На следующее утро я отправился искать шамана. Не буду говорить, как я блуждал по широким улицам и по улицам узким, как заходил в большие парки, как расспрашивал людей. Многие смотрели на меня как на безумного. К тому же я не знал, как на их языке называть шамана, поэтому я описывал его: описывал невысокого сутулого человека в черных одеждах, с длинными волосами и седой спутанной бородой, с глазами как два черных угля, с пронзительным голосом и с посохом, усеянным колокольцами. И многие люди земли Огон, встреченные мною, сдерживали смех и советовали обратиться в полицию - они думали, что я ищу какого-то бродягу, ибо не знали, что в их земле живут шаманы из земли Хорон. Шаманы-магоги.
Но не стану я рассказывать, что мне пришлось испытать. Скажу лишь, что я нашел его. Он был в одном парке, довольно далеко от дома Джованни. Я сразу же услышал его пронзительный голос и пошел на него. Из-за деревьев мне открылась площадка, на которой наш шаман в одиночку проповедовал перед небольшой толпой. Я поначалу не узнал его - он исхудал до невозможности, словно держась одною силой проповеди. В стороне выгуливали собак, на газонах лежали загорающие, на скамейках сидели люди и читали книги. И над всем этим разносился резкий голос нашего шамана:
- …И что же я вижу? Что, город благоденствующий? Э нет! Город обреченный, погрязший в разврате, - вот что я вижу! И я говорю вам: скоро придет земле вашей конец. Это я вам говорю - человек знающий. Потому, что я знаю, я вам об этом говорю. Приходит, приближается день возмездия. Так говорят Великие Духи: лишитесь жизни за свои грехи и погибнете!
Его внимательно слушали, и я удивился, услышав, что говорит он на языке земли Огон, говорит чисто и бегло. Я заслушался. Это была прекрасная проповедь. Он так живописал скорые напасти, ожидающие землю Огон, что я зажмурился. Огненный град и смерть от меча рисовались мне. Сами грозные Великие Духи Каракирдык, Чучкобыл, Жуйжолу, Достал, Курукчычар, Муздак, Балбан, Чычкан, Шашмык шли на грешные земли во главе народа магогов.
И в то же время меня не оставляла мысль, что это говорит шаман, оставленный духами. Шаман, который уже и забыл, как давно они к нему говорили. Глаголит убедительно, так, что каждое слово до души пронимает, - а сам неуверен. Запугивает легкосердечных людей земли Огон - а сам оставлен.
Но тут произошло самое удивительное. Шаман закончил свою проповедь, и ему захлопали. Он не обратил на это внимания, а наклонился и принялся собирать деньги - да, ему кидали монеты и купюры! Словно гром небесный поразил меня - я стоял и смотрел. Шаман собирал монеты, некоторые откатились довольно далеко. Он шел туда, где они лежали, и подбирал их. Он подобрал их все, развернулся и, не слушая редких хлопков, удалился.
Тогда и я потихоньку ушел.
Совсем озадаченный, возвращался я домой. Что мне сказать землякам? Рассказать ли о том, что я видел? Поверят ли мне? Или, что важнее, отнесутся ли к этому серьезно? Ведь для них речи шамана да и он сам - всего лишь ручей, журчащий в стороне, дальние раскаты грома. Но что если этот гром предвещает грозу? Как-то они встретят потоки ливня? Разные мысли мучили меня, пока я шел домой.
И я не смог принять никакого решения. Кажется, я ходил кругами, словно в ослеплении, и никак не мог найти дома. Я выходил то на одну, то на другую улицу, и все были чужие. В этом большом городе я заплутал.
Лишь к вечеру я возвратился и сразу поднялся наверх. Комната шамана была в конце коридора. Я подошел к его двери. Она была приоткрыта, и из-за нее доносился его голос. Я удивился: голос не был похож на его обычный голос, стенающие нотки появились в нем, он умолял о чем-то. Он почти плакал:
- …здесь, в чужих землях, и обращался к тебе не единожды, - а ты слышал ли меня? Преклонил ли ухо свое? Слышишь ли меня теперь? О Великий Дух Курукчычар, услышь меня хоть единожды!..
Он говорил много, но на своем языке, и я не все понимал. Вдруг раздался сильный удар в пол, послышался резкий звон колокольцев. Я, долго не раздумывая, распахнул дверь и вошел.
