- По-моему, тоже, - кивает шеф. - Но ты, конечно, отлично понимаешь, зачем я тебе всё это говорю.
Рискуя показаться не вполне интеллигентным, почитаю за лучшее промолчать.
Шеф медленно поднимается из-за стола. Он высок, чуточку сутуловат и старше меня совсем немного, хотя на его воображаемых погонах на две звёздочки больше. "На одну", - сказал бы другой, более суетный человек, так как в самое ближайшее время я ожидаю повышения. Но разница в звёздочках между полковником и мной не задевает моего самолюбия, и я говорю "две". Одна - за способность терпеливо слушать и вникать в обстоятельства дела, другая - за умение заниматься всеми историями одновременно.
Шеф делает несколько шагов, будто подыскивает подходящее слово. Это не похоже на него. Потом опирается на подоконник и смотрит на меня тем взглядом, который он приберегает для внеслужебных разговоров.
- Видишь ли, в чём дело, браток. Когда люди долгие годы вынуждены копаться в грязи, некоторые из них в конечном счёте привыкают всегда и везде видеть только самое худшее. Иными словами, становятся мнительными, подозрительными сверх меры - так сказать, профессиональная деформация. Вопрос этот не только морально-психологический - он имеет и деловую сторону. Мнительность сверх меры не только не полезна, как полагают некоторые, - она может подвести подсказать неправильное решение.
Я молчу. Не то, чтобы не понимаю или не согласен с полковником, а просто прикидываю, насколько это замечание касается лично меня.
- Правда ведь? - спрашивает шеф, глядя на меня спокойно светлыми глазами.
- Правда, хоть я и не в состоянии сейчас сообразить, в какой степени я деформирован.
Он улыбается.
- Прими это не как факт, а как возможность.
Затем его лицо снова обретает служебное выражение.
- Просто мне показалось, что в этой истории ты несколько преждевременно склонился к определённой версии. Конечно, следствие ещё не кончилось, и я допускаю, что ты можешь оказаться прав. Но всё же действуй осмотрительно.
Возвратившись в свой кабинет, я застаю там судебного медика, развалившегося за моим столом.
- А, благоволил наконец явиться, - кисло приветствую его я, всё ещё под впечатлением разговора с полковником.
Паганини вскрытий зябко потирает руки, не обращая малейшего внимания на моё кислое лицо. У этого человека вообще талант не замечать ничего неприятного.
- Холодно у тебя, дорогой. Я, пока ждал, окоченел. Может, выкурим по одной, согреемся?
Я вздыхаю и с видом великомученика бросаю на стол коробку сигарет - вторую за этот день.
- Твоим пациентам ещё холодней, и никто не угощает сигаретами. Ну, выкладывай: что нового?
Врач не торопится. Он бесцеремонно роется в коробке, выбирая сигарету помягче, ищет глазами спички, закуривает не спеша и только после третьей затяжки благоволит процедить:
- Пока что ничего окончательного. Смерть, как я и думал, наступила что-то около полуночи. Анализ яда ещё не закончен, но вот увидишь - я буду прав: цианистый калий, воспоминание детства. Кроме того, вскрытие показало систематическое злоупотребление спиртным.
- Это известно и без вскрытия.
- И ещё одно, что, вероятно, тоже известно инспектору, для которого не существует никаких тайн: рак лёгкого.
- Вот это уже что-то положительное.
- Настолько положительное, что может послужить заключительной главой истории, - торжественно заканчивает Паганини и разваливается в кресле.
- Ну, что ж, раз ты говоришь… - смотрю я на него рассеянно.
- Не понимаю, чего тут ещё думать. Человек узнал, что у него рак, и, чтобы избавиться от болей, взял да и глотнул цианистого калия. Такие случаи бывали.
- Но ты забываешь про вторую рюмку.
- Если она так тебя волнует, допей её и поставь точку, вторая рюмка… Может, перед этим к нему зашёл приятель, и они выпили вдвоём.
- Человек, решивший покончить с жизнью, вряд ли станет распивать с приятелем, - говорю я не столько Паганини, сколько самому себе.
В это мгновение судебный медик, осенённый идеей-молнией, приподнимается со стула и победоносно произносит:
- Слушай. Всё ясно - приятель его был врач. Они выпили, и Маринов, задавая исподволь вопросы, узнал страшный диагноз. Потом, когда врач ушёл к себе, больной, подавленный известием, глотнул цианистого калия.
- Ты доведёшь меня до нищенской сумы с твоими версиями, - отбиваюсь я устало. - И сядешь на моё место.
- Очень мне нужно твоё холодное место, - усмехается Паганини. - Дарю тебе эту версию. Лови.
- Ты мне покажи лучше акт вскрытия, а версию пока попридержи. Нет! Погоди! Стой!
Осенённый в свою очередь идеей, я хватаю Паганини за плечо.
- А откуда тебе, старому чёрту, известны все эти подробности? Уж не ты ли тот врач, который выпивал с Мариновым?
Между тем, как говорится в протоколах, наступил конец рабочего дня. Я покидаю кабинет, но из этого отнюдь не следует делать поспешного заключения, что мой рабочий день закончился. Я и те, что вроде меня, исключение: работаем всё равно, что сдельно. Пока убийца гуляет на свободе, об отдыхе нечего и думать.
