НАГИБ МАХФУЗ
Да осчастливит Аллах твой вечер!
ПОВЕСТЬ
Сегодня я начинаю новую жизнь - жизнь пенсионера.
Проведя целую вечность на правительственной службе, я сгубил свою молодость и зрелые годы, вплотную приблизился к старости. Эта служба обязывала меня хранить верность королю, а после него - четырем президентам , но никто из них не обратил внимания на мое существование. Но главное не это. Вместо одних тягот на меня навалились другие, похлеще. Меня мучают память и воображение. Пожалуй, насекомое, копошащееся в помойке, счастливее меня, ведь у него нет памяти и воображения. Скорее всего, помойка даже доставляет ему наслаждение. Ну а между моей старой берлогой и помойной ямой почти нет разницы. Какая несправедливость, что я не встречаю этот день в новой, праздничной обстановке, в чистой, свежеубранной квартире. Да, мне уже не стать цветущим и плодоносящим древом! Я вспоминаю свою семью, и мое лицо перекашивается от гнева и горечи. Но время для сведения счетов безвозвратно миновало. Мне не верится, что я прожил в этой комнате со школьных лет до пенсионного возраста. На вид она почти не изменилась. Вот деревянная кровать. Как ты прочна, кровать-долгожительница! Твою силу и выносливость не сломили многие годы. Нынешняя мебель не может похвастаться такой дерзновенной мощью. Вот совершенно допотопного вида одностворчатый шкаф средних размеров, всю стенку которого занимает зеркало. Между двумя окнами - небольшой письменный стол с прочными ножками и выщербленной поверхностью, за ним я готовил уроки, когда учился в начальной и средней школе, а потом в университете. Рядом музейного вида софа-оттоманка. А вот персидский ковер - подарок к окончанию школы - единственная вещь, сохранившая свою красоту. Современная архитектура уже не знает ни таких огромных комнат, ни таких высоких потолков, ни такого паркета. Но самому зданию тоже впору отправляться на пенсию. А от прежней улицы Абу Хода осталось одно название. О, жалкие строения минувшего века, в темных закоулках которых таятся воспоминания молодости! Абсолютно ничего нового, кроме новых жильцов, сеющих вокруг себя отчужденность, неприязнь и страх. Я один в огромной квартире, состоящей из четырех пропыленных комнат и зала. Вместе со мной живут только тараканы и мыши. Я безуспешно борюсь с этими непрошеными гостями, с одиночеством и тоскою, а также со сладкими воспоминаниями, проклиная свою память и воображение. Наводя порядок в комнате и убирая постель, я думаю, что когда-то я был центром внимания и больших надежд в исчезнувшей навсегда семье. Я был огнем, вокруг которого роились прекрасные бабочки. Клянусь Аллахом, мир не видел таких красивых, нежных и соблазнительных созданий! Мои мечты были под стать скромным мечтам любого юноши: жениться и спокойно прожить свой век в семье, в окружении детей. Мне было несвойственно чрезмерное честолюбие, которым отличались иные мои друзья и коллеги. Некоторые достигли всего, чего хотели, и даже прославились. То, о чем мне мечталось, было для них лишь первым шагом на долгом пути. Почему же рухнули надежды и все приняло непредвиденный оборот? Почему я оказался сегодня одиноким пенсионером, чьи единственные друзья и собеседники - радио, телевизор и тягостные воспоминания? Вновь и вновь завязывается бесконечный диалог между мною и моими родными. Я говорю им: "Если бы не вы, то я был бы иным". А они отвечают мне: "Если б не судьба, то все мы были бы иными". Сердиться ли мне или поддаться чувству жалости, милосердия? В конце концов проклинать следует только судьбу.
После полудня меня, уставшего от жары, потянуло в кафе. Куда угодно, только бы не сидеть в этой ужасной, как тюрьма, квартире! Из прежних знакомых у меня никого. Одни умерли, а тех немногих, что остались, жизнь разбросала по всему городу. Дорога между улицей Абу Хода и кафе "Успех" на площади Армии приобрела вполне современный вид: разбитые тротуары, бурлящий людской поток, ужасающий рев, следующие одна за другой впритык машины всевозможных марок, пыль столбом. О былой красоте, умиротворенности и всепоглощающей тишине теперь можно только мечтать. Я нахожу Хамаду ат-Тартуши на его обычном месте - за столиком на площадке возле кафе, где он меня уже поджидает.
Он вышел на пенсию пятью годами раньше меня. Нашему знакомству способствовали преклонный возраст и одиночество. Его старость сразу заметна по морщинам, в чертах лица и голосе, он выглядит старше своих лет. Голова его бела как снег, брови опущены на веки, будто жесткая проволока, взгляд - потухший, и вместе с тем это очень общительный и веселый человек. Он одинок в том смысле, что у него нет друзей. Однако у него есть семья: преуспевающие сыновья служат в разных министерствах, с ним же в его доме на улице аш-Шарфа живет сейчас только жена.
