Утром всех проспала, последняя пошла купаться. Глядела, как человек на доске катался под парусом. Катался мало, больше падал в воду - вода была лучше воздуха, манила и человека и парус. Потом пошла взять себе гоголь-моголь - мальчик в беленькой курточке продавал. Уронила стаканчик с ложечками. Испугалась, сделала строгий вид, извинилась. Поставила твердо стаканчик на место. И вдруг опять уронила, в другую сторону, все ложечки рассыпались, испачкались в беловатой воде, разлитой по стойке. Мальчик засмеялся ей ласково, нисколько не рассердился. Достал одну чистую ложечку, посмотрел южным взглядом. Она строго съела свой гоголь-моголь, очень любила доброго мальчика. Но вида не показывала.
Оля пошла в парк, погрустить под магнолией. Лучшая лавочка была рядом с Гоголем. Гоголь стоял в олеандрах. Бледный, он не смотрел никуда, зря солнце сквозь листья старалось, только нос чуть-чуть жил - в кончике носа желтела живая плоть, а сам Гоголь глубоко уснул, почти навсегда, мучимый недоступной нам мукой. Оля села рядышком, в глубину ядовитых цветов, и стала, как статуя, бледная, стала грустить и дремать. Ничто не виделось в дреме. Немного виделись ложечки - падают то туда, то сюда. От страха все уронила, а детский продавец угадал страх, дал чистую ложечку из скрытых запасов.
Немножко виделось море. Море далеко, а слышится. Нет, это листья. А пахнет так глубоко - не надышишься! А это ядовитые цветы олеандров. А Гоголь не может от них отойти? Не может. Его тут поставили для фотографирования, кто захочет. Гоголь-моголь. Мордастое здоровье смеется над Гоголем, какой он худенький, бледный. Они дразнят его. Они маленькие. Им нравится его обязательно потрогать за нос, им щекотно от этого. Обнимут своими младенцами: "Где там дядя Гоголь, улыбнись, Анджелочка (щелк!). Вот какие мы красивые, как мы сидели ровненько, ну пошлепай его на прощанье по щечке, прощай, дяденька, Анджелочка уходит от тебя… Девушка, а где тут аттракционы?"
- За теми розами. - (Иди, морда, в комнату смеха.)
Они отходят. И он может постоять один, в самой гуще горячих, нехороших цветов.
Легонько подкрался старичок-старикашка (выглядывал из-за роз) в кремовых штанишках, селадон-неугомонный. Приподнята бровь.
- Вы позволите присесть?
- О, разумеется. - (Вы такой дико изысканный, сразу видно, непростой старик, садись под Гоголем, посиди.)
Старикашечка любит свои ноготки, они хорошо подпилены, легонько подкрашены. Такой вот старичок.
- Знаете, лгут, что кофе вреден.
- Почему? - (Я думала, мы про маникюр будем.)
- Никого не слушайте, пейте кофе, сколько хотите.
Оля подумала над предложением.
- Я люблю утречком встать, открыть все окна, чтоб ветер в квартире…
- Вы за сколько сдаете?
- Чего!.. Ну как это можно! Я пускаю бесплатно. Ну вот… чтобы ветер. Сварить кофе и пить его у окна и курить первую сигарету.
Олю кольнула зависть.
- Но, говорят, он действует на сердце и нервы.
- Глупости! Глупости! Я ведь жив!
- Да, вы меня убеждаете.
Старикан спохватился, пригладился, стариковскую спрятал сварливость.
- То, что вы любите, всегда надо делать, - сказал он интимно.
Оля поглядела на дедушку с интересом. С выраженьем ума он сидел перед нею, саблезубый старик, вдохновенный и страстный, красиво шел дым из тонких ноздрей, было много мыслей и рассуждений, и легкий загар был, и красивые запонки, был неукротимый старик, чуть-чуть слезновато-мутновато обессмысленный длиннющей погоней за жизнью, присел аккуратно на краешек к чужой молодости, щас очарует. Но все равно он был живой и загорелый и слегка выпучивал глаза, скрывая склероз. И сидел на лавочке. А Гоголь стоял навечно - голова и плечи - стянуто вниз в рюмочку, нечем сидеть. Гоголь в рюмочке. Гоголь-моголь. Был бледный, глаза были ямы, ничего не скрывал. И все смеялись над ним, проходя, и дергали его за нос, чтоб стало щекотно внутри. А старика никто не дергал. Ты уляжешься в тепленькую ямку, старик, сладко протянешь ножонки, а он…
- Кофе очень полезен, - сказал надерганный старик.