Он стоял лицом к двери с посохом в руках, лицо его было перекошено от ярости, обращенной не ко мне. Сначала не ко мне. А потом, когда постепенно взгляд его прояснился и он увидел меня, глаза его зажглись уже настоящим гневом.
- Что? - заговорил он отрывисто. - Что ты здесь? Почему не там? Кому ты здесь? Когда там?
Он говорил на нашем языке, но вкладывал в слова смысл языка шаманов. Я был в растерянности. Я не знал, зачем пришел. Я проговорил:
- Когда ты пойдешь обратно в Магог?
Хуже вопроса придумать было нельзя. Зачем я спросил об этом? Испугался? Рассердился? Но он не дал мне разобраться. Он подошел почти вплотную и процедил:
- Я заметил тебя там. Ну иди, расскажи им.
Я видел его глаза очень близко. Ничего в них не было, кроме страшной тоски.
Язык не ворочался. Похоже, я испугался. Или рассердился? Я проговорил:
- Нет, не пойду.
И еще головой помотал.
И тогда он спросил, как в первую встречу, но теперь скорее с удивлением:
- Что ты такое? Что ты здесь делаешь?
Его вопрос не сразу дошел до меня. А когда дошел, я сказал себе: "Шепчу, этот человек опять хочет знать, кто ты, и он - шаман, несмотря ни на что. Мы тут одни. Никто тебя не услышит. Скажи же ему наконец, скажи так, чтобы он понял".
Я сказал:
- Однажды птица дундук свила себе гнездо на вершине дерева кеттык, чтобы вывести птенцов. Но налетел ветер, дерево кеттык зашаталось, и птица дундук взлетела и полетела в другое место, где стоял лес деревьев чучму. Она опустилась на вершину одного, свила себе гнездо и вывела птенцов.
Он рассмеялся. Да, в ответ он рассмеялся. На это было довольно страшно смотреть - рот его раскрылся и исторг серию отрывистых громких хрипов. Он еще и голову закинул. Потом он сказал:
- Птица дундук отбилась от стаи, ослепленная ураганным ветром. В ослеплении принялась она метаться туда-сюда, ничего не видя, потому что глаза ее были засыпаны песком. Мощное дерево кеттык стоит как стояло, гнезда других птиц украшают его могучие ветви. Только птица дундук улетела в лес ядовитых деревьев чучму, подлежащих искоренению. Там, вдали от дома и от стаи, встретит она свой скорый конец.
Только тогда я наконец понял, какое чувство владеет мной. Я был сердит. Да, я действительно рассердился. Я сказал ему, этому человеку, оставленному духами:
- Дерево кеттык стоит, но ветви его намазаны смолой. Бьют птицы крыльями, не могут взлететь. Прочно приросли их лапки к ветвям, невозможно оторвать. Но рано или поздно они оторвутся от дерева. Рано или поздно они улетят. Останутся лишь накаркивающие беду безобразные черные вороны, которым некуда лететь.
Он пронзил меня взглядом, но я никуда не делся - стоял там, где стоял. Кажется, он не ждал, что я отвечу ему. А может, ждал. Я ничего не мог прочесть по его лицу. Лишь побелевшие пальцы его сжимали посох.
- Я был там, - донесся до меня его хриплый шепот. - Я был у бега, когда ты говорил о Духе Балбане. Я узнал тебя. Он вправду говорил к тебе? Он, Великий Дух?
Я кивнул. Я уже знал его следующий вопрос. Но все-таки я подождал, когда он его мне задаст. Все-таки он был шаман, пусть и оставленный духами. И когда он спросил:
- Шепчу! Он вправду говорил о черном баране с белой ноздрей? - я уже знал, что говорить, и я ответил ему:
- Да, Великий Дух Балбан говорил о черном баране с белой ноздрей. Черного барана с белой ноздрей должны были вы заколоть. Заколот должен был быть черный баран с белой ноздрей, а не белый баран с черной. Так велел Великий Дух Балбан.
