– У меня была квартира с газом, – орал мужик. – Послушайте! Я же не могу вам все сразу рассказать. У меня была квартира.
Но его никто не слушал.
– Идеалы и одеялы. Одиночки и моторы! – орал мужик.
Заинтересованные странными речами друзья подошли и стали звать мужика работать.
Пьяный остановился, посмотрел на них и торжественно снял рукавицу. Под ней оказался приготовленный заранее шиш.
– А вот этого ты не видел? Иди-ка ты знаешь куда? – и мужик сказал куда. – У меня квартира была.
Но Гаригозов и Канкрин не отставали.
– Эх, молодые люди, молодые люди, – заговорил мужик, глядя им на ноги. – Эх вы! Вот взять меня. Ведь я имел квартиру и работал завскладом, а ведь у меня нет таких ботинок, как у вас. И курю одну махорочку.
– Угощайтесь.
– Заранее вас благодарю. – Мужик закурил сиятельную папиросу "Казбек" и вскоре, покоренный ласковым отношением нанимателей, согласился на деловое предложение поработать за хорошие деньги.
Справили ему сапоги. Пить не давали. Вот он и работал. Любил повторять:
В ожидании получки Я дошел уже до ручки
– Сима. Зачем ты шатаешься? – спрашивали его друзья. – Сидел бы на одном месте.
– Видишь ли, я считаю, что где есть живой человек, там должны быть и праздношатающиеся, – объяснял Сима и рассказывал, как погубило его жизнь стечение обстоятельств.
А именно: Симе дали однокомнатную квартиру с газом. Сима очень был рад. А напротив было общежитие педучилища.
И в этом самом педучилище в окошках постоянно раздевались и одевались девки. Сима им делал знаки, и они приходили к нему домой.
– И сосали из меня кровь и монеты, – приходил Сима в возбуждение. – Это были чистые пьявки, а не будущие учителя
Далее – все очень просто. Денег стало не хватать, Сима приучился хапать.
– Сколько веровочке ни виться конец будет с кем поведешься от того и наберешься шила в мешке не утаишь Аминь, – так обычно заканчивал Сима свой грустный рассказ
С утра до ночи Весьма успешно Рабочие уже поставили им швеллер, который торчал над кладкой, угрожая сорваться и прихлопнуть кого-нибудь. Так что нужно было начинать бетонные работы.
И несомненно начали бы, а только однажды Сима Кучкин встал утром весь желтый. Он был желтый, как китаец или лимон, и жаловался, что его тошнит и что он, потея, не мог уснуть всю ночь. Отправленный к врачу, он оказался желтушечным больным, и его забрали в инфекционную палату. Где он и лежал, ничего не делая, худея и принимая от друзей складные передачи.
И друзья, которым сделали прививку гамма-глобулина, поняли, что Сима как работник кончился, потому что, будучи бичом, постарается пролежать в больнице, покуда его оттуда не выгонят взашей.
Они поняли это, когда увидели в форточке улыбающееся и веселое кучкинское лицо и рот, который нахально декламировал:
– Алкоголизм – вреднейший пережиток. Здоровья враг, источник зла и пыток.
В общем, друзья выделили ему долю и прекратили посещения.
Они немного поработали в одиночестве, но вдвоем работать было крайне несподручно, медленно, а главное – скучно. И молодые люди почувствовали к работе крайнее отвращение.
А еще директор. Приходил опять и опять и все твердил:
– Вы смотрите, срок есть срок.
И вот как-то раз сидели они в столовой, которая уже была закрытая на обед, а их пустили по блату.
А за соседним столом какой-то мужик в зеленой шляпе, пущенный, по-видимому, тоже по блату, поставил между ног охотничье ружье, а сам обжирался.
Он съел щи за 9 копеек, котлету за 28 копеек, чай за 2 копейки, гуляш за 32 копейки. Потом он взял восемь мясных пирожков и стал их есть, запивая водкой из собственной бутылки.
И, поедая пищу, балагурил со стряпухами, предлагая себя им. На них жениться.
– Нет, – отвечали стряпухи. – Ты нам не нужен, – отвечали стряпухи. – Ты нам не нужен, потому что сам женился с колебаниями семь раз.
