Врач поспешно убирает руку и, наклонившись, нюхает рюмку.
- Так и есть. Запах горького миндаля и коньяка.
- Какого - "Экстры" или "Плиски"?
- Попробуй, - добродушно предлагает доктор. - Ты лучше разбираешься в коньяке.
И, удивляясь, сколько можно размышлять над такими очевидными истинами, бросает на меня сокрушённый взгляд.
- Всё до того ясно, что лишь такому мизантропу, как ты может мерещиться убийство.
- Верно, - киваю я. - Особенно если б не было второй рюмки. Но, когда двое выпивают и после выпивки остаётся только один труп, приходится проверить, кто тот другой, что так легко перенёс цианистый калий.
При этих словах я поворачиваюсь к Паганини спиной - пусть себе спокойно нюхает рюмки - и выхожу в холл.
- Кто ещё живёт здесь? - спрашиваю милиционера, стоящего в полумраке.
- В комнате налево - Димов, адвокат. А здесь, справа, - Баевы.
- И это все обитатели дома?
- Нет, почему же. Внизу, в подвале, тоже живут люди.
Что ж - пойдём посмотрим подвал. У подвалов всегда подозрительные биографии. Потайные двери. Подземные ходы. Словом, читали в романах, знаете.
Я спускаюсь по лестнице и попадаю в узкий, недавно побелённый коридор, освещённый примерно так же, как и мой кабинет. В коридор выходят три двери. Стучу в первую - она моментально открывается. Естественно, у меня мелькает подозрение, не подслушивала ли хозяйка. Показываю ей удостоверение.
- Ах, товарищ начальник, заходите. Я Катя. Вам, наверно, сказали. Я даже хотела подняться наверх - может, что надо, - да мне велели сидеть здесь и дожидаться.
Вхожу в комнату и беглым взглядом окидываю обстановку. Здесь тоже всё заставлено, как и у покойника, с той разницей, что мебель - пониже категорией, и на стене вместо портрета висит старый линялый коврик. На нём вышит лев, продирающийся сквозь заросли ядовито-зелёных огурцов, призванных, вероятно, изображать пышную растительность девственных джунглей. Пока я созерцаю благородное животное, назойливый голос за спиной продолжает каркать:
- … Ужас, правда? Хотя покойный Маринов тоже был типчик, я вам скажу. Но всё же так неожиданно, правда? Представляю, как вылупит глаза моя приятельница Мара соседка. Она, знаете, всегда говорила: "Этого человека и старость не берёт!" Вообще-то все мы, конечно, стареем - кто медленней, кто быстрей, но покойный Маринов не старел, а молодел… К девушкам очень был неравнодушен…
- Постойте, постойте, не всё сразу… - останавливаю её я, поворачиваясь к ней лицом. - Обо всём будем говорить по порядку - первое, второе, третье…
Женщина, с вытаращенными глазами и большим, раскрытым на полуслове ртом, оторопело смотрит на меня. Она должно быть, впервые слышит, что можно говорить по плану, по порядку - первое, второе, третье. Потом соглашается:
- Как вы скажете… Вам видней, товарищ начальник… Я вот и Маре тоже говорю…
И заводится сначала.
- Постойте! - кричу я, прерывая этот словесный водопад. - С каких пор вы знаете Маринова?
- С каких пор? А я помню, с каких пор? Лет тридцать, если не соврать, не меньше… Я ещё девушкой пришла в этот дом. Он не такой тогда был, вы не думайте. Богатый дом, не то, что сейчас - плюшевые диваны и ковры, гипсовые потолки, паркет начищен - хоть языком лижи. Мы с Марой, моей подругой, как начнём убираться…
- А чем занимался Маринов?
- Профессия хорошая, ничего не скажешь. Да и покойная госпожа принесла ему деньжат в приданое…
- Чем он занимался? - терпеливо повторяю я.
