- Отдайте хоть мертвого! Тельце родное отдайте! Хоть волосочки, что там осталось от него - все отдам, золото есть, отдайте мне хоть волосочки!
- Костя, как дам сейчас! Ну-ка проснись!
И вдруг все затихло. "Все смотрят сюда", - она поняла и закрыла глаза.
- Спят. Обои. Целые.
- Боже мой! Пустите меня.
- Постойте, постойте здесь, не кидайтесь так, они не убегут.
- Мама, а я и не сплю! Я нарочно лежу, чтобы ты меня нашла.
- Ой, мой ребенок, мой бедный, собачонок ты, как твой отец! Сучка, вылазь, ну-ка вылазь! Не лежи рядом с ним! И ты сам отодвинься.
- Мама, я не вылезу, ты будешь драться.
- Буду.
- Мама, а у Оли головка болела.
- Убью ее на х…
Костя захныкал:
- Она еще спит.
- Пусть глаза откроет сейчас же!
Оля открыла глаза.
- Я тебя убивать не буду. Ради того, что ребенок нашелся живой. Ты не молчи, не смотри на меня так. Я с тобой сделаю культурно, даже бить я тебя не буду.
Олю связали.
- А я думаю, что она паровозиками играется…
- Знаете что, что ее вязать-то? Нас же много, и так отведем.
Стали развязывать. Разозлились - туго стянули узлы, трудно развязывать, дали парочку тумаков.
- И молчит, ты смотри, молчит! Еще смотрит!
- А что она сделала?
- Как это?!
- Нас спросят, что она сделала?
- Она лежала с ребенком. Тем более с таким. Ладно, там разберутся.
- Скажем: лежала с ребенком. Повели.
- Прощай, Костя!
- На тебе светофорчик!
- Я тебе дам ей отдавать светофорчики! А ты не смей с ним прощаться! Прощаться они еще будут! Прощальники!
Она оглянулась прощально, нечаянно увидела ту женщину с киселем. Та глазами глядела на Олю, как ребенок на бабочку. Вспомнила вкус земляники. Горячие плечи подруги.
Вели в милицию, но на полдороге бросили, всем хотелось уже на море. Одна Гала пыталась вести ее в милицию, дрожа и темнея от гнева. Но Галу оторвали от Оли и оттащили, молчащую от непосильной ярости.
Только лягалась, чтобы вести Олю дальше, в тюрьму.
Мне чаще скучно, а интересно всегда рядом со страхом.
Переоделась в туалете на морском вокзале. Решила жить без кровати.
Вышла в порт, посмотреть на теплоходы, увидела, что кафе "Ротонду" уже открыли, захотела кофе выпить и вспомнила, что все деньги оставила в сумке в камере. Пошла обратно, стала искать свою ячейку, нашла, стала код вспоминать, пока вспомнила, крутила ручку, дверца взяла и отошла… все вещи украли, только что было с собой - купальник в мешочке и пятьдесят копеек. Пошла опять в порт, теплоход стоял белый, матросы глядели вниз, Оля вверх. Зашла в "Ротонду", дайте мне кофе по-восточному.
- Пятьдесят копеек.
- Пожалуйста.
Грек закопал кофейницу в горячий песок. Греку жарко. Горько пахнет его одеколон. Оля взяла кофе, пошла в круглую комнату-башню. Горьковатый грек пошел следом, чуть-чуть включил музыку.
- С пляжа? - кивнул на ее мешочек с купальником.
- С пляжа, - кивнула она.
- Сильно ныряли?
- Почему? - удивилась она.
- Щеки ободрали.
- А, да! - прыгнула неудачно.
- Мидии на камнях. Острые как бритвы.
- Да, я знаю, - сказала Оля греку. - Спасибо вам.
За соседним столом компания: женщина с дочкой двенадцати лет и двое молодых мужчин. Девочке скучно, мокро после купания, ей кофе не дают - рано, купили конфет. Она развернула конфеты, достала фольгу, накрутила на пальцы. Тот, что постарше из молодых мужчин, глядит на девочкины пальцы.
