– Дверочку хлопните за собой, а то кто-нибудь может на повороте выпасть.
Она же молчит и удобно устраивается в кресле спиной к движению, боком к двери.
Тогда один из пассажиров, Самсонов, солидный такой человек, даже вспылил:
– Девушка, вы что, не понимаете, понимаешь?.. Вам ведь говорят? Поберегите себя, понимаешь… Ведь вы покалечиться можете…
– Этого не бывает никогда, – сказала фифа крашеная, захохотала и тут же вылетела вон.
Выскочил шофер. И мы кое-кто, трудящиеся, вышли, любопытные.
Фифа крашеная лежала на городском снегу. Покалеченная. В гневе. Под глазом у нее имелся синяк, и она говорила такие речи:
– Я на вас подам на суд, шофер! Не думай, что тебе это так сойдет даром! Я запомнила твой номер. Он – КРЯ-КРЯ 11 – 13. Я восстановлю справедливость.
Шофер от таких слов натурально заплакал. Он вскричал, протягивая по направлению к нам свои короткие руки:
– Я ж вить предупреждал! Где справедливость, трудящие?! Вить она же, фифа крашеная, подаст! Она подаст, и я буду ответчик, а она – истец!
– И за "фифу крашеную" ты ответишь, – посулилась фифа крашеная. И, не желая вставать, тут же встала и пошла писать заявление.
Шофер тогда стал бить себя в грудь и кричать, ища сочувствия:
– Ах я несчастный! Лучше бы я сам выпал из своего же автомобиля!
Но мы молчали. Потому что время шло, а такси стояло. Вот если бы наоборот – тогда другое дело.
ПОРЫВ ДУШИ
Так и закончился этот замечательный спектакль. Товарищ Никодим лишний раз отер слезы платочком, лишний раз стукнул в ладошки и потянулся вслед за публикой из зрительного зала Театра юного зрителя, расположенного в городе К.
А был он служащий сильно вежливый да культурный. Он не только знал, как держать нож и как держать вилку. Он еще и всем дамамвсегда давал место, он всем дамам всегда дорогу уступал – путь, проход и пространство.
Вот и сейчас – он встал у выхода и принялся пропускать дам. Никодим их пропускал, пропускал, пропускал, а потом и видит – в театре он уже остался один. Все дамы и зрители уже ушли из театра, и Никодим остался в театре один.
Медленно гасли огни, и голоса удалялись, и сыростью внезапно потянуло – Никодим остался в театре один.
– Ау! Простите! Кто закрыл дверь! – крикнул было Никодим, но лишь собственное эхо, отражавшееся от бесчисленного кафеля и зеркал театрального покоя, слышал он в ответ.
– В конце концов, тут же должен быть какой-либо, по-видимому, служебный выход, – громко сказал Никодим. И отправился искать служебный выход.
Но ступив, заметил, что двигается гораздо медленней, чем обычно. Чуть передвигал ноги Никодим, тихо скользя по навощенному паркету. А вокруг – шторы, тяжелый малиновый бархат вокруг, и – темь, темь, темь.
В узком же коридоре вообще оказался мрак непроглядный. Никодим зажмурил глаза и вытянул дрожащие руки. Когда руки ничего нe касались – Никодим двигался, когда касались – Никодим останавливался. Так шел Никодим.
Но до каких, спрашивается, пор можно так идти? Никодим в отчаянье открыл глаза и увидел далеко-далеко размытый квадратик света.
Никодиму полегчало. Он ринулся, споткнулся и выбежал на сцену.
Никодим выбежал на сцену. Никодим стоял в центре сцены, на серой площадке, высветленной одним-единственным непогасшим софитом. Никодим стоял в центре сцены. Окаменели тяжелые кулисы. Неубранные декорации окаменели. С театрального неба свисала веревка. Никодим стоял в центре сцены.