– Все верно, – соглашался мужик. – И насчет семи жен и насчет колебаний. Но сейчас я запросто могу быть свободен и жениться еще.
– Это почему? – удивлялись стряпухи.
– А вот потому, – загадочно отвечал мужик. – Потому что семь раз отмерь, а один – отрежь.
И показал рукой, свободной от пирогов, на ружье. Стряпухи хохотали.
А между тем водка у мужика вся кончилась, а пироги остались. Две штуки. Свеженькие, румяненькие. Мужик вынул из кармана потертый золотисто-красный мятый лист с надписью "Почетная грамота" и завернул в него пироги.
– Пригодилась? – не выдержал Канкрин.
– Точно, – осклабился мужик. – Зря ругался, когда мне ее вместо премии сунули. Пригодилась.
И, выйдя на улицу, объяснил, что его седьмая по счету жена не хочет принимать сына от шестой по счету жены.
– Пускай, кричит, он идет к своей мамаше, что, ты ей зря плотишь алимент?
– Ах ты, падла, – говорил мужик седьмой жене.
А та, ласкаясь:
– Не горюй. Я тебе сама скоро сделаю подарочек.
И сделала. А подарочек этот оказались два ее взрослых сына-бандита, которых она скрывала от нового мужа.
– Нет. Так дело не пойдет, – мужик сплюнул. – Я вот сейчас к ним. Или принимаете моего сына, или все убирайтесь вон.
Тут мужик горько заплакал, объяснив при этом, что он все же любит свою седьмую жену, а кроме того, уже полмесяца не работает и прожирает последние деньги.
Тогда Гаригозов и Канкрин, посовещавшись, пригласили его к себе.
– А жену ты не вздумай убивать. Зачем? Пускай она живет. Из-за женщины ты хочешь сесть. Ты об этом подумал?
– Нет, – признался мужик. И завопил: – О! Я люблю женщину, я боготворю женщину.
И работать согласился, а Гаригозова сразу стал называть капитаном.
– Капитан, – кричал он. – Капитан! Не пальнуть ли нам из пушки по планете, капитан.
И потрясал ружьем.
Но Гаригозов ружье это у него отобрал и велел протрезвиться, а протрезвившись, сразу же и приходить. Они, мол, его будут ждать.
– Правильно, – радовался мужик. – Я сейчас пойду, а потом приду. И я буду трезвый.
И пошел, спотыкаясь. А потом вернулся и сказал, приблизив к ним пьяную рожу.
– Жизель, – сказал он.
– Что, что? – удивился Гаригозов.
– Жизель, – сказал мужик, – я тоже был в Москве и видел там балет "Жизель". Если вы оба из Москвы, то вы мне про нее все подробно расскажете.
– Ладно, ладно, – сказали друзья и ушли.
Но вид стройки был уныл. Друзья плюнули и заговорили о жизни. О своей и вообще. Постепенно они перешли от вопросов конкретных, как то: котлеты, деньги, квартиры, на темы столь отвлеченные, что вы сейчас вдруг очень удивитесь, узнав, о чем они спорили.
– Даже чувства, испытываемые мной, и то – вранье, – сказал Гаригозов.
Канкрин изумился.
– Да. Я часто волнуюсь, – говорил Гаригозов. – Я придумываю себе злобу, ненависть, смятение, радость, как и ты, как и все.
– Да ну уж, – не верил Канкрин.
– Все придумано, и я не вижу никакого конца и я не вижу никакого начала. И ничего нет у человека.
– Эко тебя повело. Как ничего нет, как это?
– Ничего. Единственное, что есть у человека, – это его тело. А чувств нет. Есть обман чувств.
– А вот если я тебе надаю сейчас по щекам, что ты сделаешь? Ты меня убьешь?
– Убью. Я тебя убью вот из этого ружья. – И Гаригозов показал на ружье.
– Но это же будет вспышка чувств.
– Нет. Не убеждай. Это будет вранье, обман, – сказал Гаригозов тихо и печально.
То есть совершенно пустой и бессодержательный спор, торопливые слова, какая-то чушь, лишенная элементарной логики. Хотя что есть логика, как не сборник софизмов? Это ведь так же ясно, как и то, что только умный человек может стать дураком.