- Вам нравятся мои пальцы? - сказала капризная девочка.
- Ты как будто какая-нибудь экстравагантная модница, - сказал молодой мужчина.
- Какие когти! - испугалась женщина-мать.
- Тебе страшно? - нацелилась девочка серебряными ножами.
Мать робеет перед красавицей дочерью, отодвинулась от когтей:
- Убери.
- Мне скучно.
- Ну поиграй. Вон еще девочка…
- Ах, что вы! - испуганно тот молодой человек, что постарше.
Когтистой красавице надоело кокетничать с молодыми мужчинами, навела серебристые пальцы в грудку новенькой девочке, босоногой, полной армянке. Та ахнула, засмеялась и к ним побежала, колыхаясь, вскрикивая восхищенно, шлепая крошечными пятками. Молодой мужчина постарше слегка отвернулся.
- Как тебя звать, девочка? - спросила мать красавицы.
- Лейла. Я тоже так хочу. - Протянула волнисто-бескостные пальчики.
Молодой мужчина постарше закрыл глаза, напряг плечи - через него потянулась, встала впритык, отодвинуться некуда. Молодой человек испугался, что от нее пахнет рыбой. А от нее ничем не пахло. Горячим песком немного.
- Дай, а? - подставила пальчик с мольбой.
Красавица немного нахмурилась, потом, так и быть, сняла один коготь со стройного мизинца, надела на самый большой Лейлин палец.
- Дай еще!
- Больше не дам! - Красавица была жадной.
- Так мало.
- Ну хорошо, возьми… - постепенно развернула еще четыре новые конфеты, накрутила фольгу на Лейлину лапку.
Та опять ахнула - теперь у нее у самой такое сверкание.
Всякий раз, как красавица прикасалась к полной девочке, молодой мужчина постарше слегка содрогался, хотя сам был прижат всей ее толщиной к спинке стула.
- Как они славно играют, - сказала женщина-мать. - Ты в каком классе, девочка?
Лейла сжалась, понимающе опустила длинные глаза, знала, что у нее уже все настоящее.
- В третьем.
Мать красавицы немного испугалась, оглядела Лейлу украдкой. Красавица горячо объясняла, как делать серебряные пальцы. Молодые мужчины молчали.
Девочкам стало мало здесь, они встали, пошли от взрослых, стали хохотать и шевелить пальцами.
Вышли наружу, хохотали. Матросы смотрели вниз, на девочек с серебром. Лейлина русская мать отчужденно глянула, пронеся поднос с грязными чашками. Оля успела поставить на поднос и свою опустевшую чашечку, потянулась за ними в зной.
Девочки хохотали, шевелили пальцами, красавица изнемогала, повизгивала, икала от смеха. Лейла вскрикивала, не могла привыкнуть:
- Пальцы! Пальцы!
- У-у-у! - гудела красавица.
Белое платье овевало красиво коленки. Матросы смотрели вниз, на девочек, с белого теплохода.
Полоска воды между причалом и теплоходом смотрела вверх, на теплоход. От ее взглядов на белый борт ложились дрожащие пятна.
Девочки не слышали взглядов матросов, хохотали, играли серебристыми бликами.
Теплоход тихо дышал, укачивал верхних матросов, отклонялся от блистающих девочек. В сторону ровного моря.
Матросы глядели вниз, молодые, глядели на девочек.
Маленькие девочки играли стальными ножами, хохотали стеклянно.
Вода не могла отнять теплоход еще, его всего с молодыми матросами. Только скользила несильными пятнами серебра по бортам теплохода, рисуя свою глубину на сухих пока верхних бортах.
Маленькие, устали смеяться девочки, красавица сняла свои когти.
Другая - спрятала за спину - отнимут сейчас серебро. Красавица оглядела армянку печальными, умными глазками.
Ветерок играл белым платьем, овевал коленки подростка. На левой коленке красавицы цвела молодая ссадина.
