Сегодня вечером из Алгарви прилетает только один самолет. Мы решили встать в сторонке и ждать, пока Сидни и Руфь пройдут в зал прилета. Потом мы, переодетые и загримированные до неузнаваемости, держась на приличном расстоянии, двинемся за ними, а когда сочтем это безопасным, я им откроюсь. Не знаю, что будет потом. Я хочу просить Сидни присмотреть за моими детьми, а позже, как только смогу, я их вызову к себе и сама о них позабочусь. Впрочем, я не знаю, как Сидни на все это посмотрит. Он притворяется, что не любит детей, но я уверена, что к моим детям он питает слабость. Они такие хорошие, не представляю, как можно их не любить. Я не видела их больше недели, и за это время часу не проходило, чтобы я о них не думала. Они занозами сидят в моем мозгу. Они будут со мной до конца жизни, куда бы я ни поехала. Только смерть освободит меня от них.
По Дереку я не скучаю. Но очень грустно думать, что, уехав, я оставлю его в полном одиночестве; надеюсь, он когда-нибудь встретит женщину, которая его полюбит. Лучше всего такую, которая умеет слушать, увлекается черепахами и танцует фокстрот.
Додо уже двадцать минут звонит своему брату. Не знаю, о чем она с ним толкует, знаю только, что вид у нее серьезный и настойчивый и большей частью говорит она сама. Хорошо бы она поторопилась – через тридцать пять минут самолет Сидни должен приземлиться.
35. Рушится мир Поджера
Поджер лежал в ванне и читал "Ньюс оф уорлд", когда позвонил Николас Катбуш. Жена подошла к телефону и поначалу отказалась передать трубку мужу в ванную en suite.
– Честное слово, Ник, за всю неделю это единственный час, когда он может действительно расслабиться. Я на вас страшно зла.
Голос Николаса истерически звенел:
– Если я не поговорю с ним немедленно, то уже во вторник утром его вышвырнут пинком под зад, и придется ему штудировать объявления о найме на работу.
Она плюхнула телефон на стул в ванной так же торопливо, как утром плюхала яйца на сковородку, и позвала мужа.
– Что там, Ник?
– Чертова моя сестрица заполучила твою фотографию, где ты тискаешь левую грудь беглой убийцы.
– Какой еще беглой убийцы?
– Да ты охренел. Поджер, ты что, много таких знаешь? Яффа! На ужине у нас. Кэролайн сделала сни…
– Ах, Яффа. Она кого-то убила? Господи!
– Именно – господи. Яффа – это Ковентри Дейкин.
– Кто?
– Ковентри Дейкин, она куклой раскроила парню голову. Это было на первых полосах всех…
– Ник, мне конец.
– Нет, еще нет. Додо требует фальшивые паспорта.
– Так.
– И разумеется, денег.
– Разумеется.
– Сегодня.
– Но сейчас же воскресный полдень.
– Если она сегодня их не получит, она отправляет фотографию Полу Футу.
– Племяннику Майка?
– Ну не тому же Полу Футу, который мастер по педикюру, правда? Или Полу Футу, художнику по интерьеру? Да, тому Полу Футу, который руку набил на журналистских расследованиях, убежденному социалисту.
– О боже! О боже!.. Ник, строго между нами. Завтра премьер-министр лично объявит дату дополнительных выборов.
– Чудесно, изумительно, как нельзя более кстати.
– Ник, может, мне просто уйти в отставку?
– Да ты ведь работаешь-то всего один несчастный месяц, если не меньше.
– Но Профьюмо, Торп, Паркинсон, Арчер… Нам ни за что не удастся отмыться…
– Ну ты и жопа, полная жопа, Поджер. Если мы проиграем эти дополнительные выборы, денежки из страны утекут и останемся мы с тобой на бобах.
– Меня фотографировала твоя жена. Это ты во всем виноват. Когда человека приглашают на ужин, он полагает, что находится среди друзей или, если он их не знает лично, по крайней мере среди людей проверенных.