При виде меня ат-Тартуши расплылся в улыбке, обнажив беззубые десны, и прошамкал:
- Привет. С первым днем пенсионной жизни! Да продлит Аллах твои годы.
- Что и говорить, тоскливо, - ответил я ему смиренно.
- По правде, на меня это подействовало сильнее.
- Каждодневные заботы не позволяют предаваться романтическим чувствам.
Он махнул задубевшей морщинистой рукой:
- Ты прав, старина Халим. Как-никак пенсия меньше зарплаты.
- Мне и зарплаты не хватало. А от тех, кто живет на пенсию, до жертв голода в Эфиопии - один-два шага.
Он беззвучно рассмеялся и, переменив тон, предложил:
- Может, попросить нарды?
- Времени у нас теперь сколько угодно, - отвечал я без особого воодушевления.
- Одиночество, вот твоя главная проблема, - произнес он с чувством.
- Да, работа в министерстве отняла полжизни.
- Послушай моего совета: как можно меньше сиди дома.
- Одиночество не только дома, оно и здесь, - сказал я задумчиво, ткнув себя в грудь.
- Ты, я вижу, не расстаешься со своей старой мечтой о женитьбе, - проговорил он улыбаясь.
- А разве возможность уже упущена? - спросил я с грустью.
- Наши возможности в руках всевышнего, но хватит ли у тебя пороху?
- Все сходятся на том, что я намного здоровее своих сверстников, - отвечал я с жаром. - Иногда мне даже кажется, что я вернулся в отрочество. Меня миновали все известные хронические болезни. Из хвороб был только насморк. Зубы целы и крепки, лишь на четыре коренных мне поставили пломбы. Я никогда не нуждался в очках ни для дали, ни для чтения, хотя, признаюсь, в последние годы почти не испытываю прежней любви к книгам. Но, чтобы не сглазить, не буду особенно распространяться. Честно говоря, образование не вытравило из меня веры в приметы.
- Если женишься, - сказал Хамада ат-Тартуши, - я буду только рад. Ну а нет, будь доволен судьбой. Не завидуй женатым, вроде меня, мы тоже можем тебе позавидовать. Клянусь Аллахом, ничто так не подрывает силы и не сокращает жизнь, как супружество и преподавание в средней школе!
Как часто я слышу от него эти слова! Они входят мне в одно ухо и выходят в другое. Да, мне не пришлось испытать его забот. Но, потеряв семью, я живу без горячей пищи, на бутербродах и консервах, довольствуюсь радио и телевидением. Однако я никогда не переставал мечтать о жене и детях. Даже сейчас. Какое-то утешение я нахожу в нардах. Час возвращения в ветхое здание на улице Абу Хода для меня самый тяжелый и грустный. Подружившись с Хамадой ат-Тартуши, я раскрыл перед ним многие секреты своей жизни. Когда я рассказал ему мою историю с Маляк, он спросил:
- Сколько ей сейчас?
- Она моложе меня самое большее на год или два.
- А что она представляет собой как женщина?
- Я не раз видел ее издали на балконе по дороге в кафе. Мне кажется, она... все еще женщина.
Тут он сказал с серьезным видом:
- Вдова, два сына постоянно живут в Саудовской Аравии; так же, как и ты, одинока, к тому ж твоя родственница. Навести ее, братец, пощупай ей пульс.
Тогда эта странная идея меня рассмешила, однако же она прочно засела у меня в голове. Какие только картины я не рисовал в своем воображении! Мне и раньше виделось нечто подобное, особенно когда я испытывал сильные плотские желания. Маляк посещала меня, когда я готовился отойти ко сну; между нами происходил разговор и совершались действия, но это была прежняя девушка, девушка моего сердца и мечты, которую уготовила мне в жены сама природа. Как жаль, что это только сон! Не то чтобы это была исключительная любовь, пронесенная через годы. Любовь умерла. Я наблюдал за свадьбой Маляк как посторонний. Но как превозмочь одиночество и голод плоти? Я проклинаю превратности судьбы, что обрушились на мою страну и весь мир и настигли меня в моем собственном доме, кляну место своего рождения между улицей Абу Хода и площадью Армии. Я спрашиваю себя: был ли кто-нибудь до меня, кто бы родился, вырос и состарился в одном квартале, на одной улице, в той же самой квартире и даже в той же самой комнате? Кого обстоятельства хватали бы за глотку всякий раз, как он пытался сдвинуться с места? Моя злость достигает предела, когда я приближаюсь ко входу в старое здание, громоздкое и неприветливое в любое время дня, и вступаю на заваленную отбросами лестницу со сбитыми ступенями, потерявшими от грязи свой изначальный цвет. В здании нет ни привратника, ни служителей, а я ведь так люблю чистоту и порядок. В ноздри шибает тяжелый, затхлый запах. За всем этим, конечно, стоят инфляция, политика "открытых дверей", войны, порочность мировой экономики. Я лично не хотел ничего более, как только жениться на Маляк - дочери моего родственника Баха-эфенди Османа.
