Впрочем, нам с начальником довольно некогда было любоваться архитектурно-мемориальными красотами заполярного красавца. Мы приехали по важнейшей служебной надобности и весь день просиживали в приемных различных начальников, а также были на заседании, где рассматривали какие-то чертежи, развешенные на стене.
После окончания дня мы отправлялись прямо в двухместный номер гостиницы горкоммунхоза и там от усталости буквально падали с начальником с ног в свои деревянные кровати и засыпали там до утра сном много и хорошо поработавших мужчин.
Лишь изредка у меня, как у более молодого товарища, доставало сил выйти из гостиницы и посетить кино, кафе, ресторан "Белые ночи" или клуб.
– Ага. Вот оно в чем. Здесь начинается, – мог бы смекнуть более сведущий в житейских делах человек, чем вы, читатель. И он бы оказался совершенно прав.
Дело в том, что действительно вот и в тот печальный моей жизни день, когда с меня сняли часы, я решил было пойти посмотреть в клубе Дом металлурга новый югославский фильм, как позднее выяснилось – детектив под названием "Главная улика".
Звал я с собой, конечно, с уважением и начальника. А он взял да и отказался.
– Ты иди, – говорит, – ты – молодой. Посмотришь.
А я вижу, что он уже сейчас заснет, и говорю:
– Ну, я пошел.
Он же глаз раскрыл и мне очень ласково:
– Иди, иди. Ты – молодой, а я это кино уже видел. Там одна баба вроде бы кого-то убила, а может быть, и нет. В общем – придешь расскажешь.
И точно – баба. Актерка.
Убила, падла, молодого прекрасного замечательного певца популярных песен, который, несмотря на молодость, погряз в разврате и картежной игре, а также пожертвовал СЕМЬ миллионов ихних югославских денег на землетрясение и его жертвы. Сам был из бедной семьи.
У него девки по квартире голые ходили, он машину спортивный "фиат" в карты проиграл, дочку швейцара довел до аборта, у друга украл и пел шлягерпесню, которую тот в свою очередь переделал с Грига "Песня Сольвейг".
Ну это я опять, как везде говорится, забежал вперед. Что это меня все вперед тянет, когда нужно все по порядку.
Вот. Пришел я в кино в клуб Дом металлурга, где я никого не знаю. Встал в фойе тихонько к стеночке и наблюдаю, как гуляют по залу парочками взволнованные девушки, чинные, медвежьего облика горняки со своими расфуфыренными супружницами и шныряет по фойе шпана в расклешенных брюках, шпана, поглядывающая (отметьте себе это) на мои позолоченные часы, сверкающие в полутьме фойе, как мое сердце, любящее Ромашу, мне эти часы подарившего.
Тут меня кто-то по плечу хлоп. Улыбается. Смотрю – да это мой друг Валера, буровик, у которого я в Москве в общежитии полгода на полу без прописки графом жил. Давно мы с ним не виделись. Обнялись, расцеловались.
– Давай выпьем за встречу, – говорит Валерка.
– Давай, – говорю я, – то есть нет, – говорю я, – я, Валера, в отличие от прежних времен, сейчас почти не пью – разве что по праздникам или вот, как сейчас, за встречу.
И действительно, я там, на Кольском полуострове, совсем ничего спиртного не употреблял да и сейчас не пью, и вообще я сразу же после института гусарить бросил. Я так понимаю, что студенты всю жизнь пьют от бедности и от неправильного, э-э-э, образа жизни, что ли.
Не пил в общем. Тем более что там, на Кольском. Там водка "Московская" петрозаводская и делается, по-моему, черт знает из чего. Фу, бр-р-р, бл-ю, ух, – как вспомню вкус ее, запах и оттенок.
Как вспомню, что вынул через секунду после нашей встречи мой друг Валера-буровик, работающий в заполярном городе X на руднике мастером буровзрывных работ из внутреннего кармана своего прекрасно сшитого палевого добротного демисезонного пальто зеленую бутылку с надписью "Московская" и с клеймом "Петрозаводск", так у меня сразу захватывает дух и мне хочется замены всех спиртных напитков на земле какой-либо благородной химией, или хочется предупредить неопытных: "Граждане! Будьте благоразумны! Не пейте петрозаводскую водку!", или сказать: "Петрозаводские! Будьте тоже людьми! Делайте водку, как ее делали всегда порядочные люди!"