– Ладно, ладно. Извини, Подж. Ну успокойся, успокойся. Позвони дежурному офицеру и организуй паспорта. Додо и Яффу ты знаешь: обеим под сорок, никаких особых примет, одна темноволосая, другая рыжая, обе ростом пять футов семь дюймов… они сейчас снимаются на паспорт.
– Ладно. Могу я все-таки принять ванну?
– Еще кое-что, Поджер.
– Слушаю.
– Ты скажешь, это невозможно, но придется сделать.
Поджер слушал, а тем временем в ванне стыла вода и грязная пена затягивала поверхность.
36. Я смотрю на себя
Додо наконец оторвалась от телефона и сказала:
– Давай зайдем в одну из этих миленьких кабинок и сфотографируемся.
Я выбрала в качестве фона синюю занавеску, приладила вращающийся стульчик, села и подготовила перед зеркалом нужное выражение лица. Я хотела выглядеть серьезной, умной, грустной, сексуальной, независимой, таинственной и доброй, но, когда машина извергла из своего чрева липкие фотографии, я была разочарована.
– Ну, что скажешь? – спросила я у Додо, когда она вернулась неизвестно откуда с марками и прочими почтовыми принадлежностями.
– Вид у тебя бледный, напуганный и вполне сорокалетний, – ответила она, наклеивая марки на конверты.
Додо не смягчает выражения, она режет правду-матку.
– Знаешь, что тебе необходимо, милая Яффа? Отдохнуть.
Додо зашла в кабинку и сидела там, пока не сделала восемь снимков. На первых четырех у Додо был суровый вид. На остальных четырех Додо смеялась, держа в руке фотографию, где я в обнимку с Поджером.
– Пригодится еще, – сказала она, помахивая в воздухе второй полоской снимков, чтобы быстрей просохли.
– Что ты с ними собираешься делать? – спросила я.
– Удрать, – ответила она. – И тебя взять с собой, если захочешь.
– Куда же мы удираем? – спросила я.
– Куда глаза глядят, – сказала она. – Может, в горы Уэльса.
В ту минуту я решила, что она шутит или, быть может, фантазирует. Она взяла мои фотографии, положила их к себе в объемистую кожаную сумку на ремне и обронила:
– Здесь они будут в большей сохранности.
Я подумала, что это очень странный шаг, потому что Додо знает, как тщательно храню я свои пожитки. Я еще ни разу не потеряла того, что не хотела потерять. Я пользовалась одним и тем же ключом от входной двери целых девятнадцать лет, в то время как моя драгоценная дочь Мэри за четыре года потеряла десять ключей. О, моя милая, прелестная Мэри, как я тоскую по тебе. Вот бы ты удивилась, прочитав эти слова. В нашей семье не принято открыто выражать свою любовь.
Мы давно уж перестали гладить друг друга и называть ласковыми именами. Находясь в одной комнате, мы испытывали замешательство и неловкость. Мне жаль, что так получилось. Мэри, дорогая, я хочу, чтобы ты окончила школу и получила хорошее образование, – это единственный достойный способ выбраться из района муниципальной застройки Темные Тропинки. Мы не потеряны друг для друга, Мэри. Мы связаны узами покрепче пуповины, которую перерезали и перевязали в тот день, когда ты у меня родилась. Милая Мэри, не горбись и не сутулься, ходи гордо, развернув плечи. И смотри вокруг, не отводи глаза. И говори четко, не бормочи. Не лги, и не лицемерь, и не говори людям лишь то, что, как тебе кажется, им польстит. И не забывай меня, Мэри. Помни, я любила тебя. Да, и еще очень постарайся не терять ключа от входной двери. И всегда, всегда будь доброй.