- Полезен кофе?
- Полезен.
- Кофе полезен?
- Полезен!! - Он взвизгнул, чтоб сдвинуть беседу. - Я покупаю кофе с запасом.
- С запасом?
- С запасом. Чтоб надолго.
- Чтобы надолго? С запасом?
- Я беру килограмм. Запасаюсь.
- Килограмм кофе?
- Вы думаете, что это много?
- Килограмм?
- Для любителя? Для ценителя? Это пустяк! Это миг! Вы смеетесь!
- Я не смеюсь, - удивилась тупая Оля.
- Я кладу пол чайной ложки сахара в кофеварку, вы понимаете?
- Ну понимаю.
- И три, нет, четыре ложки кофе.
Оля забылась, стала тереть свои ноги, раскачиваясь и мучаясь подлой скукой беседы, не зная, в каком месте приличней всего прервать разговор и схватить старикашку за нос.
Старика потрясло, как она сама себя гладит, он задохнулся, обиделся, примолк, заволновался.
- Ну а что еще вы любите? - вяло спросила.
В смятении забегали слезные глазки, краем взгляда схватил белого Гоголя.
- Ну, естественно, книги, культуру!
Оля чуть напряглась и пукнула.
Темно-бурой волной залило стариковские щеки.
- Книги люблю. Поэтов. Прозаиков.
- Вы слышали, я пукнула, - напомнила Оля.
- Я должен много читать, - сказал старик.
- Для чего? - отозвалась побежденная.
- О! Это… это…
- Секрет? - догадалась бедняжка.
- Отчасти секрет. - Старик нежно засветился, побеждая ее, втягивая в свой таинственный мир, молодую, пустую и наглую.
- Ну, какой ваш секрет? Для чего вам знать культуру и книги?
- Для кругозора.
- Ну и секрет.
- Я следователь! - крикнул старик, трепеща.
Задрожала звонкая птичка в платане. Сказала какой-то пустяк и заснула.
- Вы следователь?
- Да, да. Я сразу заметил, что вы выделяетесь среди прочих девиц.
- Ах, ну это да.
- Чем-то необычным. В вас что-то необычное. - И он опять выпучил глаза. Как будто иногда ему что-то показывали. Попугать.
- Следователь, да, я следователь. О, сколько следствий!
Сухощавый и властный старик-следователь.
Немцы как раз прошлепали мимо. Одетые во все наше, укрощенные навсегда, сытые, только речь их чуть-чуть тревожила. Кольнуло тем юным фашистом.
- Вы следователь по военным делам?
- Было и это. Но больше - по шпионам.
- По шпионам?
- Ну да. По предателям родины.
Оля заморгала, впервые глядя на всего старика. Он был тверд под взглядом, скромен, свеж.
- Где же они… то есть где вы их добываете… как это… как вы их различаете?
- Работа, - устало он простонал.
- Ну… и много их?
- Я не хочу омрачать ваш светлый…
- Ум? - подсказала Оля.
- При чем здесь ум?! Ваш светлый отдых.
- Не бойтесь.
- Это тайна.
- Ну не надо.
- Ну хорошо, я скажу. Да, много. Вас устраивает такой ответ?
Оля опять на него посмотрела, очень сильно, чтоб хорошо рассмотреть существо. Глаза существа отдавали металлом дверных ручек. Моментально во рту появился привкус металла.
- Как вы их различаете?
- Милая девочка, милая девочка, как вы еще плохо знаете жизнь.
- Боже мой! - поразилась Оля. - Разве жизнь можно знать?
Старик радостно захохотал. Оля увидела язык, желтый от никотина.
- Мило, мило. Жизнь можно узнать, если… множество лет ты проводишь допросы.
- Я однажды уже проводила допрос, - хмуро сказала Оля.