Да! Видите, какие я тогда испытал ощущения, если даже сейчас так разволновался.
А в общем-то все было просто. До начала сеанса оставалось двадцать минут. После слов Валеры "Давай выпьем за встречу" мы пошли в буфет, где тихо выпили за встречу пол-литру водки и шесть бутылок пива, тихо разговаривая о жизни: Валера сказал, что он получает двести пятьдесят шесть рублей, считая и десять процентов полярных надбавок, которые он заслужил себе за полгода. Я же сказал, что получаю сто тридцать рублей и ничего не боюсь, чему доказательством мои часы. От часов Валера пришел в восторг (отметьте себе это), и он, захлопав в ладоши, сказал, что с аванса купит себе такие же, если будут к тому времени в магазине.
Потом мы плавно перешли в кинозал, и вот мы сидим уже в кинозале клуба Дом металлурга и смотрим кино, взявшись за руки крест-накрест.
– Убит певец Алекс Киш! – говорят с экрана.
– Киш – сын Солнца, – говорю я.
– Киш? Это ты врешь. Киш – это Коэффициент Использования Шпура, – говорит Валера. – Киш – это просто. Буришь шпур. В шпур – динамит. Поджигаешь шнур. Пш-бум-бам. Хоре. Собирай руду, плавь с нее металл.
– Киш – сын Киша. Киш – Кыш.
Вот ведь, пропадла! Неужели же она его убьет?
– Я в БВС работаю. Буровзрывная служба. Нам как спецодежду лайковые перчатки дают, шпуры заряжать.
А на экране все идет своим чередом. Ищут два следователя, один в клетчатой кепке, кто Киша-певца укокошил.
Думали сначала, что адвокат. Тот вроде все кругом на личной машине крутился, а потом думали на того дурака, что Сольвейг переделал, а Киш украл, а потом запутались – смотрят, что-то не то. Ничего им не понятно, а понятно, что тот, кто Киша укокошил, болел малярией. Ищут, значит, кто болеет малярией, а кто, спрашивается, может сейчас болеть малярией, когда она как болезнь почти канула в прошлое?
– А где ваши ребята, – спрашивает Валера, – где Мороз, где Длинный?
– Боб с Морозом в Красноярск распределились. Чуть коньки не отбросили. Там зима знаешь какая была – тридцать, сорок, пятьдесят. В пальтишках лазили на работу. Мороз плеврит схлопотал.
– А сейчас где, слиняли, что ли?
– Оба слиняли, Мороз в Москву, Длинный в Баку.
– А Якут что, где?
– Где Якут. Известное дело, где Якут, в Якутии. Письмо получил. Он – начальник партии. Он пока не надерется, с него толк есть.
– А Тришка?
– В ящике.
– В Казахстане?
– А фиг его знает где.
– А этот, рыжий?
– Какой рыжий?
– Ну тот, что носки сушил.
– А, тот, тот – старший научный сотрудник.
А тут-то и оказалось, что следователь заметил у одной актерки какую-то баночку на старинном рояле. А другой следователь не заметил. Тогда они пришли к ней в квартиру, когда ее душил муж-адвокат, которого раньше подозревали в убийстве. В баночке оказалось лекарство от малярии. Актерка сидела почти совсем голая. Они ее и арестовали. Малярией болела актерка, и на руке ее был свеж еще порез от ножа, которым она укокошила Киша. Актерка – его бывшая, старше его на восемь лет любовница – пришибла пацана из ревности к его другим любовницам и что денег у ней мало. Поймали ее, а тут и другие тоже плачут там кто голые, кто полуголые – певицы, модельерши – всех хватает.
И в зале еще не зажгли свет, но зрители уже стояли, стоя приветствуя замечательную игру актеров, имена которых замелькали на экране.
Стоя приветствовали, одновременно увлекаемые неведомой силой к выходу.