Однажды Хамада ат-Тартуши сказал:
- Не уверен, что наша страна благополучно преодолеет кризис.
- Подумай лучше о нашем с тобой "кризисе"! - возразил я ему с негодованием. - Ведь наша жизнь исчисляется днями, а жизнь страны - веками.
Мой друг любит поговорить на отвлеченные темы, я же всецело поглощен собственными заботами. Глядя на свое убогое жилище, я спрашиваю себя: "Неужели эти жалкие руины были колыбелью семейного уюта, благородных чувств и любви?!" Моя мать после Фикрии и Зейнаб родила шестерых мальчиков, которые поумирали еще в детстве, а уж потом произвела на свет меня. Возродив у родителей веру в отцовство и материнство, я стал любимой игрушкой двоих, нет, даже четырех людей. Разве можно забыть любовь ко мне Фикрии и Зейнаб? Все они хлопотали вокруг меня, когда отец брал меня с собой ради забавы и развлечения в кафе: мать причесывала, Фикрия надевала матросский костюмчик, Зейнаб чистила до блеска мои ботинки. Из своей комнаты выходил отец, одетый по последней моде, источающий аромат нежнейших духов, - само воплощение элегантности. Беря в руку трость с набалдашником из слоновой кости, он бросал на меня одобрительный взгляд сквозь очки в золотой оправе и говорил улыбаясь:
- Пожалуйте, Халим-бек.
Отца звали Абд аль-Кави аль-Бек. "Бек" в данном случае - имя, но он добавлял это имя к моему как титул, хотя мой дед аль-Бек был всего лишь торговцем пирожками на улице аш-Шейх Камар. В кафе отец заказывал для меня мороженое и рассказывал своим друзьям о моем раннем развитии, добавляя при этом:
- У меня есть фотография, где он очень напоминает Саада Заглула в детстве.
Надо признаться, мои глаза видят больше, чем следует. Вот мы собираемся за обеденным столом - семья в полном составе. Я люблю их всех, но это не мешает мне замечать недостатки. Мне не нравится лицо моего отца, особенно когда он снимает очки. Лицо у него худое, вытянутое, несколько сплюснутое, нос до смешного маленький, глаза узкие, еле прорезанные, лоб выпуклый - в общем, облик малопривлекательный. У матери изящная фигура, нежное лицо, большие красивые глаза, мягкие волнистые волосы, тонкий прямой нос. Правда, ее голос портят гнусавость и вечно недовольный, истеричный тон. Но больше всех не повезло Фикрии и Зейнаб, которые стали точной копией отца. Я же безо всякой для себя пользы унаследовал миловидное лицо матери. Вследствие такой несуразности в нашей семье прочно воцарилось невезение. Я был единственным счастливчиком, но и ко мне подкралась беда. В поведении и словах матери явно проявлялась нервозность, будущее всегда рисовалось ей в мрачном свете. С течением времени ее все больше и больше переполняла тревога. Она говорила отцу:
- Надо бы отдать девочек в школу.
На что он отвечал:
- Пусть Аллах меня судит, но я не унижу своего достоинства.
У отца с матерью были очень хорошие отношения, у Фикрии и Зейнаб с отцом - превосходные. Однако между матерью и обеими сестрами редко когда бывало все спокойно. Каждая из них испытывала страх, и потому они постоянно находились в состоянии напряженности и беспричинной вражды. Ох, эти вечные ссоры и горькие обвинения!
Однажды мой друг Али Юсуф - однокашник и сосед - сказал с убежденностью:
- Твое счастье, что у тебя богатый отец!
Я удивленно спросил:
- Почему ты так говоришь?
- Да это видно с первого взгляда. Он самый важный человек на нашей улице.
Я согласился с ним, мысленно сопоставив отца с Юсуфом-эфенди - отцом своего друга. Между тем Али Юсуф продолжал:
- А сколько тебе, старик, дают каждый день на карманные расходы!
Действительно, карманные деньги моих сверстников не превышали полпиастра в день, а я же получал целый пиастр.
Отец брал меня иногда с собой в кафе или кино. Я был, как говорил мой друг Али, "из благородных". Наш дом в ту пору был, можно сказать, еще в юном возрасте - новее, чем дом Али Юсуфа и Баха Османа, отца Маляк. Ей-богу, мне доставляло счастье слыть благородным и богатым. Разве есть в мире что-либо прекраснее богатства? Я говорил матери:
- Мы богатые.