- Сыщиком был. Частным. Помните, раньше нанимали агентов следить, кто кому ставит рога и прочее… Сам-то он, конечно, не следил - для этого была рыбёшка помельче - товарищ Димов, например, а господин Маринов сидел себе в кабинете и знай приказывал: ты пойдёшь туда, а ты сюда. И нас в хвост и гриву гонял. Бывало, в лепёшку расшибёшься - всё равно не угодишь. Сколько раз мы соберёмся, бывало, с Марой - я вам, кажется, говорила о ней…
Первое, второе, третье? Пока спросишь первое, эта женщина выпаливает уже сто первое. И льёт свой словесный водопад, эту живую летопись квартала, и раскрывает свой громадный рот, словно вытащенная из воды рыба, и рассказывает с мельчайшими подробностями, что было раньше и что потом, как Маринова уплотнили и он, чтобы не пускать чужих людей, взял к себе бывшего агента Димова и своего бывшего бухгалтера Баева, и какую роль во всей этой истории играли неразлучные подруги Катя и Мара.
Он всё хлещет, этот водопад, и невдомёк ей, что тебя интересует несколько совершенно конкретных вопросов: кто, когда, как и зачем. И что из всех возможных ответов налицо пока только один: тот, что лежит поперёк кровати.
- На какие средства жил Маринов? - успеваю вставить вопрос, пока женщина переводит дух.
- Брат доллары из-за границы посылал. Дачу недавно продал. Хватало. Больше десяти тысяч за неё получил. Небось, ещё и не прикоснулся…
- Погодите! - поднимаю руку. - А почему он тогда, по-вашему, кончил жизнь самоубийством?
- Почему?
Катино лицо приобретает таинственное выражение. Она доверительно склоняется ко мне и громким шёпотом, слышным за полквартала, заявляет:
- Если вы хотите знать моё мнение, это не самоубийство, а убийство.
Исполненный признательности, я в свою очередь склоняюсь к ней и доверительно спрашиваю:
- Вы его совершили?
Катя в ужасе отшатывается.
- Я?!..
- А кто?
- Баев. Кому же ещё. Все знают, что у жены Баева были с Мариновым шуры-муры. Из-за тряпок заграничных. И что они с Мариновым терпеть друг друга не могли, и… Я давно хочу вам сказать, да как-то вылетело из головы: нынче утром Баев, видать, что-то искал в комнате Маринова.
- Видать? Откуда видать?
- А тело-то, вы ж знаете, открыли мы с женщиной, что собирает плату за электричество. Она с семи отправляется по домам, и Маринов, бывало, всегда оставлял мне с вечера деньги, чтобы его спозаранку не будили. А в этот раз почему-то не оставил, и мы с женщиной поднялись наверх и постучали, но никто не откликнулся. Тогда мы нажали ручку - дверь была отперта, мы зажгли свет, и я успела заметить в зимнем саду, за стеклом, спину Баева. Он как раз улепётывал. Чем угодно могу поклясться, что это был Баев в своём клетчатом пиджаке. Я-то хорошо его разглядела, хотя он и торопился убежать…
- Значит, Баев и никто другой?
- Баев. Голову даю на отсечение. Хотя, может быть, и Димов.
- Димов?
- Ну да, Димов. А что? Они, Димов и Маринов, тоже друг дружку не выносили. В кости, правда, играли иногда, да больше ссорились: Маринов воображал, что может, как и раньше, приказывать Димову, что тот ему слуга, а не адвокат, самостоятельный человек…
- А вчера они играли в кости?
Женщина молчит. Её лицо приобретает хитрое выражение.
- Я не знаю. Не заметила.
- Но ведь ваша комната находится точно под комнатой Маринова. Так-таки ничего и не слыхали?
- Ничего, я вам говорю.
- Ни голосов, ни шагов - ничего?
- Ничегошеньки, пока не заснула. Я, знаете, рано засыпаю.
- Кто ещё живёт тут, внизу?
- Уйма народу. Вот тут, за занавеской, Жанна, моя племянница. Рядом, в двух комнатушках, инженер Славов и доктор Колев, хорошие ребята, аккуратные, работяги…
- Погодите! - поднимаю я руку. - А где ваша племянница? Может, она что-нибудь слышала этой ночью?
- Нет, не слышала. Исключено. Она ночевала у подруги. Славов и Колев ушли на работу. В эту пору все уже на работе. Может, Баева только дома. У этой другого дела нет, как только полировать свои ногти да сталкивать людей лбами…
"Ну, что ж, - говорю я себе. - Начну с Баевой - фатальной женщины, что сталкивает людей лбами".