И тут – случилось! Знаток манер, тишайший театрал с окладом 110 рублей вдруг грозно вгляделся в зиянье зрительного зала и завопил:
– Жабы и крокодилы! Порожденья ехидны! Слышите меня?! С вами говорит принц Никодим! Пришли смотреть мои страданья? Ха-ха-ха! Не выйдет! Я не обнаружу своих страданий! Я не покажу вам моих страданий! Я не выкажу вам своих страданий! Ибо я – счастлив! Я сижу в конторе с девяти до шести. Я занимаюсь ерундой. Меня грязью на улице обрызгали. Жена подарила запонки сволочам. Водоемы засоряют! Атомные испытания проводят! Я страдаю! Но я – счастлив! Ибо я – жив!
И он с ненормальной для тщедушного человека в очках ловкостью уцепился за свисающую веревку и стал активно раскачиваться, касаясь башмаками то фанерного леса, то бутафорского трона.
Разинув рты глядели на эту жуткую картину распада личности два заработавшихся театральных деятеля – заведующий литературной частью Альфред Карандиевский и машинист сцены Валентин.
Они смотрели, смотрели, а потом решительно шагнули из тьмы. И громко приказали:
– Эй! Гусь! Слазь!
А он их даже и не слушает. Он все пуще раскачивается. Он уже, можно сказать, летает. Он кричит:
– Я страдаю, но я – счастлив! Я жив! Я страдаю! Я счастлив!
– Побьем! – пригрозили деятели.
– Бить иль не бить – не в том вопрос! – крикнул раскачивающийся "принц". – Не в том! Кыш! Ну! Идиоты!
И, сделав вираж, он улетел в направлении директорской ложи, где глухо шмякнулся оземь.
И наступила строгая тишина. Веревка, правда, еще маленько поскрипывала, а потом наступила строгая тишина.
– Пошли-ка его обнаружим, Альфред! – обрадовался машинист. – Пощупаем, что за черт!
Но опытный в делах подобного рода Карандиевский не радовался. Он сказал:
– Ты это дело брось, Валентин! Брось! Понял меня? Брось! Еще неизвестно, кто кого обнаружит. Может, это – порыв души? Может, и это – искусство? Понял? Пускай его утром дяди ищут и штрафуют на червонец. А ты туши свет, сынок! Утра вечера мудренее!
– Понял! Все с ходу понял! – гаркнул Валентин, и они ушли.
Они пошли в шашлычную "Эльбрус", где, выпив водки, громко разговаривали об искусстве.
– Эй ты, патлатый, ты что, в Африку собрался, сопляк? – обратился к длинноволосому Валентину незнакомый толстяк, окруженный цветущими красотками.
Мешковатый Карандиевский молчал, а машинист сцены Валентин внимательно посмотрел на толстяка и ударил его по лицу.
Посыпалась посуда, закричали красавицы, и все трое, включая толстяка, ночевали в пятом отделении милиции.
А Никодим к утру исчез. Он исчез и совершенно правильно сделал, что исчез. Дожидаться с его зарплатой десятирублевого штрафа было бы чистым безумием.
Так и закончился этот замечательный спектакль.
СТАРАЯ ИДЕАЛИСТИЧЕСКАЯ СКАЗКА
Под прямыми лучами солнца, принадлежащего Украинской ССР, нежились на галечном пляже друзья по курортной комнате: доктор Царьков-Коломенский Валерий Иванович, полковник Шеин и некто Рябов, не совсем простой человек.
Разговор тянулся вялый. Слова доктора были в основном посвящены чудесным свойствам лекарства с дурацким названием "мумиё". Это лекарство доктор сам прошлый год с компанией искал в Присаянской тайге. И нашел. А сейчас об этом рассказывал. Полковник в ответ крякал и пыхтел. А Рябов вообще молчал, вытянувшись в шезлонге и не сняв золоченых очечков. Сам был робкий, застенчивый, унылый. Трудно сходился с людьми.
Постепенно, как это водится только у русских, разговор перекинулся с частностей на всеобщее. Царьков вдруг заговорил обо всем чудесном, что, несмотря на науку, еще присутствует в жизни.
– Ибо наука – враг всего чудесного, – твердил он, оглаживая свою черную и крепкую бороду. – Где есть наука – там нету места чудесному. И наоборот!
– Совершенно верно, – согласился Шеин. А Рябов и опять смолчал.
