Содержание:
Между шестью и семью
Моя незнакомка
Содержание:
О прозе Богомила Райнова 1
Инспектор и ночь - Перевод Т. Теховой под редакцией М. Маринова 1
Между шестью и семью - Перевод Е. Андреевой под редакцией Л. Жанова 20
Моя незнакомка - Перевод Е. Андреевой под редакцией Л. Жанова 24
Богомил Райнов
ИНСПЕКТОР И НОЧЬ
О прозе Богомила Райнова
Круг творческих интересов Богомила Райнова, одного из наиболее ярких представителей современной болгарской литературы, необыкновенно широк. Будучи профессором Софийского высшего института изобразительных искусств, он публикует монографии и критические статьи, освещает в ряде очерков и статей вопросы эстетики и теории искусства. Б.Райнов известен и как киносценарист и драматург. Важное место в творчестве Богомила Райнова занимают его исследования, в которых он разбивает буржуазные эстетические позиции - "Художественное мастерство", "Чёрный роман" и "Эрос и Танатос".
Богомил Райнов - не только популярный писатель, но и видный общественный деятель. Он является заместителем председателя Союза болгарских писателей, членом ЦК Болгарской коммунистической партии, членом-корреспондентом Болгарской академии наук.
Подобно писателям, принадлежащим к поколению, "рождённому в период между двумя войнами", - таким, как Валерий Петров, Александр Геров, Веселии Ханчев, Божидар Божилов, - Богомил Райнов начал свой творческий путь как поэт. И хотя критика ставит его поэтические произведения в один ряд с лучшими образцами современной болгарской лирики, славу ему приносит его проза.
В прозе Богомила Райнова живы традиции классического реализма 19 века, подтверждением чего могут служить присущее ему добросовестное изучение представляемого жизнью "материала" склонность к тонкому психологическому анализу характеров, строгая социальная определённость образов, "флоберовское" построение фразы.
Круг беллетристических тем Богомила Райнова можно разделить - тематически, а в некоторой степени и хронологически, - на три части. Первая - это его "парижская проза", или рассказы и новеллы о жизни за рубежом, собранные в книгах: "Человек на углу" (1958 г.), "Дождливый вечер" (1961 г.), "Ночные бульвары" (1963 г.). К этому циклу относится и его новелла об алжирском движении Сопротивления "Как только мы можем умирать". Во вторую часть вошли приключенческие повести и романы писателя главным героем одной серии которых является инспектор милиции ("Инспектор и ночь", "Человек возвращается из прошлого" и "Бразильская мелодия"), а главным героем другой серии контрразведчик Эмиль Боев ("Господин Никто", "Нет ничего лучшего, чем плохая погода", "Реквием одной негодяйке"). Указанные произведения, как и книги других современных болгарских "классиков" этого жанра (Андрея Гуляшки, Павла Вежинова), отличаются не только занимательностью; в них мы находим верную обрисовку социальных явлении опирающуюся на изощрённую наблюдательность и психологизм.
Социально-психологический роман "Дороги в никуда" кладёт начало третьему циклу в творчестве Б. Райнова. Эта книга ставит важные социально-этические вопросы, показывает душевный разлад поколения, обретавшего зрелость в первые годы после победы социалистической революции. Книга представляет собой безмолвный монолог изнурённого болезнью человека - научного работника, творческие силы которого деформированы чуждым ему и несвойственным социалистическому обществу догматическим мышлением. Что является итогом жизни, прожитой не так, как тебе хотелось бы? Воспоминания о ранней любви или двое детей, которые стоят под окнами больницы? И была ли эта жизнь ошибкой? Могла ли она быть иной? Не на грани ли гуманистической резиньяции и естественных движений вечно мечущегося сердца проявляется самое лучшее, что есть в человеке, - стремление к прекрасному, которое делает человека победителем, даже тогда, когда его уже сразила смерть?
Эта книга Богомила Райнова свидетельствует об умении писателя преодолевать всё мрачное и сложное в жизни, опираясь на коммунистическую направленность своих убеждений. Она свидетельствует также о том, что "новейшие" приёмы прозы могут быть исключительно функциональными в контексте социалистическо-реалистической творческой концепции. Потому что субъективистско-монологическое повествование может выражать не только психологическую замкнутость индивида в "узком" внутреннем мире, как это чаще всего бывает в современной западной прозе (Марсель Пруст, Вирджиния Вульф, Джеймс Джойс, Франц Кафка); порой такое повествование основывается на своеобразном преломлении проблем социальной жизни в сознании индивида, свидетельствует об его творческой активности в условиях новой жизни.
Включённые в книгу произведения Богомила Райнова верно отражают как творческие предпочтения писателя, так и его идейно-художественную позицию. В них выведен интересный социальный "типаж", тонко переданы психологические нюансы, духовное бытие раскрыто как функция социального.