- Я пошла, - сказала владелица платья и ссадины. - А то мама тоскует одна с этими своими поклонниками.
- Кто эти такие поклонники?
- Это которые ездят за нами везде. Чтобы нам не было скучно. Мама им поможет с работой.
- Давай еще поиграем? - попросила Лейла.
- Хочешь, возьми мои когти. Мне больше не надо.
- А ты еще будешь?
- Навряд ли, - туманно оглянулась красавица. - Мы больше раза нигде не можем, мы скучаем. Но ты посмотри, как делать, - вот так вот фольгу скручиваешь и вот здесь зажимаешь, над ногтем.
- Эту вот серебринку?
- Да. Пока.
- Пока.
Стало скучно. Красавица убежала. Стоит одиноко полная босоножка в полинявшем от солнца халатике. Неумело сверкает серебряными руками. Отвернулись матросы от берега, теплоход покачал-покачал их в сторону ровного моря.
Ночью лежаки на пляже еще теплые. Конечно, можно пойти на вокзал. Если не получится здесь спать, уйду на вокзал. Как сохранился вкус кофе, серебряных девочек. Все равно это было давно, вот же пустое море, замерзший пляж. Вон там, наверху, в кафе, стоят белые стульчики. Их видно сквозь темноту, так изящно изогнуты. Можно пойти посидеть - сейчас это все мое. Посидела на стульчике. Кушать хотела или нет? Весь день пила бесплатную воду из общих фонтанчиков, откусила у ребенка от булочки. Кафе смотрело на Олю, молчало. Стульчики, беленькие, окружали пустые столы, медленно отпускали тепло дневных своих седоков. Оля спать захотела, немножко тошнило от голода. Приставила стульчик на место, к столу, стала спускаться на пляж. Легла на лежак № 160, стала ждать сна. Под голову подложила мешочек с купальником. В небе шла жизнь тяжелых глубинных движений. Оля дышала. Море лежало молча. Немного шептало. Оля стала думать про собаку, закрыла глаза, стала сравнивать, стала решать, что же делать? Все время мешала собака. Главное было думать про себя, но собака оказалась сильнее. "Ладно, - сказала Оля, - буду думать про тебя. Я тебя испугалась. Но это была уже не ты, а смерть из тебя проступила. Ты тогда пришла в декабре - замерзнуть под нашим порогом, мне стало жалко - рыженькая собачка, мы печку затопим сейчас, а ты останешься умирать, я тебя позвала, ты не хотела пойти, глядела на нас через боль без всякой последней веры. И все же поверила, пошла к нам, думала, ведь у нас есть лекарства, качаясь, скребла пол, я же не видела, что у тебя раны. Легла у печки собачка, стала лежать, я думала, ты будешь жить, а ты только воду пила, но на двор выходила на снег, потом уже в комнате стала выливать из себя красную мочу. Я сначала заплакала, а потом уже стала кричать на тебя, когда стало ясно, что ты не будешь есть, только пить. Убирала еду, ты поднимала морду, смотрела, как уношу. Радовало хоть это живое движение в тебе. Стали ждать, когда ты умрешь. Ты поняла это, вставала, шла, качаясь, царапала когтями, на двор, вылить красную мочу в снег. Думала про того, кто тебя так убил. Возвращалась на сухое место у печки. В холодной веранде стояла газовая плита. Я стала там варить суп, думала дать тебе бульона, обмануть, что вода, и так накормить, чуть повернуть тебя в сторону жизни. Если б ты начала выздоравливать, я б тебя сразу же полюбила, потом бы говорила - вот моя собака, я ее спасла от ран, теперь купаю, спит на диване, застенчивость прячет, баловница, больше