руку Мил. Дима – мил.
Но вот тот, тот другой. Ничтожество! Как он смел. Староват, потаскан. Руки влажные. Металлические зубы. Скотина. А может, не скотина? Но почему так странно? И зачем он так? Интересно, он смеялся или говорил всерьез? Ах, что бы мне еще такое задумать? Ведь напечатали, ура! Напечатали. И еще напечатают. Дебют! Дебют! Послать экземпляр Диме.
– Раз видела Серафимовича, – делилась воспоминаниями бабушка. – Помню, это было, по-моему, в Москве. Твой папа Петя, Леночка, тогда еще не родился.
– Да, папа Петя, – вздохнула Светлана Степановна – Жалко папу! Лена, тебе жалко папу?
– Конечно, жалко, – глухо ответила Лена. – Но сколько раз можно об этом спрашивать? Да и не к месту это.
– Экая гордячка!
Мама подвинулась ближе и обняла доченьку:
– А скажи, Ленок, у тебя кто-нибудь уже есть?
Лена вздрогнула:
– Как это "уже есть"?
– Ну, молодой человек!
– Есть. Дима. Я тебе о нем рассказывала. Мы переписываемся
– А-а, Дима. Ну а тот, который в рассказе? Он был?
Леночка взбеленилась:
– Сколько раз мне тебе говорить, что того, который в рассказе, не было никогда. Я его придумала. Я никого из института кино не знаю. Ты понимаешь? И в Москве я, как уехали, была всего два раза. И оба раза с тобой, как тебе известно. Понимаешь?
– Понимаю, – смиренно отвечала мама, но в глазах ее плясали огоньки. – Я очень все хорошо понимаю, однако все-таки советую тебе сначала закончить институт. Или хотя бы первые два курса.
– Тьфу, черт. Все об одном.
– …он выступал тогда перед большой аудиторией. Я сидела во втором ряду в красной косынке. И вдруг мой кавалер мне говорит: "Люба, я вот что тебе хочу сказать". Мы тогда все были на "ты"…
Но мама с дочкой так и не узнали, что хотел сказать бабушке на "ты" неизвестный кавалер. Потому что тут случилась до крайности глупая история: раздался звон, и в стекло веранды влетел красный кирпич, половинка.
Стекло треснуло, стекло рассыпалось, вывалилось и зазвенело. Дорогое цветное стекло, приятные глазу стекляшки: синенькие, красненькие, желтенькие.
Баба Люба и Светлана Степановна кинулись, как коршунихи, и увидели на улице около деревьев некоего мужика, который стоял испуганно, нос имел длинный и кривой, а черную кепку-пятиклинку снял и держал на отлете.
Баба Люба и Светлана Степановна стали мужика ужасно ругать.
Тот же их слушал, слушал, а потом и сам открыл рот.
– Здравствуйте, гражданочки! Извиняйте, ошибка вышла. Наделал я тут у вас делов. Извиняйте! Если трэба – заплачу, а не трэба, то по совести вставлю новое сам самолично. Поскольку руки имею золотые, как говорит моя жинка. И алмаз есть. Вставлю сам, но не с ходу. С ходу нельзя, поскольку красивого стекла сейчас с ходу не достанешь. Эт-то нужно время. Сам. Цветное стекло изобрел Ломоносов. Сам. Вставлю.
Золоторукий перевел дух.
– Пьян, мерзавец! – сказала баба Люба.
– Зачем пьян, – обиделся мастер. – Могу показать документы. Пятый разряд. Слесарь.
Женщины ругались.
– А зовут меня Ганя Пес, – раскланялся мужик. – То есть, конечно, не Ганя Пес. Фамилия – Петров, зовут – Гена. Но я в пацанах не выговаривал, и когда спрашивали, то получалось Ганя Пес. Так и пристало.
– Вы почему бросили камень? – спросила Светлана Степановна, трясясь от негодования.
– Тама – белочка, – Ганя махнул рукой. – Тама белочка скакала на сосне, а я ее хотел по калгану. Вот и наделал делов. Промазал я. Извиняйте.