Даже любовь у Богомила Райнова - это чаще всего деформированные из-за условий капиталистического города человеческие взаимоотношения. В этом смысле показательна не только его проза, но и его ранняя поэзия, в которой любовь предстаёт реальной, зримой силой, далёкой от какой-либо сентиментальности. В прозе Богомила Райнова любовь - очень зыбкая "почва" бытия, что особенно ощутимо в повести "Моя незнакомка", как и в конце романа "Нет ничего лучше плохой погоды". Любовь даёт ощущение счастья растворяется в воспоминаниях, становится почти призрачной в своём экстатическом воплощении, и это, в свою очередь, придаёт особое очарование его рационально сконструированной прозе. Это чувство у Богомила Райнова имеет глубокий поэтико-гуманистический смысл, оно как бы выступает компенсацией реальной любви, сломленной враждебными законами капиталистического общества ("Моя незнакомка") или подавленной неумолимостью профессионально-гражданского долга (приключенческие произведения писателя).
Личность в прозе Б. Райнова имеет строго определённые социальные координаты. Но в обществе его герои отделены друг от друга бронёй своего одиночества, что особенно ярко показано в рассказе "Между шестью и семью". Однако это не "добровольное" внутреннее одиночество. Людей разделяет классовая, идейная, национальная или профессиональная разобщённость. И люди не всегда обходят молчанием факты столь безотрадной действительности, восстают против неё.
Светлозар Игов
Инспектор и ночь
Перевод Т. Теховой под редакцией М. Маринова
Если вам скажет кто-нибудь, что профессия инспектора милиции романтична, пошлите его ко мне. Или к чёрту.
Половина восьмого утра. Я жду телефонного звонка и изучаю пейзаж в окне: тёмное декабрьское утро, свет уличных фонарей, с трудом рассеивающих плотный туман, пригоршни дождя, которые ветер остервенело швыряет в стекло, плюс отражение собственной физиономии. Словом - лучезарное лицо на лучезарном фоне.
Я жду телефонного звонка, но отнюдь не сгораю от нетерпения: единственное, что мне предстоит, это свидание с мертвецом. Вообще мертвецы - это мои ребята, хоть и создают мне массу неприятностей. Только успеешь разделаться с одним, как тебе уже преподносят другого, а антракта между этими историями никогда не хватает для того, чтобы сделать что-нибудь полезное. Сходить подстричься, например, или сменить эту сорокасвечовую лампочку, от которой портятся глаза, или, на худой конец, убрать со стены портрет старой немецкой овчарки с всепонимающей улыбкой и лиловатой шерстью.
Телефон всё ещё не звонит. Я отрываюсь от пленительного пейзажа и начинаю расхаживать по кабинету, между четырьмя пустыми письменными столами. Нас четыре инспектора в комнате, но мне редко случается видеть остальных, а им - меня, потому что каждый из нас вечно возится с очередным покойником. Зато столы всегда налицо. И эти пустые канцелярские столы, освещённые вышеупомянутой лампочкой, придают комнате изумительный уют. Тот особый уют, от которого хочется задрать голову, как овчарка на стене, и завыть во весь голос.
Мне удаётся подавить это атавистическое желание, и я только поднимаю шляпу; это означает на моём тайном языке: "Выше голову, дорогой! Смотри на вещи веселей!"
Итак, я бодро вскидываю голову и даже принимаюсь тихонечко насвистывать - ни твист, ни рокк, а какое-то танго - старомодное, как мой плащ. Я насвистываю и в такт мелодии передвигаю пальцы по столу, и постепенно мои два пальца превращаются в двух человечков - её и меня - двух маленьких человечков, которые кружатся по письменному столу, но это уже не стол, а летний дансинг, где всё и началось…
Дансинг… Слово это в достаточной степени говорит о серьёзности происшествия, ибо в танцах я столь же подвижен, как труп, который меня ждёт. Это случилось на берегу моря - почти, как у Павла и Виргинии, в доме отдыха профсоюзов… Громкоговоритель в ресторане гремел всё одной и той же мелодией. Это была, должно быть, единственная не заигранная ещё вконец пластинка. Нас познакомили - меня и её. Другие встали и пошли танцевать. Мы остались одни за столиком. Глупо, конечно, - после стольких допросов не суметь толком ни о чём спросить! Впрочем, и она мне не очень помогала. Только узнав, чем я занимаюсь, проговорила: "Это, наверно, ужасно - видеть жизнь только с теневой стороны!" До этого мне не приходило в голову, что я вижу жизнь только с теневой стороны, но собеседница моя была учительницей, и, видно, разбиралась что к чему. Громкоговоритель, чуточку помолчав, снова грянул ту же мелодию… "Потанцуем?" - предложила она. "С удовольствием, но я не умею". "Ничего, попробуем". А внизу шумело в темноте море.