Приземлился самолет Сидни. Додо, которая в этом разбирается, говорит, что еще не меньше двадцати минут уйдет на паспортный контроль, получение багажа и таможенный досмотр. Поэтому, чтобы как-то убить время, мы снова тратим краденые деньги и покупаем свитеры, перчатки, шарфы и шерстяные шапки. Додо говорит, что теплые вещи нам понадобятся, но не объясняет почему. Думаю, что мы сбежим в горы Уэльса, повидавшись с Сидни. Надеюсь, что так. Но какой же глупый у меня будет вид, чтобы не сказать – чересчур бросающийся в глаза, если я полезу в горы в леопардовой шубке.
Мой любимый сын ездил на субботу и воскресенье в Уэльс, когда ему было четырнадцать лет. Поездку организовала школа, но на самом деле заботу о нем и еще восьми детях взяла на себя фирма "Приключения на колесах". Из нашего холмистого графства они отправились на микроавтобусе в дикий Уэльс и ходили там по горным кряжам. Вернувшись домой, мой сын еще долго витал в облаках. Я радовалась, что он расширил свой кругозор. Молодая женщина по имени Андреа отвечала за его спуск по скалистому склону.
Дорогой Джон, надеюсь, ты никогда не забудешь, что однажды доверил свою жизнь надежным женским рукам.
37. Брадфорд идет по Темным Тропинкам
Брадфорд Кинз стоял у дома номер 13 в переулке Барсучья Роща района Темные Тропинки. Он теперь уже знал, что Лорен Макскай – это и есть Ковентри Дейкин, и любил он ее сильнее, чем прежде. Ему с трудом верилось, что эта роскошная женщина провела большую часть своей взрослой жизни в таком жутком месте, что ей приходилось шагать по мерзким серым тротуарам и видеть перед собой такой тусклый пейзаж. Его не удивляло, что эта страстная, полнокровная женщина пошла на убийство. Она была волшебница, и пребывать ей надлежало в волшебном царстве, а не среди здешнего убогого нагромождения бетона и кирпича, которое называют районом. Его глаз художника с отвращением смотрел на унылые прямоугольные дома с низенькими входными дверями, на чахлые палисадники. Это же небытие, подумалось ему, и он возблагодарил Бога, в которого не верил, за свою извилистую улочку на окраине, где вплотную стоят дряхлые двухэтажные дома, где на углу магазин, а из окна его гостиной видны напоминающие спички ноги прохожих. Он презирал в доме Лорен нелепые окна и двери в псевдогеоргианском стиле.
"Она замужем за выскочкой", – подумал он, и, снедаемый любопытством, прошел по дорожке к дому, и позвонил в дверь.
Из дома донеслась мелодия "Если б я правил миром", и Дерек Дейкин приоткрыл дверь, насколько позволяла цепочка. Брадфорд никак не ожидал увидеть здесь такого старого человека. Ему небось лет сорок пять, не меньше. Брадфорд не заготовил первых фраз.
– Мистер Дейкин?
– Да?
– Я друг вашей жены.
– Я вас не знаю.
– Да, не знаете. Я ведь сказал: я друг вашей жены.
– Но я знаком с обоими друзьями моей жены. Вы уверены, что у вас правильный адрес?
– Ваша жена – очень талантливая художница.
– Вы просто не туда попали, молодой человек. Ну-ка, будьте любезны…
– Не могли бы вы дать мне какую-нибудь ее вещицу? Мне так хочется что-то на память, пустячок, что угодно, лишь бы можно было подержать в руках…
Косматая борода Брадфорда лезла в приоткрытую на всю ширину цепочки дверь. Он вовсе не хотел говорить подобострастно, но поделать с собой ничего не мог. О, какое унижение! Он знал, что завтра будет ненавидеть себя. Он читал о любви, о том, как она доводит людей до фиглярства, но не в силах был поверить, что и сам до этого опустился. Листая в свое время Юнга, он понял, что он интроверт.
– Вполне хватит носового платка. Может, найдется что-нибудь из нестираного белья?