Так и уходили, влекомые, повернув голову к экрану, где мелькало на красно-зелено-голубом фоне "Жан, Джорди, Беата".
Причем табачный дым поднимался уже, как ни странно, к потолку и, как ни странно, виден был, несмотря на темноту.
Зажегся свет. Тут все себя стали вести по-разному, поскольку находились в различных состояниях.
Подростки, пробираясь бочком около стеночки, злобно распихивали зрителей, отправляясь и спеша неизвестно куда.
Девочки, парно взявшись паровозиком, трогали друг друга за грудь через подмышки.
Мужики смотрели друг на друга, связанные круговой порукой, одуревшие были их лица от голых и полуголых, а жены их беседовали исключительно друг с другом, но неизвестно о чем.
Старички и старушки шли, сохраняя умильное выражение лица и как бы окончательно утратив видимые глазу принадлежности своего пола.
Девушки не сопротивлялись больше жманью веселых кавалеров в хорошей одежде.
И какая-то женщина выбежала на середину, остановив поток, увлекаемый к двери неведомой силой, и крикнула, подняв правую руку, а обращаясь, по-видимому, к подругам:
– Представьте себе. Я не устаю видеть этот фильм. Я видела это несколько раз и не устаю видеть.
И еще какой-то сидел в ложе старого клуба, где кресла обтянуты старым подновленным синим бархатом, и строго смотрел в опустевший белый экран, какой-то с усиками и черными бакенбардами, в железнодорожной форменной фуражке, – важный, величественный, неприступный.
А когда уже притушили свет, то оказалось, что всем в общем-то на это дело, на убитого Киша начихать. Все довольные и возбужденные стеклись к выходу, оставляя нас с Валерой одних, плачущих, сидящих.
Но не все же нам сидеть, плакать.
– Давай выпьем еще, что ли, – говорит Валера, – за упокой души Коэффициента Использования Шпура.
– Ты не понимаешь, старик, – заныл я, – ведь этот фильм нечто большее, чем обычный банальный детектив. Он бичует возвеличивание идолов из молодежи. Он показывает, как слава приводит их к падению и печальному концу, бичует их распутный образ жизни.
– В "Белой ночи" и выпьем, – решает Валерка.
– А тебе в смену когда завтра?
– Завтра. Шахта, – отвечает Валера. – В… в пять пятьдесят вечера, третья смена. Понял?
– Понял, – слезливо отвечаю я, – но не могу. Извини. Завтра утром – в рудоуправление. Я в НИИ. У нас это строго. Пить – ни-ни. НИИ.
Ну, а впрочем-то, конечно, в "Белую ночь" и еще куда-то, где через соломинку и прочие безобразия: помню только – полосатенькая такая юбка чья-то и негр браслетами тряс, ручными. Звали вроде бы Мгези, а может, и нет, а может, и не негр вовсе, и не юбка. А в общем-то – это все не так уж и важно, где, что и как. Я вот думаю, что, может быть, даже не играет роли и описание просмотренного мною фильма про Киша.
Важно, что сняли тогда, в тот же день с меня мои замечательные подаренные часы.
А так как рассказ этот не просто рассказ, а детективный, называется детективным, то вот и догадайтесь – кто? Кто снял мои часы с меня?
Помните, я велел вам отметить себе шпану в клешах?
Так вот – она – нет.
Она бы, может, и могла, но в Заполярье летом, как известно, летом ночью день. Все светло. Мы шли из темного пустого кинозала клуба Дом металлурга в "Белую ночь" в 23 часа 30 минут местного времени, а на нас солнце с неба светило. Нет, снять часы шпане летом в Заполярье очень трудно.
Детектив есть детектив. В нем все может и должно быть. Уж не Друг ли Валера, пригретый мной на груди, подло снял. Ведь он тоже отмечен (его глаза заблестели, увидев мои часы).
Да нет! Что вы! Как можно! Помилуйте! Валера? Снять?
Полгода жил я у него графом в общежитии, и мы ели картошку из одной алюминиевой сковородки двумя алюминиевыми вилками, украденными в столовой Дорогомиловского студгородка г. Москвы. Да к тому же он получает сто шестьдесят плюс районный коэффициент один и пять плюс десять процентов полярки. Какое уж там красть, снимать часы у друга!