В это мгновение звонит телефон, и я, всё ещё под властью воспоминаний, беру трубку и машинально бормочу:
- Готово? Сейчас спускаюсь.
Потом надвигаю шляпу на лоб, что на моём тайном языке означает самые различные вещи, но в данном случае: "Всё, кончай. Тебя ждёт дело, голубчик". На ходу срываю с вешалки плащ, на ходу, на лестнице, его натягиваю, а в ушах у меня всё ещё звучит и звучит то старое танго, что играли на дансинге, и история не желает улетучиваться из головы, и всё, что я делаю, я делаю машинально, просто в силу привычки. Мелодия мешает мне поступать, как положено сознательному, оперативному работнику, и превращает меня в автомат, который кивает своим коллегам, собравшимся под дождём во дворе, садится на заднее сиденье машины - шофёр уже успел завести мотор - и, откинувшись на кожаную спинку, насколько позволяет подобную роскошь теснота, натягивает на нос шляпу, чтобы отгородиться от всех знакомых и не очень-то приятных вещей, с которых начинается рабочий день, и ещё хоть несколько минут побыть там, на дансинге.
Машина, заурчав, на первой скорости выезжает со двора. Прикрыв глаза в темноте под шляпой, я призываю себя к сознательности, но продолжаю лениво полулежать, потому что и не открывая глаз знаю, что меня окружает: спины шофёра и лейтенанта научно-технического отдела, два жёлтых снопа фар, едва пробивающихся сквозь туман, и вереница серых фасадов, смутно проступающих в предрассветных сумерках.
Машина некоторое время ползёт, потом останавливается. И не глядя я знаю, что мы сейчас перед домом судебного медика. И не глядя знаю, что в этот миг именно он, а не кто другой, открывает дверцу машины и, сопя, устраивается рядом со мной.
- Погодка, а?
По всей вероятности, вопрос относится ко мне. Я привожу в порядок шляпу и без особого интереса смотрю на виртуоза вскрытий.
- Ты со своей профессией обойдёшься и без фиалок и лучей, - замечаю я, когда шофёр снова трогает с места.
- Не согласен, мой дорогой. Лучи и фиалки необходимы всем. И, разумеется, сытный завтрак. Я вот заправился как следует. Утром вообще надо завтракать плотно. Особенно в такую погоду.
Рассуждения о пользе завтрака отнюдь не новы для меня. Я слушаю их рассеянно и также рассеянно вытаскиваю из кармана пачку сигарет. Фатальная ошибка, потому что я тут же слышу знакомое:
- Угости!..
- Ты что - опять бросил курить?
- Вот именно, - заявляет Паганини вскрытий, бесцеремонно роясь в пачке и выбирая сигарету помягче.
Я вздыхаю, примиряясь с неизбежным, и даю ему прикурить.
- Какое совпадение: когда я работаю с тобой, у тебя всегда период воздержания. И оно мне дорого обходится.
Паганини с наслаждением затягивается и добродушно предлагает:
- Брось и ты!
- Благодарю покорно. Жизнь и без того заставляет меня вечно от чего-то отказываться. В своё время - от медицины…
- Слышал… Слышал… - бормочет врач. - Но что тебе мешает начать сначала?
- Ты не слышал продолжения…
- А именно?
- Я ужасно страдал, что бедность помешала мне учиться. Так страдал, понимаешь, так страдал…
Тук я нарочно делаю паузу, пока не следует вопрос:
- А потом?
- Потом ничего. Встретился с тобою и понял, что я ничего не потерял.
- Я знал, что ты брякнешь что-нибудь такое, - замечает без тени раздражения врач.
Больше всего меня бесит в этом человеке то, что мне не удаётся вывести его из себя. Я называю его и "Паганини вскрытий", и "стариком", хотя он старше меня на каких-нибудь восемь лет, и "заслуженным гробовщиком", но ничто не в состоянии затуманить его безоблачного настроения.
- В сущности, старик, - отступаюсь я, - ты заслуживаешь известного уважения. Хоть ты и ходишь только по покойникам, но, по крайней мере, не фабрикуешь их сам, как некоторые твои коллеги…
Мне хочется выдать ему несколько комплиментов в этом же духе, но машина останавливается, и шофёр поворачивается к нам:
- Номер 27, товарищ майор.
Я смотрю на улицу сквозь стекло и еле различаю высокую железную ограду с ржавыми чугунными цветами и прочими допотопными финтифлюшками.
- Машину, - говорю я шофёру, - поставьте во дворе. Нечего устраивать представления.