С облегчением покидаю водопад, продолжающий клокотать за спиною, поднимаюсь на несколько ступенек и, оказавшись в полутёмном холле, стучу в первую попавшуюся дверь.
Стучать в двери (замечу в скобках) - это одно из моих привычных, хоть и не скажу, чтобы излюбленных занятий. По количеству дверей, перед которыми я торчал, я переплюну почтальонов любого столичного района. Многие из моих коллег считают, что я перебарщиваю, что для дела совершенно всё равно, вызываю ли я людей в кабинет или обхожу их сам, как инкассатор. Но я упорно остаюсь при своём, хотя это и пагубно отражается на моём бюджете и в особенности на статье расхода "Обувь и починка последней". Лицо такое-то, вызванное в мой кабинет, выдаст мне несравнимо меньше, нежели то же самое лицо в привычной для него обстановке. А кроме того, нечего заставлять людей тратить время, ежели тебе платят именно за то, что ты расходуешь своё. Впрочем, без отступлений, свойственных авторам, алчущим гонораров.
Итак, мне кажется, я уже сказал, я поднимаюсь и стучу к Баевым. Дверь тут же отворяется. Такое впечатление, что в этом доме все дежурят под дверью. Передо мною Дора Баева, фатальная женщина. В общем ничего, если бы только не излишек косметики. Губы, ресницы - это ещё куда ни шло. Но эти голубые веки уж чересчур. Почему тогда не зелёный нос?
- Товарищ из милиции, не правда ли? - протягивает Баева, избавляя меня от необходимости лезть в карман за удостоверением. - Наконец-то. Я сижу и жду, когда вы освободите меня из-под ареста.
Фатальная женщина, как видно, действительно приготовилась уходить. Превосходный тёмно-синий костюм с пуговицами, имитирующими античные монеты. Шик и запах духов "Шанель" или ещё чего-то заграничного.
- Что вы, что вы, при чём тут арест? - вхожу я в комнату. - Просто формальность. И в вашу пользу: вы потеряете сейчас десять минут вместо того, чтобы завтра терять два часа на хождение ко мне.
Дора оценивает моё добродушие и мило улыбается.
- Вы очень любезны. Заходите, прошу вас.
Именно это я и делаю. Комната невелика и обставлена с вкусам, который я, чтобы не показаться грубым, не назову дешёвым. Почти половину помещения занимает спальный гарнитур белого и красного дерева с гигантским платяным шкафом. Скатерти и скатёрки искусственного шёлка всех цветов радуги плюс некоторые краски, не свойственные этому атмосферному явлению. На столе - фотография в рамке из бамбуковых палочек. На фотографии - пожилой мужчина с одутловатым склеротическим лицом. Кажется, что он надувает шарик.
- Отец? - беззаботно осведомляюсь я, показывая на фотографию. - Вы похожи.
- Муж, - выдавливает из себя Дора.
- Ах, эти мне неравные браки! Впрочем, из-за чего вы вышли замуж, если не секрет? Чтобы получить этот шкаф-гигант или столичную прописку?
- А вы, оказывается, не так любезны, - кривит губы молодая женщина. - Ошибка. Глупая, нелепая наивность. Я всегда ошибаюсь.
- Как всегда? Неужели и с Баевым?
Она молчит. Потом усмехается.
- Вы мне позволите закурить?
- Я как раз хотел попросить вас об этом же, - галантным тоном замечаю я и с готовностью достаю сигареты. Угощать красивую женщину и разрешать судебному медику выбирать сигареты помягче - это не одно и то же.
Дора держит сигарету между пальцами (этот картинный жест наверняка подсмотрен где-нибудь в журнале мод), выпускает накрашенным ртом струйки дыма и будто ненароком перекидывает ногу на ногу.
- Откуда вы знаете о прописке?
- Просто догадка, - скромно отвечаю я и столь же скромно посматриваю на её оголившиеся колени.
- Вы опасный человек.