не дворняжка. Открыла дверь, посмотрела на суп, быстро закрыла, чтоб не выпустить тепло, ты вдруг встала, пошла на двор, со стонами, падениями, я тебя выпустила, ты упала в холодной веранде, где суп в облаке пара, осталась лежать, странно завыла о далеком, стала скрести линолеум. Я испугалась, закрыла дверь от тебя. Суп стал убегать, я боялась выглянуть, смотрела в щелку, как он убегает, на тебя не смела опустить взгляд. Ты видела меня, пробовала подползти, вернуться в комнату, я ж тебя раньше пускала. Ты подумала, если вернешься в комнату, ты не умрешь. Я тебя не пускала, ждала, когда кончится. Успела выглянуть, приоткрыть крышку, чтоб суп спасти, так выглядывала, и каждый раз ты ползла к двери, ко мне, чтоб пустила. Пока он варился, ты умирала. Говорят "подыхала", умираем только мы. Стала огромной, черной, от тебя было страшно. Суп варился. Мужа не было дома. Мы были трое в снегах: я, ты и суп для нас. Ты умерла, суп сварился. Я его внесла через тебя. Я боялась, что ты шевельнешься. Ты лежала в луже последней мочи. Муж пришел, я сказала: она всё. Унеси. Он не знал, как за нее взяться. Взял за передние лапы, думал, тяжелая, большая, поволок, у нее голова закинулась - и совершенно белая грудка. Маленькая была собачка. Просто измучился. Отнес аккуратно на улицу (в тупик, там не ходят), положил в канавку на снег. Белая грудка, рыженькая собачка. Ветерок распушил белый мех на грудке, милая морда дворняжки. Ты пробыла у нас две недели. А так бы умерла в ту ночь. Мы вернулись в дом - в доме уже светло. Страшное ушло. Сели, поели супа. Никто не пришел, не спросил: кто убил собаку? Ей можно лежать на снегу, остывая в пушистом меху, никто никогда не спросит о ней. А кто продлил ее смерть?
Ели суп, сваренный в облаке смерти. Если б жили богаче, может, вылили его, но суп тогда был редкость для нас.
Я удивляюсь, как тогда хотелось есть. Вот же сегодня, весь день - далекая чашка кофе и кусок булочки, а нету ни голода, ни жадности. Но ведь надо же что-то делать. Надо пойти хоть в милицию, заявить с криками, плачем, может, там хоть покормят? Смотреть в чужие лица. Говорить слова. Голос из тела. Нет, но хорошо знать, что есть такой выход - пойти в милицию. Что-нибудь придумают.
Вот я подумала про собаку. Вот подумала про себя. Скорей бы уж ничего не думать". И тут она удивилась, впервые удивилась за много лет, села на своем нумерованном лежаке, оглядела весь пляж и далеко посмотрела в море. "Можно уже сейчас начать, - вот что она поняла. - Самая моя срамная вина - перед рыжей собачкой, но про нее я подумала, вынула через столько лет из тайников. И про себя я подумала. Можно, конечно, подумать про мальчика, спящего над пропастью, но боюсь, он забыл обо мне, получив хорошей порки. Вот оно - можно уже сейчас не думать вообще. Совсем. К тому же у меня все украли. Можно, конечно, прилагать усилия и как-то вырваться из этой истории, но получится как с рыжей собачкой - просто не хватит сил. Я пожалела ее, приложила усилие, но все оказалось мечтой, а в настоящем даже раны не могла ей промыть, не знала, как это делают, как их найти в густой шерсти, как добраться до них через рычание, через бурое месиво шерсти и плоти. Ну хорошо, хорошо, я подумаю еще про маленьких рыбок из моего детства".