– По какому еще такому "калгану"?
– Ну, по башке значит, – объяснил Ганя и огорчился. – В нее разве попадешь? Юркая, стерва.
– Шибенник ты. Золоторотец, – сказала бабушка, старенькая, сухонькая старушка в ситцевом платье и коричневых чулках.
– Нахал, – сказала Светлана Степановна.
"Дима будет журналист-международник, – думала Леночка, – Выйти за него замуж? Но тот-то, тот! Он потаскан, отвратителен. Он лыс ведь, лыс. Если бы это случилось хотя бы в Москве, допустим. А потом, кто он – ничтожество, бездарь. Он ведь смеялся надо мной. Он и над рассказом смеялся".
– Вся беда, что шибко юркая, змеина. Увертливая. Я б попал, и не случилось беды, а вот увлекся и вам по ошибке вмазал.
– Послушайте, что вы тут из себя дурака корчите? Разве вы не знаете, что здесь зеленая зона Академгородка и белок тут специально выпускают, восстанавливая нарушенное равновесие природы?
– Э-э. Знаю. Как не знать, – скривился мужик. – Я сорок лет в Сибири живу, и мой папаша тут жил, и дедушка. Как мне не знать. Я хоть и не академик, как некоторые, а знаю. Знать-то я знаю, а только ведь эта… само… ну… хочется ведь эта… стукнуть!
И захохотал, повторяя: "Хочется, ой как хочется!"
– Бессовестный, бесстыжий!
– Так ведь ее все равно кто-нибудь убьет. Не я, так другой. Или съест волк. Придет да и съест. Волков вы тоже, наверное, выпустили? Для равновесия.
Молчание. Тут бабушка:
– Дурачок ты, дурачок. Колчужка.
– Эт-то верно, бабуся, эт-то верно, – согласился Ганя Пес. – Глуп как пень. Колчужка, правильно заметили. Дурак. А я сегодня дома не ночевал, – неизвестно для чего добавил он.
– Твой дом – тюрьма, – не унималась бабушка.
Ганя немного обиделся:
– Ну уж, вы тоже скажете – тюрьма. Я тогда пошел.
– Стой, хулиган! – крикнула Светлана Степановна. – Стой, мерзавец, а кто платить будет?
Но мужик уже ушел. Вернее, он еще окончательно не ушел, но довольно быстро переставлял ноги.
– Стой, хулиган! Стой! Вот же свинья!
– Свинья, свинья, а теперь все нынешние – свиньи. Вот раньше – это жили люди, а сейчас одни свиньи, – высказала свой взгляд баба Люба.
– Мама, не порите ерунду, – разозлилась Светлана Степановна. – При чем здесь это? Вы думаете или нет, когда болтаете? Просто мерзавец.
– А я не болтаю, – наскочила на нее бабушка. – Раньше были люди, а теперь или хулиганы, или горят на работе. Вон мой сыночка горел, горел да и сгорел. Хоронили с музыкой, а кто мне теперь его отдаст?
Баба Люба заплакала.
– В милицию если позвонить, так где там, сейчас уже не сыщешь, – тосковала Светлана Степановна. – Придется вставлять простое стекло.
А Леночка глядела в чисто вымытый пол и была далеко-далеко.
Выйдет замуж за Диму, и будут жить в Москве, а может, и еще дальше – чем черт не шутит.
Будет квартира, и Дом журналистов будет, и литераторов.
И будет – умная трезвая красивая женщина, а потом – ослепительная старуха с белыми кудрями.
Будет все-все-все.
– Леночка, ты что там? Притихла, мышонок. Ты что там? – окликнула мама.
– Ничего, – ответила Леночка, глядя чисто и светло.
– А-а, – сказала мама. И продолжила: – И, главное, нет никакого уважения. В чем дело? Был бы хоть Петя живой. Говорила ведь я ему. И зачем мы сюда приехали?
Ни-че-го. Лысый и противный. Но почему так странно? Дебют! Дебют! Бабушка плакала. Глупая история?
ПРО "ЭТО"
Списанный и уволенный за пьянство, молодой маразматик бывший шофер Бывальцев Володя громко изливал на ближайшем углу свою черную печаль.