- А вы говорите это, сознавая, что вы опасны, - парирую я и опять многозначительно поглядываю на её и впрямь красивые ноги. - Но вернёмся к действительности. Каковы были отношения между вашим мужем и Мариновым?
- Не блестящие. Но и не такие уж плохие.
- Некоторые придерживаются иного мнения.
- Люди обычно преувеличивают. Особенно такие балаболки, как Катя.
- А в чём, по-вашему, причина этих… не совсем хороших отношений?
- Этого я не могу сказать. Какое-то старое недоразумение. Они ведь знакомы очень давно.
- Ваш муж служил когда-то у Маринова?
- Да. Кажется, служил.
- А не кажется вам, что Маринов проявлял к вам некоторую симпатию?
- Он к редкой женщине не проявлял симпатии, - иронически усмехается она. - Флиртовал и со мной. Муж мой не был от этого в восторге, но такая мелочь, сами понимаете, не может породить неприязнь.
- Вы говорите - неприязнь?
- Ну, может быть, я неточно выразилась. Хоть это и не затрагивает меня лично, но, знаете, всё-таки расстраиваешься.
- Понимаю. Идите погуляйте, а когда соберётесь с мыслями, мы побеседуем ещё.
- С удовольствием, - устало протягивает она. - Хоть и не знаю, право, чем я могла бы вам быть ещё полезной.
- Я тоже сейчас не могу сообразить, но как знать, - говорю я, прощаясь, и направляюсь к двери. Но, взявшись за ручку, поворачиваю голову.
- А вы не помните, в котором часу вернулся вчера ваш муж?
- Точно не могу вам сказать… - несколько растерянно отвечает Дора. - Очень поздно, во всяком случае.
- Что вы понимаете под "очень поздно"?
- Часа в три… Или в четыре…
- И часто он у вас так задерживается?
- Время от времени случается.
- Коньяк или преферанс? Или, может, третье?
- Не знаю. Я его не расспрашиваю. В этом отношении у нас существует давняя договорённость.
- А он соблюдает правила?
- Не понимаю вашего намёка, - поводит плечом фатальная женщина, но по её сердитому тону чувствую - поняла.
Я выхожу, предоставляя ей возможность восстановить душевное равновесие. В холле мрачно и пусто. Милиционер уже ушёл, осмотр закончился, тело вынесено, дом может возвращаться к нормальной жизни. Мне здесь больше делать нечего.
На улице, как и следовало ожидать, всё ещё хлещет дождь. Нахлобучиваю шляпу на нос и окунаюсь в густой туман. Погодка! - как говорит доктор. Самое мерзкое, что не разберёшь - светает только или уже темнеет. Но для этого есть часы. Интересно, долго ли ещё будут идти часы Маринова? У самоубийц, насколько я заметил, нет привычки заводить будильник перед тем, как ополоснуть свои внутренности раствором цианистого калия. Всё же предметы - часы или не часы - честней в показаниях, чем некоторые люди. О, извините, гражданка Баева, я вовсе не хотел вас обидеть. Вы, что могли, скрыли. Муж ваш, насколько ему позволяют возможности, постарается сделать то же. А остальные в свою очередь последуют его примеру. Дело в том только, что люди утаивают обыкновенно разные вещи. Следовательно - и выдают разные вещи
Углубившись в подобные размышления, я шагаю, не глядя по сторонам. Это избавляет меня от необходимости описывать улицы родного города, туман с его особенностями: цветом, специфическим запахом и температурой, прохожих - их возраст, походку, отличительные приметы, пол. Опишу лишь конечную цель - лабиринт дворов Торгового дома.
Почему дом этот называется "торговым", а не "адвокатским" - с незапамятных времён здесь помещаются конторы адвокатов - загадка даже для милиции. Как бы то ни было, но у дома - адвокатского или торгового - на редкость отталкивающий вид. Скучная охра, которой его красят почти ежегодно, не в состоянии прикрыть тягостный отпечаток, накладываемый временем. На только что выкрашенных стенах сразу же проступают подтёки сырости и копоти, скапливавшейся десятилетиями. За мрачными окошками словно притаилась не рассеялась ещё затхлая атмосфера каких-то не очень чистых дел. Клетушки в первом этаже похожи не на конторы, а на берлоги. Тесные дворики смахивают на колодцы, прикрытые от потоков дождя серыми цинковыми крышками.