И она потихоньку легла опять на свой твердый лежак, закрыла глаза, с тем чтоб уже после маленьких рыбок перестать думать совсем. Маленькие рыбки стали выскакивать из банки - чересчур много налила воды, не оставила места для воздуха. Маленькая Оля смотрела, как рыбки дрожат на столе, не умела их взять, не знала, где им больно, но впервые видела рыбок на письменном столе, не могла оторваться. Таким образом, все рыбки выскочили и прыгали на столе. Мама пришла и сказала: "Что же ты воду не отлила, они бы не задохнулись тогда?" - "Я не отлила воду, потому что не успевала". - "Ты много раз бы успела отлить воду, и почти все рыбки остались бы живы". - "Я их очень люблю". - "Ты не любишь своих рыбок. Они у тебя задохлись". В маленькие жаброчки забился острый воздух, влажные кишочки просто сгорели. Нет, не получилось про рыбок. Они не пушистые и не стонут, не понять, как их жалеть. Тогда я полежу так, без сожалений. Буду думать про самое близкое, что лежак очень жесткий, холодно от моря. Не получается не думать совсем, потому что тело и его голос все время бормочут, что с ними станет. Можно тогда приподняться, посмотреть на море. Тело моря намного древнее и больше моего. Впрочем, лень. Тогда можно просто открыть глаза, это нетрудно. А то с закрытыми кажется, будто мир похорошел без меня. Открыла глаза, увидела человека.
- Нэ спишь? - сказал человек. Человек смотрел черными глазами. - Зачэм лэжишь? Савсэм один?
Из глаз человека упорно смотрела его слепая жизнь.
- Пайдешь в рэстаран? Зачэм лэжать?
Жадная, раскалялась жизнь в задрожавшем человеке.
- Зачэм смотришь? Зачэм лэжишь? С тобой человек говорит, зачэм смотришь?
Жизнь уже не могла, рвалась из темного тела человека.
- Падаль! - крикнул человек и, не найдя больше слов, закричал на гремучем своем языке проклятья. Потом выдернул мешочек с купальником из-под Олиной головы, взвесил на руке, взял себе, снова крикнул грубое и пошел. Ушел жить свою жизнь. Мгновенно заснула.
Итак, юг.
Стеклышко красиво блеснуло. Взяла его. Ходила сытая, спать хотела. Смотрит - в воду пошли голоногие девочки в длинных рубашках. Влезли на волнорезы девочки, толкают друг друга, падают обратно в воду. Сама засмеялась от них, захотела к ним. Некуда положить стеклышко. Поискала в платье - некуда положить. Огляделась лукаво - спрятала стеклышко в гальке. Пошла к девочкам через воду. Смеялась от них. Было легко и ярко. Полезла за ними на большие камни. Камни шелковистые, в короткой подводной травке. Гладила травку, травка гладила ноги. Стояла на добром камне. Девочка плеснула рядом. Захотела опять в воду. Быстрая девочка уже стоит на камне, караулит другую девочку. Опять влезла на камень. Вторая девочка толкнула быструю девочку, обе упали в воду, в воздухе схватились руками. Стала ждать их на камне. Девочки стали прыгать в воде, держаться за руки. Выпрыгивают, опускаются, рубашки льнут к девочкам, выпрыгивают, опускаются, добела взбили воду. Стала спускаться обратно, в такую воду. Завизжали, стали пятками бить, уплывать друг от друга, выпрыгивать в воздух. Устала гоняться за девочками, села на ласковый камень, огляделась: кто-то потерялся? Вода вздула юбку на коленях, травка камня гладила ноги, острые, стояли в травке мидии, все были на месте. Было весело.
Замерзла, вышла на берег, легла, полежала. Ходила, смотрела, спала, кушала. Все были веселые. Жить было хорошо.
Вечером становилось тревожно, все уходили куда-то, оставалась одна, спала у воды, приходила собака, ложилась рядом, грела. Утром опять приходили все. Радовалась, ходила со всеми, смотрела.
Ходила, ходила, пришла, где много людей. Было тесно и вкусно. Стояли птички и ягоды. За ними стояли люди. Было красно и черно от плодов. Взяла пушистый и сочный. Старенькая вздохнула, закивала ей: кушай, кушай. Закивала старенькой. Увидела куколку, много куколок, они сразу блестели. Никто их не трогал. Куколки улыбались. Не смела потрогать куколку, стояла, смотрела, кусала персик, сок слипал пальцы.
- Купи матрешку. Купи рюмочку, видишь, с цветочками. А вот смотри, баночка с ягодкой, сюда можно хоть что положить. Купи?