- Да. Их надо всегда проводить. Предателей родины выявить - вот вам задача.
- Скажите, пожалуйста, - засомневалась Оля. - А в чем их было предательство?
- Было и есть, - поправил старик и шепотом: - Их и сейчас сколько угодно.
- И здесь? - изумилась Оля.
Следователь слегка кивнул ей, интимно, как когда говорил, что делайте все, что нравится.
- Как же тут можно предать! Тут море! - волновалась Оля.
- Мерзавцев хватает, - ответил старик. - Они выдали иностранцам наши тайны.
- За деньги?
- Бывает, за деньги. Бывает, из ненависти.
- Какие тайны на море? - тоскливо не понимала.
- Вам не понять, - отрезал старик.
- Ну а как же вы их ловите?
- Я не ловлю. Я допрашиваю. Я, повторяю, следователь.
- То есть их сначала поймают, а потом вы допрашиваете?
- Да.
- А потом?
- Расстрел, - сказал следователь.
Оля ахнула:
- Всех?
- Опять же не я. Уже следующие, - напомнил старик.
- Ну как же… а если… а если… не все, если некоторые не предатели окажутся?
- Не окажутся, - отрезал старик.
- Ну вот же, я же читала, в газете - милиция осудила, даже избила - и девять лет подростку дали тюрьмы, а он не убивал.
- Во-первых, - кивнул нетерпеливый следователь, - осуждает суд, а милиция ловит…
- Ну какая тут разница? - взвизгнула Оля. - Ведь подросток избитый, и тюрьмы девять лет, а он невиновный.
- Виновен, - сказал старик.
- Почему? - едва прошептала Оля.
- Это на взгляд обывателя можно найти оправдание подростку. Ну, представьте, что такое подросток, - сгусток инстинктов.
- Чего? - опешила Оля.
- Ну, он весь из этого… понимаете? Из секса.
- Ах вот оно что, да, да… Он тоненький, у него нежная кожа, чуть впалый живот, ключицы вразлет, чуть девичьи плечи, припухлые губы.
- Виновен! - воскликнул старик.
- Сколько же вы их, предателей… а как… а что они говорят на допросах у вас? Они знают, что их расстреляют?
- Ко мне попадают всегда на последнем этапе, даже в ночь перед самым расстрелом. Последний допрос, понимаете?
- Прощальный?
- Да. Вроде этого.
- Вы надеетесь, что они самые тайные сведения вам расскажут? Все равно им больше не нужно.
- Нет, девочка, сведения свои они уже рассказали.
- Тогда зачем допрос?
- Для слез.
- А! Слезы раскаяния.
- Да.
- И… плачут?
- Довольно часто.
- И… - Оля даже взяла его за рукав. - И вы отпускаете их? - Вкрадчиво клянча, пощипывала рукавчик. - После слез?
- Никогда.
- Зачем тогда слезы?
- Для раскаяния.
- Зачем вам раскаяние мертвецов? Они вам больше не пригодятся.
- Они не пригодятся, - согласился следователь, - но их нужно наказывать. Нужно казнить. Для потомков.
- Потомки вас помнят, - сказала Оля.
- Как вы думаете, почему у меня такое лицо?
- Какое еще лицо у вас? - спросила Оля.
- Я ведь молодой. Это вид. Лицо осунулось от расстрелов.
- А что? - злобно скривилась Оля. - Все, прямо так и все и плачут у вас? Все-превсе?
- Я говорю вам про свое лицо. Вглядитесь. Оно кажется более… старшим, от вида расстрелов. Ведь это все непросто.
И тогда она большой и указательный скрючила клешней и поднесла к носу Хоттабыча-Грязных-Дел, твердо захватила ноздри, сжала и потянула вниз, пониже - в поклон раскаленной дорожке песка, убегающей в розы, в комнату смеха.
Он не спешил распрямиться - замер подумать о новом предателе родины.
Оля встала, вытерла пальцы от соплей следователя и пошла мимо Гоголя. Мельком глянула на Гоголя - смертный пот на известковом лбу. Пошла по песчаной дорожке в кусты роз.