Теперь все торжествуйте!
Остается самое нелогичное, как это может и должно быть в детективе, потому что в детективе может быть все.
Часы с меня снял МОЙ НАЧАЛЬНИК!!!
Торжествуйте, ибо в детективе может и должно быть все. Часы ДЕЙСТВИТЕЛЬНО СНЯЛ С МЕНЯ МОЙ НАЧАЛЬНИК УСАТОВ Ю. М. Снял с меня Юрий Михайлович также плащ, пиджак, рубашку и ботинки. Носки и брюки оставил. В носках и брюках он положил меня спать на деревянную кровать, когда я белой заполярной Кольской ночью ворвался к нам в номер гостиницы городского коммунального хозяйства и, хохоча и плача, рассказал ему про Киша, Валеру, Петрозаводск, негра Мгези, работу, шпуры, МГРИ, а также хотел мыться в ванне.
Вот. Снял с меня часы, а теперь говорит (сказал утром), что уважает меня как молодого специалиста, и что, дескать, это на первый раз, и всякое другое такое, что смотри-де я, что если так себя буду иногда вести, то как бы мне в один прекрасный день не распрощаться с нашим золотым замечательным НИИ, который послал меня в командировку на Кольский, платя командировочные, квартирные и сохраняя по месту работы заработную плату.
Вот так Киш. Вот так Валера. Спасибо! Удружили!
А я торжественно при всех заявляю, что больше так не буду.
ОБМАН ЧУВСТВ
Рабочие-шабашники Гаригозов, Канкрин и некто Сима Кучкин нанялись на хлебоприемный пункт строить баню, которой раньше на хлебоприемном пункте не было.
Вернее, была деревянная.
Сначала дело у них шло весьма и весьма успешно. Гладко. Они сделали каменный фундамент, вывели кладку. Рабочие хлебоприемного пункта установили на кладке швеллер. Оставалось только еще немного бетонных работ, да вывести стропила, да покрыть крышу шифером – вот и все. Ну и еще кой-какие отделочные мелочи, которые были указаны в договоре.
Директор хлебоприемного пункта приходил на стройку – громогласный, румяный, в белой кепке, – энергичный человек.
Пробовал раствор, тыкал мощным кулаком в стенку и все спрашивал:
– Ну что, бичестрой? Скоро?
– Скоро. Скоро, – отвечали шабашники.
– Я вижу, что работа у вас кипит, – говорил директор.
– Кипит. Кипит, – соглашались шабашники.
И Сима Кучкин обычно добавлял:
– И скоро вся выкипит.
– Ха-ха-ха, – басом заливался директор. – Вы смотрите, а то денежки ваши – гоп-тю-тю. Вы смотрите.
Иногда он предавался мечтам:
– Вот будет у нас на хлебоприемном пункте баня. Эх, и заживем же мы, ребята. Женское отделение, мужское. Парилка. Душ. Наработался рабочий – и в баню. Мойся, смывай трудовую копоть. А в вестибюле посажу старуху торговать квасом. Поняли? Все будет как в городе. Красота.
– А что ж вы эту красоту раньше не наводили. Сколько лет ваш хапешник стоит, а у вас моются хрен его знает где, по каким-то закуткам ходят чумазые, – возмущались шабашники.
– Милый мой! – Директор приходил в необычайное волнение. – Милый мой! А руки, руки где? Где я каменщиков вам возьму? Где руки? Заняты все. Хорошо вы вот сейчас подвернулись. Так ведь тоже вон сколько заломили, паразиты.
– А ты как думал, Васильич, – веселились шабашники.
А сумму они и в самом деле заломили приличную – пять тысяч, из которых по две Гаригозову с Канкриным, а тысячу – Симе Кучкину.
Так что в словах директора заключалась некоторая правда. Но не во всех. Например, он зря называл рабочих "бичестрой".
Потому что собственно бичом, не имеющим постоянного места жительства, был только Кучкин, скитавшийся от Тюмени до Чукотки и в напарники взятый на станции. За неимением лучшего, а также из жалости к его бледному виду.