Но есть здесь и одно бесспорное удобство: эмалированные таблички, прибитые длинными колонками справа и слева от подъездов. По этим табличкам, если ты располагаешь часом-другим свободного времени, можно довольно просто разыскать нужного представителя адвокатского сословия.
Я углубляюсь в чтение фамилий, пока наконец не нахожу то, что мне необходимо. Контора Димова помещается в клетушке подле главного входа. Внутри - четыре письменных стола и два занятых работой мужчины. Пятьдесят шансов и ста за то, что один из них - Димов.
Тот, что сидит поближе к свету и отстукивает на машинке очередной канцелярский шедевр, недовольно поднимает голову.
- Что вам угодно?
Передо мной - стареющий франт, который прилагает все усилия к тому, чтобы не выглядеть стареющим.
- Маленькую справку, - отвечаю я с располагающей улыбкой.
Улыбка не даёт эффекта.
- А именно?
- Я бы предпочёл поговорить наедине, - бросаю я выразительный взгляд на человека в глубине берлоги.
Димов, явно раздосадованный, решается наконец выйти из-за письменного стола. Мы направляемся во двор.
- Не знаю, будет ли здесь удобно, - киваю я на проход, по которому движется нескончаемый поток людей.
- Отчего же? - хмурится Димов. - Ведь речь, насколько я понял, идёт о какой-то маленькой справке.
- Как хотите. Ваш сосед Маринов найден сегодня утром мёртвым.
- Что?! - Лицо Димова выражает изумление в превосходной степени.
- Отравлен.
- То есть как это отравлен? Кто его отравил?
Изумление почти настоящее. Или человек до такой степени сумел вжиться в свою роль.
- Я то же хотел спросить у вас.
Реплика производит известное впечатление. Димов на секунду опешивает. Потом лицо его приобретает привычное нагловатое выражение.
- Ошиблись адресом, товарищ.
- Но вы служили чиновником у Маринова, а затем находились с ним в дружеских отношениях, - перехожу я к фактам.
- Никаким чиновником я у него не был. Работал одно время подённо, потому что, - тут его голос становится подчёркнуто назидательным, - таким как я, чтобы получить диплом, надо было одновременно работать. Да. Да. В отличие от маменьких сынков, таким, как я, приходилось самим зарабатывать себе на хлеб.
- Очень приятно, что я имею дело с человеком из рабочих.
- И ни в каких дружеских отношениях мы с ним не были. Если только не считать дружбой то, что я соглашался иной раз сыграть с ним вечером в кости.
- Ясно. Тогда, видимо, меня попросту ввели в заблуждение. И всё же, если у вас есть какие-то соображения, то в интересах следствия…
- Никаких соображений у меня нет, - перебивает меня Димов. - И вообще я не могу понять, почему вы выбрали меня Отравления, насколько мне известно, - это скорей по части врачей. Обратитесь к доктору Колеву. Он лечил в последнее время Маринова. Спрашивайте у него…
- Прекрасная идея. Почему бы и нет? Но я, откровенно говоря, возлагал на вас большие надежды.
- И зря. Говорю - вы ошиблись адресом…
- Ну, в таком случае… - я развожу руками, и Димов уже поворачивается чтобы идти, как я останавливаю его вопросом
- Вы не помните, где вы были вчера вечером.
Димов растерянно дёргает головой, но тут же выпаливает:
- Меня не было в Софии.
- А где вы были?
- В Ямболе. По делу, которое я сейчас веду. Вернулся сегодня утром поездом в 5.40
- Весьма своевременная поездка.
У Димова, я чувствую, крутится на языке какая-то не очень изысканная реплика, и, чтобы спасти его от нарушения, именуемого "неуважение к исполнителям закона", я поворачиваюсь к нему спиной и ныряю в туман.
Дабы подвести черту, отмечу: в принципе я не имею ничего против адвокатов, но этот мне явно не по душе. А костюм у него ничего… Спросить бы адрес его портного… Это было бы единственной светлой точкой в общем мраке картины.