Но ведь есть на пляже совершенно обратный старик, молодец. Старый грузин без ноги до колена. Оля еще удивилась, как он сидит у воды, кто его будет купать? Костыль? Старик хохотал с мальчишками, клекотали сожженные солнцем, вскипала странная речь, высоко улетала. До неба. Седой старик, стриженный как первоклассник, дети его искупают, грузинские внуки черные в черных трусах, узкие спинки в потеках соли.
Оля прикрыла глаза - открыла - старик уже в море. Удивилась. Как его быстро втащили и бросили в синей воде. Стоит по плечи, умно трогает воду руками - не упадет. Как ему на земле нужно слушать свой вес, упадая на костыль, так вода сама подпирает увечье, а тело смеется от радости. Небольшая крепкая голова старика повернулась затылком к нам, а глазами, черными, как у мальчиков, - в длину моря. Хорошие сильные руки взмахнулись - взрезались в море - по лопатки выйдя из воды, дивно и правильно он поплыл, играя воздухом и водой… и вернулся смущенно. Поскорей, кособоко забыл, как стоять, бил воду ладонями, удержался. Вода удержала опять, и опять гладит воду бывший пловец, ее баловень. А как он будет выходить из воды? Те мальчишки давно уже убежали. А он снова лег, как маленький, послушался маленьких волн, и они его принесли к сухим камням, и мгновенно уперся руками, ногой, быстрее двуногих он пробежал, пригнутый к земле, добежал до подстилки и сел, свободно, как ему надо, легко владея сухим, темным телом. Вот же радостный горный старик, совершенно не взрослый, счастливый, гладкий, как красивая, некрупная галька морская! Хороший, хороший старик! Умница! Он любит вино и мясо. Он давно простил свой костыль.
Лег на гальку, пусть тело привыкнет к камням. Солнце ляжет на тело, не двигайся, а то раздавит. Тихонько, помедленней потянись за тем камушком, остуди его в пальцах слегка, черный с полоской, круглый и плоский, хорошо уместился в ладони, положи его на ребра, туда, где стучит. Он за день набрал в себя много жара, его море катало, когда тебя еще не было. В нем есть все, нужное для жизни. Он даже лучше подорожника. Положи его на ребра, пусть в него снизу стучит, вытягивает из него все целебное. Он очень простой. Он понимает только главное.
Пойду потихоньку в свой временный дом на горе. Лягу в бледные простыни, завернусь, стану коконом, буду слушать - что там, во мне? Как там жизнь, нагрелась ли за день?
Как же стол обойти с вечерними игроками?
- Добрый вечер.
- Здравствуйте, вас и не видно совсем.
- А где Костя?
- А я вот он. Я у них выиграл.
- Так им и надо.
Черная Гала ушла от игры, ударила карты о землю.
Галина мать:
- Гала, не обижайся, ты выиграешь.
- Пусть эта уходит! - приказала Гала.
- Ухожу, - испугалась Оля. - Играй, Гала, в дурачка.
А Костя выбежал из-за стола и пошел с Олей, взял за руку даже.
- Она пришла, и мы не играем, - показала черная Гала.
- Гала, Гала, - ласкается мать. - Какие у тебя волосики беленькие. Хочешь сказку?
- Хочу быль.
- Ну, слушай про быль.
- Про страшное!
- Будет про страшное.
- Пойдем ко мне поезда смотреть? - сказал Костя.
- Мне нельзя в хозяйские комнаты. Я отдыхающая, - ответила Оля.
- Со мной разрешат! Мама, мама, я отдыхающей Оле поезда покажу!
- Покажи! - из глубины дома.
- Слышала? Ну пошли в мою комнату.
Пошли в его комнату. Комната в ковриках. Милая у окошка кроватка.
- А где же твой стол?
- А зачем он мне нужен? Я у мамы кушаю, в зале.
- У тебя окошко прямо в пропасть глядит.
- Пускай.
- Ты не боишься? А ночью?
- Ночью ж там темно.
- А зимой? Когда ветер? Зимой тебе страшно?
- Не-а. Я к маме уйду спать, пускай он тут дует один.
- Вместе с мамой? В одной кровати?
- Я маму обниму, пускай у ней головка не болит от ветра, и потом мы спим.
- У мамы головка болит от ветра?