Это я к тому, что Канкрин вдруг подошел к Гаригозову и надавал ему по щекам.
– Ты меня оскорбил, извинись, – сказал Гаригозов.
– Да. Я тебя оскорбил, поэтому я тебя сейчас еще разик стукну, а потом извинюсь, – веселился Канкрин.
– Заткнись, – искусственно вызверился Гаригозов. – Я тебя сейчас убью.
И, подняв ружье, стал целиться в Канкрина. Канкрин крикнул:
– Ура. Капитан! Не пальнуть ли нам из пушки по планете, капитан?
– А, черт, – сказал Гаригозов и выстрелил. Вверх он выстрелил. В воздух, так сказать.
А вот тут-то и случилось несчастье, потому что охотник на жен оказался таким идиотом, что зарядил ружье пулей жакан. И эта пуля, по несчастному стечению обстоятельств, выбила кирпич, на котором держался стальной швеллер.
– Берегись, дорогой Канкрин, – крикнул Гаригозов.
– Берегись, дорогой Гаригозов, – крикнул Канкрин.
Но было уже поздно. Швеллер стал падать на Гаригозова и Канкрина. Они пытались разбежаться, но швеллер перебил им конечности: одному руку, а другому ногу.
Вот так иной раз кончаются нелепые споры. Теперь друзья тоже лежат в больнице и будут лежать там еще очень долго, потому что кости у них поломаны в двух и трех местах. Есть переломы открытые, а есть и закрытые.
Был и директор. Принес винограду и говорит:
– Вы что же это? Ну, поправляйтесь. – И ушел.
– Не везет же, черт. Он нам, наверное, денег не даст. Что мы будем делать? Неужели придется в контору опять долбиться? – сказал Гаригозов.
– Ну почему все неприятности падают на нас сверху, – философствовал Канкрин. – Вот ведь если бы балка лежала на земле, то она ведь не упала бы на нас.
– А зато ты мог, спеша, споткнуться и сломать себе ногу.
– А куда мне спешить? – возразил Канкрин. – Нога же у меня и так сломана.
И он был прав, наверное, а Гаригозов нет, а может быть, и наоборот. Черт их разберет, кто из них прав, а кто виноват. Черт их поймет, кто у них виновен, а кто невиновен. Просто вот приключилась такая история, и уж который день лежат бедные шабашники на койках, лениво рассматривая картины природы, находящейся за пыльным окном. Как солнце всходит утром и куда оно уходит вечером.
ТОРЧОК
Раздался тройной уверенный звонок. Гаригозов вскочил рывком и торжественно открыл дверь. На секунду его развеселая физиономия омрачилась, но он тут же взял себя в руки и захлопотал вокруг пришедшего участливой пчелкой.
– Сколько лет, столько и зим, – метко заметил его друг Канкрин, важно принимая ухаживания, снимая ондатровую шапку, разматывая мохеровый шарф.
– А я-то думаю, кто может быть? – радовался Гаригозов, увлекая друга на кухню, облагороженную светлым кафелем.
– Подожди, Витек, – осадил его Канкрин. – Мне ж хоть с хозяйкой дома для начала надо поздороваться.
Гаригозов скупо улыбнулся.
– Перебьешься, – сообщил он. – Хозяйка дома от меня ушедши – совсем и вон.
– Тю?! – удивился Канкрин, основательно размещаясь близ пластмассового кухонного столика. – С чего бы это?
– А с лыж, – пояснил Гаригозов. – С тех самых лыж.
– Бог памяти, бог памяти, – зачесал Канкрин в затылке. – Постой, да ведь это – прошлый год, когда ты на Сопке физиономией в березу въехал, а тебе потом бюллетень не оплатили?
– Эхе-хе, дружище ты мой, – качнулся Гаригозов. – Прошлый год есть прошлый год. Ближе бери. Помнишь, еще этот был, с музкомедии, скрипач – не скрипач, а ты потом говоришь: "Айда на лыжи, как будто я – швед".
– Погоди, погоди, какой такой швед? – мучился Канкрин.
– "Старка" – ноль пять, портвейн с аистом – ноль восемь два раза, "Рубину" ноль семьдесят пять – бессчетно, – перечислял Гаригозов.