И неподдельная русская тоска слышалась в его осевшем голосе, и натуральные русские слова вырывались, как пар, из его опечаленного нутра. И многочисленные прохожие дифференцированно реагировали на ошеломляющие речи шофера.
А как – это вы не хуже меня знаете. Одни – гордо неся свои носы, другие – смеясь смехом, который сквозь слезы, а третьим – и вообще на все это было начихать. Вот какая штука!
И лишь одна гордая студенточка юных лет, имея все свое с собой, смело подошла к бывшему Володе, тридцати двух лет, которого русая левая прядь кудрявого пробора вся свесилась на лицо, закрывая аж даже и подбородок выродка. Выпуклая грудь его была мощно обтянута ветхой рубахой, пиджак и брюки носили название "немыслимые", а на ботинки и это определение жалко становилось тратить.
Она гордо, как птица, подошла к такому чучелу и смело сказала приятным голоском, похожим по тембру на известного в прошлом мальчика Робертину Лоретти:
– Какой же вы мерзавец, маразматик и дрянной человечишка! Вокруг женщины и дети, а вы произносите страшные слова! Как вам не стыдно много раз подряд употреблять их, свинья вы эдакая!
И лицо ее к концу тирады стало искаженным, но почти прекрасным от гордости, серьезности и смелости. Хотя и поехало все пятнами – местами посинело, другими – покраснело, третьими – вызолотилось.
А была, простите, весна, дорогие вы мои читатели, жители нашей страны! Весна наступила, любимые мои и ненавидящие меня! Взрезался лед на реке Е., голубая глубынь прорвалась сквозь мелкую облачность, громко выпала ледяная затычка из водосточной трубы, кот осторожно шел, а кавказец уже кричал про мимозу.
Экс-шофор же сначала сильно обиделся. Он сначала замер, потом сплюнул окурком, потом размахнулся, но не стукнул студентку по голове, как это с грустью можно было ожидать, а лишь отвел мешавшую русую прядь короткой пятерней.
И лишь прядь-то отвел да на студентку-то красу-то глянул, то тут он ей сразу и говорит:
– Ё-мое! Доча! Пойдешь со мной в ЗАГС?
– Пойду, – смело сказала студентка из общежития пединститута. – Но, разумеется, не для ЭТОГО, а лишь для того, чтобы облагородить твою жизнь, милый.
– Натурально! Натурально, доча! – горячился жених. – А хата у меня есть, деревянная, правда, и сортир на дворе.
Но девушка не обращала на его слова особого внимания.
– И учти, что у нас в доме матерщине будет дан последний бой! Матерщине не свить гнезда в наших уютных стенах! Понял?
– Это… да… это… не… это – точно, – засмущался экс-шофер. – Однако ж я тоже ж вить правду говорил. Чё?! Работал, как Карла, а получил, как Буратина.
И на хрена мине работать, чтоб бесплатно? Вот я работать не хочу и водку жру, как конь, Что – очень неприятно, –
перешел он на стихи.
– И этот смешной пиджак мы с тобой тоже снимем, – распорядилась девушка. – Мы с тобой купим новый пиджак. И водку пить мы с тобой больше не станем. Мы с тобой будем пить коньяк с шампанским. 0,25 литра коньяка и бутылка шампанского каждую ночь с субботы на воскресенье каждую неделю.
– Может, все-таки лучше водку? – робко спросил шофер.
– Нет, – твердо отвечала девушка.
– Дешевле она, – тоскливо сказал шофер. – Да и это… знаешь, какая ласковая!
– Не бойся. Не обеднеем, – звонко расхохоталась девушка, – у меня повышенная стипендия, а ты электролизником поступишь на алюминиевый. Оклад – триста шестьдесят рублей. Я в газете читала.
– Электролизником – дело хорошее, – бормотал шофер. – Но, может, лучше все-таки водку? Коньяк, он мне и на дух не нужен.
Но девушка его уже окончательно не слушала. Она крепко взяла мужика под локоть и повела. А куда – я и не знаю.