- Потому что шумит. Тогда болела от фабрики. Она работала на фабрике. Они на этой фабрике людей только губят! У них там шумно, и у мамы испортилась головка. Стала болеть и кричать. Ей давали таблетки, но она ушла от них. Правильно! Пускай шум убирают тогда!
Из-за стенки:
- Костя, Костя, ты что там говоришь?
- Я говорю, что они тебе головку сломали!
- Не говори такого!
- А пусть они не шумят тогда! А то они людей гробят.
- А где же твои паровозы? - громко сказала Оля.
- Вот они. В этой коробке. Надо дорогу собрать. Давай собирать.
- Давай.
Собрали дорогу.
- Теперь ставь вагончики. Дай я сам!
- А светофоры?
- Вот у меня светофоры. Поехали!
- Что ж ты на красный-то едешь?
- Ты не понимаешь! Поехали! Внимание! Следующая станция Сочи!
- Подождите, я опоздала в свой девятый вагон!
- Мы не можем ждать. Догоняйте на самолете!
Оля - ж-ж-ж - полетела догонять.
- Ура! Мы вас догнали.
- Стоянка три минуты.
- Мы успели. Уселись. Поехали.
- Следующая станция Сочи!
Тала вошла:
- Мы рапанов вывариваем. Костя, пойдем смотреть.
- Костя, не ходи, они очень воняют.
- Пойдем, их достают из ракушек, они завитками.
- Воняют, - сказала Оля.
Костя сказал:
- Я не пойду, я этих рапанов сто раз видел.
Тала сказала:
- Я буду играть.
- Играй, Тала, - сказала Оля.
- Пусть эта уйдет, тогда я буду играть.
- Ну, это уж нет, - рассердилась Оля. - Сама уходи. К своим тарапанам.
- Ты что, она ж маленькая! - изумился Костя. - Ей надо играть.
- Ах так! Ну и играй со своей Талой.
- Я быстро! Поехали! Следующая станция Сочи!
А ночью пошел в уборную, Оля шаги узнала, включила свет, лежит, он поскребся в сарайчик.
- Ну зайди.
- Ты лежишь одна и не спишь.
- А ты ляг со мной, полежи, я усну.
- Мама будет искать.
- У меня головка болит.
- Сильно болит?
- Да.
Он заволновался, не знает, как быть. Топчется, босиком, в одних трусах.
- Я свет потушу, твоя мама не догадается.
Встала, потушила свет. Повела его за руку. Положила к себе.
- Нас заругают, - сказал мальчик.
- Нет, - сказала она.
- Тебя будут ругать, - догадался он.
- Это ничего, - сказала Оля.
Тогда он обнял ее за шею:
- Сейчас перестанет головка.
Мигом уснул.
Она лежала тихонько, чтоб не спугнуть, потом немного подвинула его руку со своего горла, чтоб было можно дышать, и лежала так, сторожила, как он спит, щекотно ей в шею. Чуть-чуть отодвинулась от него - очень горячее тело (перекупался, начало простуды). Он заплакал во сне, схватил ее сильно, до удивления, чтоб близко была. Больше не отодвигалась.
Утром не поняла - грохот, обвал - мы падаем в пропасть? Дом наш за ночь сполз и повис над бездной? Спасают имущество с риском? Смотрит - рядом с ней спит чужой мальчик, рот приоткрыт, подрагивает от усердия сна. Бледненький, странно ведь - южный ребенок, а бледненький, зеленоватый какой-то.
- Детка мой, сынка моя! Бросил ты бедную маму! Постелька твоя холодная стоит одна без тебя навсегда!
"А который час?" - Оля посмотрела: половина пятого.
- Костя, проснись, тебя ищут.
- Может, он куда забежал?
- Да куда же он забежит в пять утра? Украли ребенка. Черные здесь рыскали мужики!
- Надо еще поискать. Вдруг он в уборной?
- Только что были! Ну что вы такое! Нигде его нету! Нигде!
- Костя, проснись, твоя мама кричит.
- Сердце мне вырвали, звери! Деньги возьмите, все забирайте, отдайте ребенка!
- Костя, сейчас же проснись!
Оля его ущипнула. Она страшно рассердилась - вся улица проснулась, один он спит.