– А-а! – озарило Канкрина. – Так это и не скрипач вовсе был, он в цирке билетером работает. И не я, не я, это он сказал: "Айдате на крышу. Будем там кружить под куполом города, как финны в лунном сиянье". Вишь, не швед, а финн. У меня память крепкая, я все помню.
– Ну, швед ли, финн, а только мне теперь все равно, – сказал Гаригозов.
– И что? Совсем ушла? – деликатно осведомился Канкрин.
– Сказала, что совсем. Это, говорит, выше моих моральных сил, потому что мог-де я упасть вниз и разбиться, как пол-литра. А она-де без пяти минут вдова…
– Тонкая натура! – не одобрил Канкрин. – Там же ограждение, куда падать?
И забормотал:
– Вот пол-литра, она точно могла. Дзынь – и пиши пропало. А только пол-литры у нас уже не было. Это я точно помню. Мы "Тройной" потом пили, я все помню.
Но Гаригозов не вслушивался. Он тем временем собирал на стол. Колбаски подрезал, сырку, достал печенье.
– Печенье курабье, – сказал он. – Ну, давай чай пить.
Канкрин дернулся и смолчал. Он даже сделал вид, что вовсе его это странное приглашение не касается.
Но когда Гаригозов и в самом деле принялся разливать по чашкам заварку, он не выдержал:
– Слушай, а погорячей это что же – ничего не будет?
– А чай горячий, – вроде бы ничего не понимал Гаригозов. – Чаек у нас исключительно горяченький, свеженький, индийский…
– Ты не виляй, ты знаешь, о чем я говорю, – сухо заметил Канкрин.
– А-а! Ба-а! Ты, наверное, это про спиртовые напитки? Да? А я-то думаю, про что это он? А он про спиртовые напитки. Ты ведь про спиртовые, да?
Канкрин напрягся.
– Да! – гордо выдохнул он. Да так выдохнул, что впору бы закусить от его крепкого дыхания.
– Вот с тех пор и не держим, как семейная жизнь ушла. Уже с неделю, – объяснил Гаригозов, строго глядя на приятеля.
– Ну, глупости-то, – свял тот.
И ковырнул пластмассовую столешницу крепким желтым ногтем.
– А ведь я те точно говорю, Сережа, – вдруг задушевно начал Гаригозов. – Я те точно говорю: ну ее совсем в болото! Утром башка трещит, рука играет – туфлю не завязать. В башку, как в рельсу, стучит, и все смекаешь, чего вчера наделал: мож, детсад поджег, а мож, еще чего хуже.
– Ну уж… детсад, – защищался Канкрин.
– Дак ведь и страшно кругозор сужается, Сережа! – прошептал Гаригозов. – Точно! Я заметил. Сужается в преломлении водочной бутылки. Знаешь, как на шарже рисуют: пьяница сидит в бутылке, и пробка запечатанная. Ну как тебя нарисовали, помнишь? Ты сидишь в бутылке, и пробка запечатанная. Помнишь?
– Да помню я, помню, чё пристал! – возмутился Канкрин.
– Вот и получается – смотришь через горлышко. Сидишь и смотришь. Понял?
– Понял я, понял!.. – вдруг нелепо вспыхнул Канкрин. Он поднялся, сунул Гаригозову руку и официально сказал на прощанье: – Все понял. Прощевай, покеда. Желаю счастливой новой жизни.
Но голос его дрожал от обиды.
– Как хочешь, Сережа, – грустно сказал Гаригозов. Но я действительно теперь стал другой. Только сейчас я, кажется, на самом деле живу. Дышу запахом хвои, читаю книгу. Позавчера был на концерте в музкомедии.
– Далась тебе эта музкомедия, – проворчал Канкрин. И вдруг его глаза наполнились слезами. – А я вот, брат, и в кино-то, наверное, лет десять не был, – всхлипнул он. – Все водка, да рассыпуха, да пивцо…
– Да он так себе, концертишка, оказался, ничего особенного, – утешал его добрый Гаригозов.
Но Канкрин не слушал. Канкрин уже плакал навзрыд.