А Гаригозов и Канкрин не только не бичевали, но даже имели на двоих однокомнатную кооперативную квартиру в городе Воскресенске Московской области. И высшее образование по геологической специальности.
Но тут следует отметить, что давно уже друзья по своей геологической специальности не работали. Ввиду кажущейся им невыгодности и малой оплаты ее. А кроме того, они ну просто физически не могли усидеть в конторе с 8-ми до пяти пятнадцати, потому что им становилось плохо и хотелось свежего воздуха.
Так что они сразу как кончили институт, так и не работали. Съездили только на полгода в экспедицию, заработали денег да у знакомых еще подзаняли. Чтобы построить однокомнатную квартиру.
И теперь образ их жизни был таков: летом зашабашивали по Сибири и Дальнему Востоку нашей Родины, а зимой находились в г. Воскресенске в полуторачасовой близости от матушки-Москвы, полной театров, концертных залов и ресторанов.
Так что какие же они бичи? Бичи – это трясущиеся с похмелья личности, ошивающиеся на вокзалах. Вот вроде как Кучкин. Бич он и есть бич. Они бы, конечно, его никогда не взяли, да директор поставил им в договоре жестокий срок, так что Кучкин им понадобился до зарезу.
Ну, они ему тоже помогли – привели его в порядок: купили сапоги, телогрейку и не давали пить водку.
Чем же занимались они в Воскресенске зимой? – может поинтересоваться читатель.
Да кто чем.
Весельчак Канкрин, например, толстяк и дитя природы, очень любил жарить котлеты, варить суп и запекать рыбу на сковородке. Он хотел быть поваром. Но ведь его не взяли бы в повара, учитывая высшее геологическое образование. "Да и что хорошего в поварах? Еще посадят в тюрьму за воровство. А не воровать нельзя. Там зарплата маленькая", – так рассуждал Канкрин, колдуя над котлетами у домашней электроплиты.
А Гаригозов – демоническая худая и сильная личность – любил эти котлеты есть, запивая их минеральной водой "Нарзан". И чуть-чуть вермута.
Обожал также Гаригозов смотреть все подряд кинофильмы и сидеть на Тверском бульваре г. Москвы, вытянув длинные ноги и подставив всего себя солнцу.
А вообще-то он хотел бы иметь званье заслуженного старика-пенсионера и какого-нибудь лауреата, но, к сожалению, был еще довольно молод.
И не было никакой абсолютно надежды, что он когда-либо станет стариком, пенсионером да вдобавок еще и лауреатом.
И не было никакой надежды на то, что Канкрин окажется в поварах.
Поэтому, ввиду отсутствия надежд, молодые люди выстроили кооперативную квартиру и вели вышеописанный образ жизни.
Не чужды они были и искусств: Канкрин умел играть на аккордеоне песню "Над ласковым морем", еврейский танец "Фрейлих", а также марш собственного сочинения. И недурно у него получалось.
К ним, бывало, как придут их, как бы это выразиться, "знакомые" – продавщицы из ближайшего "Гастронома", так Канкрин все играет да играет.
А Гаригозов зато читал "Исповедь" Жан-Жака Руссо. И когда он рассказывал Канкрину эпизоды из этой прекрасной книги, то толстяк слушал с большим вниманием, всплескивая руками и возмущаясь гонениями на гения и прочими безобразиями, творившимися во Франции прошлых веков.
Успешно строили. Потому что они, сами того не замечая, во время шабашки, во время работы, которая длится с утра до ночи, превратились в мастеров на все руки.
А ведь действительно с утра до ночи, Симка снизу кирпичи и раствор подает, а Гаригозов с Канкриным орудуют мастерками.
А Симку они подцепили так. Они пошли на станцию, где было людно, суетливо и какие-то восточные люди пели, сидя на корточках. Пели гортанными голосами песню о своей любви неизвестно к кому. Слава Богу, что они еще хоть не побирались, а то Гаригозов с Канкриным совсем бы растрогались.
И какой-то мужик в рукавицах, несмотря на теплую погоду, ходил и приставал к людям.