– Собаки, например! – вяло кричал доктор. – Им не нужно лекарств! Сами себе ищут травку. И получается, что все наши научно-исследовательские институты – ничто по сравнению с обонянием обычного Бобика.
– Ну, уж вы… – запыхтел полковник. – Это ж даже ж, хе-хе-хе, определенное отрицание вашей же науки Гиппократа.
Как видите, спор принимал интересное направление.
– Не, – вдруг сказал Рябов. Друзья посмотрели на него.
– Что означает ваше "не", юноша? – напружинился полковник.
– Вы со мной несогласны? – заинтересовался доктор.
Тут Рябов страшно смутился. Он схватился за очечки, протер их, снова надел и заявил дрожащим голоском:
– Что вы! Я – за вас. Но я и не против вас, – поспешил он объясниться с полковником. – Я, то есть мы с вами, доктор, не отрицаем всякую науку. Мы просто подчеркиваем многовариантность бытия, правда? Ведь возможности человека использованы всего лишь на 0,000001 %. Человек, например, может все. Он даже может, усилием воли, разумеется, зависать в воздухе!
– Чего? – удивился офицер.
– А – летать, – тонко улыбаясь, пояснил Царьков. – Наш друг хочет сказать, что человек сам и безо всего может летать, если того захочет его разум. А только это… – он выдержал паузу, – это – старая идеалистическая сказка.
– Во-во, – поддержал полковник.
– Не летать, – осмелился уточнить Рябов. – А лишь зависать в воздухе.
Доктор улыбался. Полковнику же при этих словах страшно захотелось пива. Полковник сглотнул, а доктор почти вежливо обратился к Рябову:
– И это всем простым людям дано или только избранным личностям?
– Не знаю, – потупился Рябов.
– А вы сами не можете продемонстрировать нам такой дивный случай?
– Могу, – тихо сказал Рябов.
– Но, разумеется, не желаете? – рассмеялся доктор.
– Не хочу, но могу. Впрочем, могу и несмотря на нежелание, – совсем запутался Рябов.
Доктор вежливо захлопал в ладоши.
И тогда Рябов частично сложил шезлонг, превратив его в стул. Сел на стул. Напружинился. И немедленно медленно поднялся в небеса.
Представляете, какое тут наступило молчание?
Полковник дышал открытым ртом. А доктор спросил заикаясь:
– Ну и что? Что там видно?
Сверху донесся унылый голос Рябова:
– Космос! Открылась бездна, звезд полна! Окоем! Тучки небесные, вечные странницы! Философия! И, кроме того, тут, оказывается, рядом женский пляж, весь усеянный голыми женскими телами.
– Неужто… совсем… голыми? – задохнулся полковник.
– Натурально голыми, – так же уныло прокричал Рябов.
– И все… э… прелести видно? – оживился доктор.
– Ну…
– Так ты это, Рябов! Ты возьми нас с собой, – засуетился полковник. И обратился к доктору: – Валерий Михалыч, скажи хоть ты ему, чтоб он нас взял!
– Рябов! – крикнул доктор. – Ты слышишь?
– Низзя, – уныло, нерешительно отвечал Рябов.
– Ну, Рябов, не знали мы, что ты такая свинья, – горько сказал полковник.
– Да уж, – сухо подтвердил доктор.
– Правда же – низзя, – жалобно сказал Рябов. Но все-таки сильно снизился.
Доктор с полковником подпрыгнули и уцепились. Но стул не выдержал такой перегрузки и сразу упал вниз на то место, где он и раньше стоял. Упал, вызвав окончательное оцепенение у собравшегося пляжного народа, который стал невольным изумленным свидетелем вышеописанного.
Все друзья, кроме Рябова, раскатились по галечному пляжу, причинив себе некоторый телесный вред. Доктор горько пошутил, вытирая сочащуюся кровь:
– Вот оно! Факт, как говорится, на лицо!
У полковника под глазом наливалась синяя гуля.
А Рябов молчал. Он тихо сидел на стуле, и при первом же взгляде на него становилось ясно, что человек этот не совсем прост. Такие люди опасны для общества, и как только они где появляются в общественном месте – у них необходимо с ходу требовать документы! Такие люди опасны для общества! Таких людей неплохо бы и вообще изолировать от общества куда-нибудь подальше!