В ответ шаман завыл. Сначала тихо, потом громче и громче. Он выл, закрыв лицо руками. Это был жуткий утробный вой. Тут я понял, что неправильно рассудил: вовсе не ярость владела мной, а страх. Да, я был испуган с самого начала. Не надо было мне ходить к шаману. От них вообще надо держаться подальше. Я сделал один шаг назад, потом еще один, а потом оказалось, что я уже в своей комнате. Кажется, я сбежал. Я напряг слух. Вой затих. "Шепчу, - сказал я себе, - если ты пойдешь к нему еще раз, я не знаю, что с тобой сделаю". Но одновременно с этим мной владело какое-то удовлетворение. Я не покривил душой, сказав правду о черном баране с белой ноздрей. И хоть я был голоден и испуган, мысль об этом успокаивала. Я быстро уснул.
ТЕШ
А тогда, чуть-чуть опережая зиму, возвращался я в родное селение. Полдня длился переход, а позади, если вглядеться, шел буран, набухал темной тучей, катился по степи. Я почти не останавливался - только поил коня и пил сам, наскоро перехватывал сушеного творога, взятого в дорогу, и снова садился в седло. Вокруг уже начинал тоненько посвистывать ветер, небо темнело на глазах, опускалось все ниже и ниже. Что есть мочи погонял я коня. Сзади шел буран, надвигалась лютая, долгая зима.
Прибыл, когда начало смеркаться. Ветер уже выл вовсю, носились в воздухе редкие колючие снежинки. Селение словно опустело, редкие дома стояли освещенными. В нашем доме окна не светились. Я отворил дверь, шагнул внутрь. Темно, холодно, пусто. Никого нет. Где мать? Ничего не понимая, я опустился на лавку. Зажег светильник. Пыль кругом, разбросанные вещи, холодный, давно не топленый очаг. В доме долгое время никто не жил. Страх охолодил мне нутро. Где мать? Почему дом стоит пустой? За окнами выл буран, заладила дикая снежная круговерть. Я разжег очаг, наскоро поел и стал ждать. И весь темный дом стал ждать вместе со мной.
К полночи раздался негромкий стук в дверь. Я открыл, и внутрь ввалился огромный человек в заснеженной дохе - Бурчи. Молча встал на пороге.
- Заходите внутрь, - пригласил я, чуя неладное. - Проходите к очагу, погрейтесь.
Бурчи подошел к огню, протянул к теплу руки.
- Давно приехал? - спросил через плечо.
- Недавно, как раз до бурана.
- Повезло. Такая метель, что руки не видать.
Дом Бурчи был недалеко от нашего, идти ему было недолго, но в такую погоду даже для недолгого пути должна была быть веская причина.
Бурчи повернулся, снял доху, сел. Чувствовалось, что он готовится что-то сказать.
- Беда пришла в твою семью, сынок, - произнес Бурчи, и сердце мое оборвалось. - Мать твою схоронили два месяца назад. Хворь неизвестная напала. Полселения с тех пор перемерло. Шалбан-ага помер. Говорят, в соседних хосунах так же: валятся люди, сгорают за пару дней.
Мне было трудно дышать. Говорить я не мог. Потом выдавил:
- Нишкни?
- Жива, - кивнул Бурчи. - Вырыла себе землянку на склоне холма, там теперь живет. К людям не приближается. Совсем дикая стала.
При этих словах мне ужасно захотелось к Нишкни. Она была теперь единственным родным мне человеком, родной душой. Я бы пошел к ней сразу же, не обращая внимания на буран, если бы не тяжелая рука Бурчи, опустившаяся на плечо.
- Буран такой, что ты собьешься с пути, не сделав и двух шагов, - сказал он. - Утром пойдешь. А пока давай матушку твою помянем.
Он вытащил бутыль ойрака, развернул сверток с мясом и хлебом. Мы выпили.
- Я сидел с ней, когда она умирала, - произнес он в тяжкой тишине. - В беспамятстве была, все звала тебя.
Говорить я не мог. Не мог ответить ему. Ком стоял в горле, и ойраком было не растворить его.
- Хорошо, быстро отмучилась, - сказал он. - В селении еще с десяток человек больны. Верно, духи прогневались за что-то на нас… Ох, когда же?
Мне бы надо ответить, а я не мог. Хотя бы успокоить его, сказать, что скоро, - но не мог я.
- Ну, я пойду, - поднялся он, не дождавшись ответа.
- Спасибо вам, дядя Бурчи, - с болью вытолкал я из себя слова.
- Заходи, если что понадобиться.