– Нет, уходите. Уберите ногу и бороду из моей прихожей.
– Я люблю ее, люблю вашу жену и, когда разыщу, возьму ее к себе и никому не отдам! – Брадфорд и не предполагал, что способен кричать с такой страстью.
– Подождете, пока она выйдет из тюрьмы, да? – спросил Дерек.
– Как? Она в тюрьме?
– Нет, – ответил Дерек. – Но будет, когда ее поймают.
– В таком случае я разобью палатку у тюремных ворот.
– Власти этого никогда не допустят. Вы нарушите сразу несколько подзаконных актов.
– Я найму самолет и стану летать над тюрьмой. А к самолету прикреплю плакат: "Я ЛЮБЛЮ ВАС, ЛОРЕН МАКСКАЙ". Она выглянет из своего зарешеченного окошка и увидит его.
– Лорен Макскай? – с облегчением переспросил Дерек. – Я же сказал, что вы перепутали адрес. Фамилия у жены Дейкин, миссис Дерек Дейкин.
Дерек пинком выставил ногу Брадфорда за порог и захлопнул дверь, прищемив клок спутанной бороды безумца. Брадфорд взвизгнул от боли, но Дерек не рискнул открыть дверь и вновь объясняться с этим маньяком; он поспешно отправился на кухню и, найдя ножницы, через щель в почтовом ящике просунул их Брадфорду, и тому пришлось укоротить бороду на четыре дюйма. Брадфорд опустил рыжие клочья в почтовый ящик, но Дерек не желал, чтобы его обвинили в краже, и просунул их обратно Брадфорду. Дереку и без того хватало забот: детям велено быть дома к 14.30, сейчас уже 16.15, а их и в помине нет; воскресный обед обезвоживается в духовке.
Дерек прикрутил газ и пошел в сарай. Ему надо было подготовить черепах к зимней спячке. "Счастливые малышки, – приговаривал Дерек, поглаживая мотающиеся из стороны в сторону доисторические головки. – Вы-то тут совершенно ни при чем".
38. Юные Дейкины становятся взрослыми
Юные Дейкины сошли с автобуса в аэропорту Гатуик и спешно направились в зал прибытия. Всю поездку они ссорились. Мысль встретить дядю Сида и тетю Руфь у трапа самолета пришла в голову Мэри.
– Мы попросим дядю Сида повозить нас по Лондону – вдруг увидим маму.
– Тебе известно, Мэри, каково население Лондона? Счет идет на миллионы.
– Но попробовать-то стоит, разве не так?
– Предположим, но особо не надейся. Она же не дебилка какая-нибудь, чтобы стоять на Трафальгарской площади или еще где на известном месте, правда?
– Не могу представить себе маму в Лондоне, а ты, Джон? Понимаешь, как это она там ходит-бродит и даже ночью спит не дома, а неизвестно где. Уж очень она скромна и застенчива.
– Не очень-то она скромна и застенчива, – подчеркнуто заметил Джон. Он думал о тайном дневнике матери, который носил с собой во внутреннем кармане куртки.
– И все-таки она застенчивая. Помнишь, она выиграла в лото и не решилась крикнуть, что закончила?
– Просто не приучена кричать в общественных местах, ее так воспитали, – сказал Джон. – Это же не ее вина, правда?
– Но ведь она так и осталась сидеть, а тридцать пять фунтов уплыли в накопитель! А всего-то и надо было крикнуть: "Партия!"
– Мама не так проста, как ты думаешь, – сказал Джон. – Совсем не так проста, как кажется на первый взгляд.
– Ты же не думаешь, что они с Джеральдом Фоксом любили друг друга, а?
– Я знаю, что этого не было.
– Откуда тебе знать? – Мэри была в ярости от самодовольства Джона.
– Слушай, – сказал Джон, – у меня нет настроения спорить ни сейчас, ни потом, поэтому хватит спорить, ладно?
– Как, вообще?