Она отвечала мне несколько в нос (это, пожалуй, единственное, что ее портило):
- Слава Аллаху, мы ни в чем не нуждаемся.
- У нас есть имение?
- Нет у нас никакого имения, - смеялась она.
- Тогда откуда же взялись богатства отца?
- От щедрот нашего Господа, сынок.
Очевидно, богачи не сообщают своим детям до поры до времени, откуда берется их богатство. Достаточно того, что мы ели, чего нам хотелось; в месяц рамадан кладовая наполнялась орехами, в праздник разговенья - пирожными и печеньями, а в праздник жертвоприношения полагался еще и барашек.
Мой отец, вне всякого сомнения, был состоятельным человеком. К числу его достоинств принадлежало и то, что он единственный в нашей семье читал - ежедневную газету и иллюстрированный еженедельник. От него и я перенял страсть к чтению. После того как мне наскучил детский журнал, я попросил отца покупать мне переводные повести. С тех пор моя жизнь потекла по-новому: я стал жить как бы в двух мирах - в мире повседневной действительности, где была школа и непременные ссоры женщин дома, и в мире фантазии, с героями и героинями романов.
Отец спрашивал меня:
- Тебя это не отвлекает от уроков?
- Но, папа, я ведь прекрасно успеваю.
- Тебе нужно получить высшее образование, диплом, - говорил он ободряюще.
- А ты, папа, получил такой диплом?
- В наши дни начальное образование было самым высшим, - отвечал он, смеясь. - Но, несмотря на это, я получил еще и специальность. В ваше время больше возможностей. Кем бы ты хотел стать?
- Я хотел бы быть как ты.
- Что ты имеешь в виду?
- Ну, чтобы у меня был такой же костюм, столько же денег и чтобы у меня был дом!
Он захохотал:
- Ладно, ответишь на мой вопрос, когда подрастешь.
Как и отец, я совершаю молитвы и соблюдаю пост. Женщины ограничиваются постом, но я ведь мужчина. Отец был добрым и нежным, любил пошутить. Когда он сердился, то запирался в своей комнате или надевал костюм и отправлялся в кафе.
Та жизнь отошла в прошлое, и ее герои исчезли со сцены. Они спят вечным сном на кладбище Баб ан-Наср в склепе, одна половина которого отведена для мужчин, а другая - для женщин.
Я занимаю ту же комнату, что и прежде. Соседняя с ней комната отца еще пригодна для жилья. Ее украшают телевизор, радиоприемник и книги. В гостиной - обеденный стол, четыре стула и полупустой шкаф. Старая мебель продана по дешевке, и две другие комнаты полностью оголились. Кухни в общепринятом смысле этого слова у меня нет. Есть только небольшая газовая плита, на которой я готовлю себе кофе или чай. Питаюсь я бобами, тамией, консервами, иногда яйцами. Поистине, пища мудрецов в наше сумасшедшее время!
Одиночество меня томит, и я упорно пытаюсь с ним бороться: включаю телевизор или отправляюсь в кафе. Читаю я теперь крайне редко - прошли те времена, когда спутниками моей жизни были отечественные титаны мысли и корифеи зарубежной литературы. Мой кругозор расширился, я стал просвещеннее, но на мои убеждения это нисколько не повлияло, вернее, не повлияло в такой степени, чтобы от них можно было отказаться. Я по-прежнему молюсь и соблюдаю пост и ожидаю неотвратимого конца. Увы, я не совершил в этой жизни ничего заслуживающего внимания. Меня одолевают скука и тоска, и до смерти опротивел дом. Меня преследует страх перед болезнями и смертью. Я боюсь, что мной овладеет немочь и не найдется никого, кто протянет мне руку помощи. Или что меня настигнет смерть и я буду лежать, пока не начну смердеть. Я говорю себе: "Гони прочь эти мысли, глупо тревожиться, пока не свершится назначенное судьбой".
Ат-Тартуши считает, что мне можно позавидовать. Неисправимый плут, нашел кому завидовать! Его сыновья утопают в роскоши. В начале каждого месяца он получает от них денежное пособие. Когда придет его срок, в доме у них соберется множество людей, и вся аль-Аббасия огласится громкими воплями. "Аль-Ахрам" посвятит ему некролог, в котором будут такие слова: "О почившая душа, вернись к Господу своему удовлетворенною и умиротворенною! Под сень Аллаха сошел достойнейший педагог". За гробом пойдут уважаемые люди - друзья его сыновей и прочих родственников. Этому ничтожному, хотя и доброму, человеку устроят похороны по первому разряду.