– Слава те господи, что ты мне все так хорошо рассказал. А то я вон опять, как дурак, полбанки припер. И могли бы засандалить! А так – все! Торчок! На, бери пузырь, швыряй в окно, и идем к новой жизни обои! Все! Торчок! Завязано!
И он стал суетливо совать в гаригозовские руки упомянутую бутылку.
Однако Гаригозова это действие почему-то нисколько не вдохновило.
– А что ты ее мне суешь? – нахмурился он. – Бутылка твоя, ты зачем ее мне суешь?
– Швыряй ее, швыряй! – командовал преображенный Канкрин.
– Здрасьте, еще че не хватало! Твоя бутылка, ты ей и распоряжайся.
– Ты пойми! – возопил Канкрин. – Ты щас крепок, а я еще не совсем. Окажи такую братскую услугу!
– Нет уж, извини, дорогой Сереженька! Бутылке ты хозяин, а я – дому хозяин. В конце концов ты мой гость. Ничего себе, я к тебе в гости пришел, а ты у меня подарок хвать – и в окошко! Да я что, баба, что ли?
– Баба не баба, – рассвирепел Канкрин. – А раз взялся меня тартать в новую жизнь, так будь добр – кидай, стервец!
– Ни за что! – отчеканил Гаригозов, твердо глядя на друга.
– Нет? – горько спросил Канкрин.
– Да, – смело ответил Гаригозов.
– Так "нет" или "да"?
– "Да" в смысле "нет", – сказал Гаригозов.
– Ну, тогда я сам ее махану, – размахнулся Канкрин.
Но Гаригозов мощно вцепился ему в рукав.
– А дети? – свистящим шепотом заявил он.
– Какие дети? – опешил Канкрин.
– Дети под окошком пройдут, а в них бутылка попадет.
Канкрин впечатался в Гаригозова тяжелым взором и жутко скрипнул зубами. Гаригозов молчал.
– Давай… болт с ней, – наконец отозвался он. – Выльем в раковину.
– Не могу, не могу! – Канкрин снова заплакал и стал гулко лупить себя кулаком по туловищу. – Не могу, боюсь, сердце не выдержит.
– Что же делать будем, Сереженька? – тоскливо спросил Гаригозов.
– Не знаю, Витек, – тоскливо ответил Канкрин.
Ну и когда Неля Ивановна, прослышав о трезвых доблестях мужа, поднималась сияющая по лестнице, имея в счастливых руках бутылочку легкого сухого и ароматнейший торт "Прага", то задержало ее на площадке дружное пение:
Нам года не беда, Если к цели идем мы большой. Оставайтесь, друзья, молодыми…
Она распахнула плохо запертую дверь. Гаригозов солировал, а Канкрин вторил, вдохновенно дирижируя при содействии печального селедочного скелета.
Никогда! Никогда! Никогда не старейте душой!
Все трое остолбенели.
ПОД МЛЕЧНЫМ ПУТЕМ, ПОСРЕДИ ПЛАНЕТЫ
Из письма к институтскому другу
А еще я тебе скажу, дорогой Сашок, что в нашем дорогом героическом многоквартирном доме, откуда ты маханул с распределения, как фрайер, а я остался, как якобы герой, то там в этом доме живет громадное множество хороших людей, которых вовсе нет нужды перечислять поименно, пофамильно, согласно профессиям, потому что ты их, во-первых, всех как облупленных знал, а во-вторых, потому, что ты открой любую газету, и там они все уже есть под рубрикой "Простые люди", то есть, прости, "Простые труженики". Кто варит сталь, кто варит борщ, который нам с тобой не есть, кто тачает, так сказать, сапоги, а некоторые даже, как твой покорный слуга, укрепляют завоевания научно-технической революции и двигают ее вглубь до самого крайнего бесконечного предела, сидя за письменным столом своей шлакоблочной конторы (построили нам таки новое здание, рано ты сбежал с переднего края пятилеток). Потому что да я ж и сам хват! Достиг, как ты знаешь, громадных успехов. И не важно каких! Всем доволен, все имею, с той женой развелся, а вот только нету у меня телефона, как будто телефон уж это такая нематериалистическая вещь, чистый продукт идеализма и экзистенциализма Льва Шестова, что уж его никак невозможно ухватить за провод чистой рукой, как ни пытайся и к кому ни ходи.