И я остался один. Дом сотрясался от ветра, и так же сотрясалась от рыданий моя душа. До утра просидел я, плача и слушая рыдания ветра.
До сих пор не верю, что в то утро я встретил тэнгэра. Сколько раз я слушал рассказы о явлении этих светлых грозных существ, и всегда солнце сияло в такие дни, никогда не являлись они в дни унылые и пасмурные. А в то утро небо было серым и скорбным, сеял мелкий снег, и вся степь до горизонта была белой, как погребальные пелены. По снегу, по глубокому снегу пробирался я к холму, где была землянка Нишкни. Ничего на свете не хотел я так, как увидеть ее. Я торопился и несколько раз падал, увязая в снегу. Снег перестал, и подул ветер, резкий злой ветер, который всегда дует зимой в степи. К этому времени я добрался до холма.
В заснеженном склоне чернело несколько отверстий - входов в пещеры. Видно, не одна Нишкни решила удалиться от зачумленного селенья. Снег перед отверстиями лежал чистым и нетронутым. Я позвал ее, назвал по имени, но ни из одного отверстия не донеслось отклика. Я заглянул в одно, но тут же отпрянул: трупный смрад ударил мне в ноздри. Мне стало страшно. Я заглянул во все пещеры, но одни были пусты, а другие превратились в гробы. Тогда я и увидел сбоку маленькую пещерку, которую прежде не заметил. Перебарывая страх, я приблизился к ней и позвал. Ответа, как и прежде, не было. Я вошел.
Там я увидел его. Я сразу понял, кто это. Тэнгэр Нишкни скорбно сидел над маленьким холмиком в углу пещеры. Он не повернулся ко мне, даже не взглянул в мою сторону. Я поклонился ему. Свет, исходивший от него, наполнял пещеру, но не слепил глаза, не заставлял зажмуриться. Нет, этот свет не ослеплял. Ослепляла скорбь. Ослепляла смерть. Я все понял. Я поклонился ему, тэнгэру Нишкни, - и, упав на колени, зарыдал в голос.
Тогда он повернулся ко мне.
- Я ждал тебя, - сказал он мягко. - Она просила подождать тебя.
Мой грех, но я не слушал его. Светлый тэнгэр явился и глаголал ко мне - а я думал только о своем горе и не слушал его слов, пропускал их мимо ушей. С огромным опозданием доходили они до меня. И он это понял.
- Нишкни, - произнес он, и это имя, имя моей утраченной возлюбленной, заставило меня напрячь слух. - Я был с ней, - продолжал он. - Был до самого последнего часа. Не плачь. Помни о ней.
Я только кивнул в знак согласия. Говорить я не мог. Мне нечем было говорить, у меня не было языка. Не было головы. Я превратился в скорбную тень, в черное горе. Меня не было. Я не хотел быть. И я только кивнул в ответ на слова тэнгэра: да, я буду помнить о ней, буду помнить всегда.
А он сказал:
- Она хотела, чтобы ты узнал одну вещь.
Никогда не забуду, каким тоном он это произнес. Каким тяжелым ни было мое горе, в нем нашлось место удивлению. Я удивился. Потому что с трудом, с запинкой вымолвил он эти слова, будто взяли с него клятву произнести их. Взяли клятву на смертном одре сказать мне об этом. И я понял, что Нишкни взяла с него эту клятву. И ужаснулся, даже еще не услышав того, что велела мне она передать.
- Ты должен уйти в землю Огон, - раздались слова тэнгэра. - Ибо грядет великое бедствие на землю Магог за ослушание.
Какое ослушание? Какое бедствие? - хотелось мне спросить. Но вестников не переспрашивают, и я осмелился задать один лишь вопрос:
- Ответь мне, светлый вестник: правда ли то, что говорила Нишкни?
- Да, - раздался ответ, и за ним - еще слова: - Обещай уйти. Обещай ей - она еще слышит.
И я произнес, обращаясь к ее могиле в углу пещеры:
- Я уйду. Обещаю.
В следующий же момент тэнгэра не стало.
Я как мог завалил пещеру, превратившуюся в гробницу Нишкни. Потом недолго думая завалил входы во все другие пещеры. Я уже не плакал. Мне хотелось спрашивать. Вернее, я хотел, чтобы все мы, уцелевшие, задавали вопросы. Нет, не так: мне хотелось, чтобы кто-нибудь держал перед нами ответ. Да, я обещал Нишкни уйти - но прежде я хотел бы, чтобы мне - нам - и им, ушедшим, был дан ответ.