– Ага, меня от этого тошнит. Прямо-таки мозги сохнут.
– А что, если я права, а ты не прав; или ты прав, а я?..
– Тогда просто скажи что хочешь, и я тоже скажу, согласна? Но хватит спорить. И…
– Да?
– Опять ты жуешь свою золотую цепочку. С ума от тебя сойдешь. Правда-правда, уж извини.
– Ну, знаешь! Джон?
– Что?
– Больше я твое белье не стираю и не глажу тоже. Извини, но уж уволь.
– Что ж, это справедливо.
Каждый из них изумился тому, как спокойно другой воспринял эти слова, и впервые в жизни они почти нравились друг другу; они не могли бы в тот миг этого объяснить, но оба почувствовали, что такое быть взрослыми.
Встав в сторонке от встречавших, толпившихся у ограждения, они принялись высматривать дядю Сида и тетю Руфь, которые должны были выйти из зала таможенного досмотра. Оба надеялись, что Сид в хорошем настроении и его удастся уговорить поездить по Лондону. С Сидом никогда не знаешь, чего ждать, он очень сложная натура.
39. Красивые дети
В аэропорту постоянно передавали по радио разные объявления. Я их слушала, особенно не вникая в то, что говорил диктор. Но вдруг я навострила уши, чтобы не пропустить ни слова.
– Джона Дейкина просят пройти в бюро информации. Джон Дейкин, пройдите в бюро информации.
– Так зовут моего сына, – сказала я Додо.
– Существуют, наверное, тысячи Джонов Дейкинов, – ответила она, но заметно встревожилась.
– Где бюро информации? Где оно, Додо?
– Я тебе покажу, но, пожалуйста, Яффа, держись на расстоянии и не делай глупостей, обещаешь, дорогая?
Мы вышли из кафетерия и посмотрели с галереи вниз. Бюро информации было прямо под нами. Моя дочь Мэри стояла там с озабоченным видом. На ней было ее лучшее пальто, а светлые волосы, уложенные в модную прическу, острыми прядями торчали во все стороны, явно покрытые чем-то липким.
– Чем это она намазала свои чудные волосы? – спросила я.
– Гелем, – ответила Додо и тут же добавила: – Она поразительно похожа на тебя прежнюю, правда?
Пока мы наблюдали, сквозь толпу прошел мой золотоволосый сын и тронул Мэри за плечо. Она обернулась, и они улыбнулись друг другу. На лицах у них было явное облегчение.
– Если ты сейчас к ним подойдешь, то окажешься в тюрьме, а им разобьешь сердце. Не ходи, Яффа!
Я не могла оторвать глаз от моих прекрасных детей.
– Додо, быстрей, пойди скажи им, что я здесь… пожалуйста, Додо.
Додо медленно спустилась по лестнице и подошла к моим детям. Странное это было зрелище, в жизни не предполагала такого увидеть; до чего же разными были эти трое! Вот Додо уже говорит с ними. Они оглядываются. Увидели меня. Додо резко сказала им что-то, и они сразу отвернулись. Меня неудержимо тянуло к детям. Я так сильно стремилась к ним, что почувствовала слабость, у меня закружилась голова, и пришлось сделать над собой усилие, чтобы перестать глупо хныкать вслух от вожделения.
Напряженной, деревянной походкой Джон и Мэри двинулись прочь. Додо вновь подошла ко мне и сказала:
– Они сядут в черное такси. Оно проедет разок вокруг аэропорта, потом вернется на стоянку и посадит тебя. Вот тебе на такси.
Она дала мне двадцатифунтовую купюру. Она была сама не своя от страха.
– У меня никогда не было детей, кроме Джефа, – сказала она. – Теперь, когда он умер, я жалею, что нет детей; впрочем, ты ведь больше никогда не будешь свободной, правда? Я права?
– Да, права, – сказала я. Стоит родить ребенка, и прощай свобода навсегда.