БЛАГОРОДНЫЙ ПОСТУПОК НА ОБЩЕСТВЕННОМ ТРАНСПОРТЕ
Чувствую, что никуда мне не деться от общественного транспорта: от троллейбусов, автобусов, трамваев. Он, они окружают меня повсюду и наполняют мою жизнь.
Поэтому чтобы отдать транспорту транспортово и снять перед ним шляпу, я и привожу нижеописанную благородную историю, которая недавно приключилась со мной на транспорте и которую я запомню из благодарности по гроб жизни.
…Ехал я как-то с работы. Вернее, не ехал, а стоял на остановке. Время идет. Автобусы шыньг-шыньг мимо. И мой № 7 тоже. Не останавливается.
А я тут знаю, что делать. Я сразу взял и закурил дорогую "Столичную" сигарету из пачки ценой сорок копеек.
Ну и точно. Я и затянуться не успел, как появился из-за угла и встал передо мной мой № 7 с раскрытой задней дверцей.
Я выкинул дорогую сигарету и полез в теплую автобусную массу, состоящую из человеческих тел, держа над головой портфель.
Меня за портфель в автобусе всегда очень ругают. Мой портфель не приспособлен для автобуса. Если его держать над головой, то из него начинает сыпаться всякая дрянь гражданам в глаза: табачные крошечки, монетки, спички, бумажечки, вода какая-нибудь из него льется, жидкость.
Ругаются ужасно.
А если его опустить вниз, то тоже нельзя, потому что он не дает людям стоять на его месте. Они думают, что вот пустота и устремляются, чтобы стоять, а там видят портфель, и их это очень озлобляет.
А если влево или вправо, то есть к окну, то вообще скандал. На вытянутой руке мне его все время не удержать ввиду слабого телесного развития, и приходится склоняться, пристраиваться за портфелем. А тут сидящие пассажиры начинают кричать так:
– Не наваливайтесь! Держитесь как следует! Я вам вовсе не подушка!
Ужасное положение! Я раз даже попытался подсунуть портфель к кондукторше, так она и рассуждать не стала. Взяла да и плюнула на мой портфель сухой слюной. Я его и забрал, оплеванный.
Итак, я залез в автобус и стою, притиснутый костями к закрывшейся резиново-стеклянной двери.
И тут, замученный, обливающийся потом, я слышу нечто. И это нечто произносится стальным мужским голосом с богатой модуляцией:
– Давайте-ка ваш портфель сюда!
Мысли мои расщепились, как атомные ядра, в моей бедной голове произошел взрыв, и я, повернутый лицом к автобусной двери, не видящий, лишь пролепетал:
– Это куда "сюда"?
– Да вот сюда, мне. Я сижу и подержу ваш портфель, – сказал стальноголосый.
И я, не видя куда, где, передал куда-то портфель и сам остался стоять – прижатый, оцепеневший, замученный, потный.
Едем дальше, и тут, конечно, вышло как всегда выходит: в автобусе как-то все на ходу уплотнилось, сжалось, утряслось, так что я смог и вдохнуть полной грудью и развернуться от двери на 180 градусов.
Вот тут-то я и увидел картину, настолько поразившую мое бедное сердце, что я ее, эту картину, не забуду никогда.
На заднем сиденье, окруженный и сдавленный пассажирами, среди толчеи и жары мирно дремал молодой человек лет тридцати пяти, держа на своих коленях мой портфель.
И ничего-то в нем особенного не было. Лысоватый молодой человек. Бритый. В нейлоновой сорочке. Вернее, небритый, если приглядеться. И рубашка грязная. Ничего особенного.
Но он держал на своих коленях мой портфель и был мне тем самым милее всех других трудящихся.
Я ему говорю, трогая пальцем за плечо:
– Товарищ! Я уже все. Я распрямился. Давайте мне портфель.
Неожиданно зоркие глаза поднял на меня дремавший благодетель:
– А вы что, сейчас выходите?
– Нет. Не выхожу.
– Так вы стойте, а я подержу. Это не составит для меня ровно никакого труда.