И я решил отправиться обратно, в урду Шумбега.
ВЯК
К бегу со мной вызвались поехать Бурчи и еще с десяток мужчин. Как и говорил Бурчи, хворь выкосила половину селения, даже больше - многие лежали в смертельной горячке, и неизвестно было, смогут ли они выздороветь. Но самым немыслимым событием стала смерть нашего шамана Жар-обожгу, человека кроткого и мягкого, всегда готового помочь страждущим. Гибель этого безвредного существа, настоящего праведника, особенно ожесточила селян, заставила гадать об истинных причинах бедствия. "Это беговы шаманы накликали на нас беду", - единодушно решил созванный Бурчи круг. Целый день судили-рядили - а мимо медленно двигались похоронные процессии, женщины в черном молча бились на руках у мужчин. Уже в сумерках круг постановил, что высказать накопившиеся обиды и прояснить недоумение надлежит мне.
Так я оказался во главе небольшого отряда, отправившегося на следующее утро в урду Шумбега. Над степью стояло огромное, белесое, холодное солнце. Было морозно, над заледеневшим снегом торчали тонкие черные кустики. Ехали долго, потому что часто останавливались, согревались у наспех разведенного огня, пили горячий чай. Вскоре к нам присоединился другой отряд - из соседнего селения тоже ехали к бегу люди. У них дела были еще хуже - хворь почти не коснулась мужчин, зато скосила почти всех женщин, детей и стариков. Мрачные и неразговорчивые, вооруженные до зубов, ехали к бегу люди из соседнего селения.
Уже издалека были видны запертые ворота урды и скопившаяся возле них огромная молчаливая толпа, которая состояла из одних мужчин, разбившихся по отдельным отрядам из разных селений. Они чего-то ждали. Ожидание застыло в морозном воздухе.
У ворот стояли три шамана, среди них - тот высокий, мрачный, по имени Секи-стегай, который, оказывается, был главным шаманом бега. Рядом горел жертвенный огонь, блеяли белые бараны. Толпа угрюмо ждала.
Вперед выступил самый старый шаман, совсем древний, трясущийся старик. Неожиданно звучным голосом он произнес:
- Великое Небо, милосердное Небо, всемогущее Небо, молим тебя о здравии всех присутствующих. Ниспошли им сытости и довольства и убереги до славного дня, когда прозвучит Великая Труба, дабы обрушились они на грады обреченные, грады грешные…
Его перебил насмешливый голос из толпы:
- До того дня, почтенный, никого не останется.
И тут же со всех сторон раздались выкрики:
- А чего раньше не молились?
- Дети, младенцы мрут!
- Вам баранов для жертвы поставляют, а вы их сами жрете!
Старый шаман замолк и даже стал от выкриков отмахиваться. Другие двое затянули песнопения, не обращая внимания на толпу. Высокий подвел к огню барана, быстро и точно махнул ножом по горлу - кровь брызнула в жертвенный огонь. А толпа в это время быстро накалялась, выкрики уже слились в один протяжный гул, лица побагровели.
Только тогда Секи-стегай в первый раз обернулся к толпе.
- Тише, люди! - зычно приказал он. - Чего хотите? Зачем пришли?
Его вопросы потонули в половодье сердитых ответов:
- Чего хотим-то?.. Он еще спрашивает!.. Дети, младенцы мрут!.. Бега хотим!.. Пусть бег выйдет!.. Вам баранов для жертвы поставляют, а вы!.. Хотим бега-а!.. С бегом хотим говорить!.. Пускай отвечает за пагубу!..
Этого Секи-стегай, видимо, не ожидал и растерянно оглянулся. А крики нарастали:
- Духи отвернулись от вас!.. Хотим с бегом говорить!..
Шаман совладал с собой, шагнул вперед.
- Пусть один говорит! - закричал он, срывая голос. - Вечное Небо свидетель - пусть один человек скажет перед ним! Пусть скажет перед Великими Духами!
Толпа моментально затихла. Человек переглядывался с человеком - и опускал глаза. Все переглядывались. Все опускали глаза.