Машина медленно ползёт по аллее. Справа чернеют мокрые ветви голых деревьев. Слева - силуэт старого, когда-то богатого дома. Высокие тоскливые окна. Облупившаяся штукатурка. Сырость и меланхолия. Не говоря уже о высокой квартирной плате. В голове у меня по привычке запечатлеваются особенности обстановки. Расположение окон. Первый этаж. Зимний сад, связанный с одной из комнат. Чуточку подальше - подъезд. Тот, перед которым мы останавливаемся.
Мы выходим и, поднявшись на несколько ступенек, оказываемся в обширном полутёмном холле. Это одно из тех традиционных помещений, которые символизировали буржуазный достаток и служили главным образом для того, чтобы спотыкаться в темноте о мебель. К счастью, мебели в этом холле нет Единственное, что я замечаю, это фигура милиционера у одной из дверей. Профессиональное чутьё подсказывает, что мне - туда.
И вот мы в комнате, которая впредь будет именоваться "местом происшествия". Оно просторно, это место происшествия, но ощущения простора нет: всё впритык заставлено мебелью. Тут и комод с мраморной плитой, и два платяных шкафа - с зеркалом и без, и несколько столиков, на которые вряд ли можно что-либо ставить - такие они шаткие на вид; и гигантская лжеяпонская ваза, два фикуса по обе стороны двери ведущей в тот самый зимний сад; кресла, табуретки, половички и масса всяких прочих вещей, от перечисления которых я воздержусь из боязни впасть в натурализм.
Среди этого нагромождения фамильной мебели выделяется несколько вещей, которым, по-видимому, принадлежит известная роль и в описываемой истории. Тяжёлый полированный стол. На нём - коробка шоколадных конфет, наполовину выпитая бутылка коньяку, две рюмки - одна почти пустая другая - почти полная. У стола - стулья. Тоже два. В углу комнаты - массивная кровать. Над ней в раме - портрет мужчины весьма внушительного вида. Поперёк кровати - оригинал.
Поза мужчины мучительно неудобна. Особенно если иметь в виду, что ему предстоит лежать в этой позе до скончания века или - без преувеличения - до того, как он полностью не сгниёт. Не нравится мне и выражение его лица, не имеющее ничего общего с самоуверенной улыбкой на портрете. Хотя и эта фотоулыбка тоже мне не очень нравится. В ней есть что-то нахальное и вызывающее. Если присовокупить эту улыбку к остальным данным обстановки, мы могли бы сделать заключение, что в прошлом хозяин в общем и целом был доволен судьбой.
Осматривая вышеописанный интерьер, я в то же время краешком глаза слежу за манёврами своего приятеля-врача. Это совсем не лишняя предосторожность. Когда Паганини склоняется над трупом, исполненный решимости установить диагноз, я вовремя одёргиваю его:
- Доктор, только не трогать…
- Обойдусь без советов, дорогой, - бурчит виртуоз и убирает руки.
- Не сомневаюсь. В последний раз мы нашли на ноже убийцы столько отпечатков твоих пальцев, что - захоти я сократить следствие - я мог бы вполне задержать тебя.
Вспыхивает магний фотоаппарата. Потом ещё и ещё. Лейтенант знает своё дело. Как, впрочем, и остальные. Начало осмотра. Начало опроса. Начало нового рабочего дня.
Некогда гениальные детективы с одного взгляда устанавливали всё, в том числе и ласкательное прозвище убийцы. А нам суждено идти по следу черепашьими шагами. Обзорные снимки. Узловые снимки. Детали. И писанина. Статистический отчёт. Динамический отчёт. Отпечатки пальцев И писанина. Пока не получится альбом семейных фотографий и документов, в которых отсутствует ответ на главный вопрос убийство или самоубийство?
- Убийство или самоубийство? - повторяю я на этот раз вслух.
- Вот это уж ты нам скажешь, дорогой, - мычит себе под нос врач.
- А когда наступила смерть? - спрашиваю я и смотрю на будильник, стоящий на ночном столике.
В романах часы обычно останавливаются именно в тот самый роковой час. Эти железно тикают.
- Когда наступила смерть? - повторяет врач, почёсывая затылок. - Около полуночи…
- Причина?
- Я ощущаю запах горького миндаля, - произносит Паганини.
- Этот запах напоминает мне детство.
- А мне - цианистый калий.
- Ещё что ты мне можешь сказать?
- Пиши-ка ты лучше самоубийство. А если убийца явится с повинной, большое дело - переправишь акт. Или иди обратным путём: ищи убийцу, а не найдёшь - напишем "самоубийство"…
Врач внезапно прерывает поток мудрых советов и, осенённый идеей, подходит к столу, протягивая руку к почти пустой рюмке коньяка.
- Доктор! - стонет лейтенант.