И опять закрыл свои зоркие глаза.
И тут я не выдержал. Скупые слезы заструились из обоих моих глаз. Вниз по щекам. Слава Богу еще, что в автобусе все ехали мокрые и потные, так что я даже в слезах ни от кого не отличался, а то что бы сказали люди, увидев меня плачущим?
Проплакавшись, я огляделся.
Автобус несся полным ходом. Попритих шум, попритих и галдеж. Многих сморило. И сидел на заднем сиденье и спал, храпя, молодой человек лет эдак тридцати пяти, и на его коленях – мой портфель.
А дальше – едущий автобус стал пустеть, опустел, я сел, мы приехали на конечную остановку, автобус там немного постоял, мы поехали, автобус доехал до противоположной конечной, мы опять поехали, а благородный молодой человек все спал и спал. Он заснул, не выпуская из рук моего портфеля.
Я не давал его обижать. Я брал за него проездные билеты, а также отгонял веточкой мух от его спящего лица.
И уже спала дневная жара, стало темнеть, когда молодой человек наконец проснулся. Он сказал: "Где я?" – потом молча отдал мне портфель и тихо встал на ступеньку около дверцы, примолвив кондуктору, что он сейчас выходит.
Я кинулся к нему и сказал:
– Что мне сделать для вас? Благородный вы мой человечище? Может, мне вам дать рубль?
– Не надо, – сказал молодой человек, – у меня у самого сегодня была получка.
И, помолчав, добавил:
– Это будет нехорошо.
И открылась дверь, и он спрыгнул, и он стал уже исчезать в наступающих сиреневых сумерках, когда я крикнул, простирая руку и нисколько не боясь, что мне ее прижмет автобусной дверью.
– Хотите, я подарю вам свой портфель?
Приблизившееся из полутьма бледное лицо молодого человека сказало мне:
– Хочу, но не надо. Это сведет к нулю весь мой благородный поступок на общественном транспорте.
– Так что же мне сделать для вас, жестокосердный и благородный вы мой мучитель?
– Вот что, – сердито нахмурясь, сказал молодой человек, – вовсе ни к чему вся эта мелодрама. Я совершил обычный благородный поступок, а вы зачем-то желаете меня благодарить.
И он, обиженный, стал окончательно исчезать в загустевших сумерках, и оттуда еще раз, последний раз раздался его голос:
– А если вы хотите сделать тоже что-нибудь полезное, то постарайтесь, чтобы этот поступок попал в печать. Чтоб кой-кто призадумался, кой-кто покраснел, а кой-кто обрадовался.
И исчез.
Вот я и стараюсь. Я описываю его поступок, полный благородства, и не могу уже больше писать от волнения. Как вспомню тот день, как вспомню, что завтра снова ехать на работу, так весь волнуюсь и вздрагиваю. Не могу больше писать! Простите меня!
ХОРОШАЯ ДУБИНА
Городская сказка
Жена сказала мужу:
– Если ты, скотина, посмотришь в зеркало, то увидишь там лицо полного, обрюзгшего идиота. Ты не даешь мне денег на хозяйство, потому что у тебя их нет при зарплате 125 рублей плюс 40 процентов прогрессивки в квартал. Прошлый раз ты мне дал 15 рублей, а из остальных взял 30 рублей взаймы, из которых, я знаю, уже истратил 10 рублей на такси и на 15 купил различных продуктов: хлеба, молока, яичек, масла, мяса, круп. Ты не уважаешь меня и относишься ко мне оскорбительно, смея приводить в пример женщин-декабристок, потому что ты подлец, хам, свинья и неотесанный неуч, у которого нету ничего святого Ты совершенно опустился и тянешь меня на то дно, где всегда лежал и чавкал, находя в этом удовольствие. И я когда-нибудь уйду от тебя к маме, потому что дальше такое продолжаться не может. Мы должны, наконец, серьезно поговорить, и если мы не понимаем друг друга, то нам лучше расстаться, потому что женщине нужен орел, а не мокрое ощипанное животное, петух с интеллектом неандертальца и выпученными от слабоумия глазами.
А муж посмотрел в зеркало и нашел, что она не права.