Шагаю по улице под дождём, охваченный ностальгией. Ностальгией по старому дому. Не родному, которого, кстати говоря, я не помню, а по дому Маринова. Когда я, наконец, вхожу во двор, сумерки уже сгустились. Ветер гнёт ветки каштанов, но эти подробности пейзажа воспринимаются скорей на слух. Тускло светится лампа над подъездом. Катя с хозяйственной сумкой в руках чуть не сталкивается со мной в двери.
- А, товарищ начальник! - восторженно восклицает женщина-водопад, словно моё появление у них - просто предел мечтаний. - А я вот в магазин собралась…
- Идите, идите, не беспокойтесь. Мне надо только поговорить с вашей племянницей. Формальность…
- И мне тоже сердце подсказывало, что вы зайдёте; я ей говорю - не уходи, может, тебя товарищ начальник будет спрашивать, очень симпатичный человек, тот, который ведёт расследование. Да где там - разве удержишь. Эти нынешние такие - минутки дома спокойно не посидят. Сделает себе маникюр, покрутится перед зеркалом - и после ищи-свищи. Я вот даже Маре говорю: знаешь, говорю, Мара, эти нынешние…
- Простите, что я вас перебиваю. Вы не помните, в котором часу вернулся вчера вечером товарищ Димов?
Глаза женщины заговорщически щурятся. Она наклоняется ко мне.
- Товарищ Димов был вчера в Ямболе. Так он нам сегодня объявил. Но пусть другим рассказывает сказки. Уж я-то знаю, кто здесь, а кто не здесь. Каждый, кто возвращается домой, проходит мимо моего окошечка, и я вижу его ноги, и вчера видела ноги Димова - поздненько он воротился.
- До или после полуночи, не помните?
- До. Точно помню, что до. Я уж потом, когда он прошёл, встала попить и взглянула на часы - не было и полдвенадцатого…
- Вы, видать, беспокойно спите.
- В нашем возрасте ведь всегда так - спишь, не спишь - даже и не поймёшь.
- А говорите - ничего не слышали, что делалось у Маринова.
Женщина взвешивает, не сболтнула ли она чего лишнего, потом с неуверенной улыбкой говорит:
- Нет, ничего. Если б слыхала, почему бы и не сказать.
- Хорошо, хорошо, - отвечаю я. - А Колев и Славов дома?
- Доктор здесь и товарищ Славов тоже. Да и я мигом ворочусь, только б мне с Марой, моей подругой, не встретиться. Хорошая женщина, товарищ начальник, да ужасная болтушка… Уж на что я не из молчаливых - знаю за собой этот грешок, но Мара, моя подруга, уж действительно не знает никакой меры. Да и то сказать, товарищ начальник, привыкли уж мы с ней так-то. Бывало бегаешь день-деньской, умаешься, а когда освободишься - куда деться? В кино или там в кафе, как этих нынешних, не пригласят. Всей-то радости, что выйти на улицу да почесать язык с соседками - за это денег не берут…
Спускаясь в подвал, я представляю, как, усевшись, бывало, в кружок на низеньких стульчиках перед домом, женщины судачили до позднего вечера, и у меня проносится мысль: не так-то уж радостно жила эта женщина, если для неё единственным удовольствием была бесплатная болтовня. Хотя это, конечно, ещё не оправдание для того, чтобы врать в глаза.
Подвал скудно освещается лампочкой. За дверью Колева - оживлённые голоса. Мужской и женский. О чём-то разговаривают. Но так как подслушивать не в моих привычках, я решительно стучу. Дверь приоткрывается, и в щель просовывается голова Колева. Нельзя сказать, чтобы выражение его лица было очень гостеприимным.
- Опять я, - срывается у меня с языка довольно глупое замечание.
- Понятно, - холодно кивает Колев. - У меня тоже ненормированный день - могут вызвать в любое время. К сожалению, я сейчас не один - родственница зашла…
- Я хотел уточнить одну подробность, но раз так, оставим до завтра, - покладисто соглашаюсь я.
Доктор колеблется и, закрыв за собою дверь, делает шаг вперёд.
- Если только одну подробность… А то я, грешным делом, подумал - уж не решили ли вы повторить исчерпывающий осмотр, как утром.
- Не бойтесь, раздеваться не понадобится.
Я вынимаю коробку сигарет и угощаю собеседника.
- Ну, - немного нетерпеливо торопит меня Колев.
- Вы тогда мне, помните, сказали, что покойный был здоров, как бык.
- Да, совершенно верно.
- А забыли добавить, что у быка был, оказывается, рак.
- Рак?
Колев кажется удивлённым, но нельзя сказать, чтобы слишком.
- Да, рак. Может, вы и принадлежите к школе, которая считает рак пустяком, преходящим недомоганием, но всё же надо было упомянуть эту незначительную подробность.
- Как я могу упоминать подробности, которые мне неизвестны.
- Маринов никогда не говорил вам о раке - вообще или в частности?
- Никогда.
Тон категоричен. Выражение лица - тоже весьма категорично.
- А яду у вас, случаем, не просил? Цианистого калия или чего другого?
- Нет. Я вам уже сказал - он сам отравлял окружающих и притом без специальных препаратов.
- Понятно. Но речь в данном случае идёт о нём самом, а не об окружающих…
Дверь за спиной доктора в этот момент резко распахивается. На пороге вырастает стройная девушка с красивым и - чтобы быть объективными - недовольным лицом. Она бросает на меня беглый взгляд.
- А, у тебя гость. Я думала - куда ты делся…
- Товарищ из милиции, - объясняет Колев, не очень обрадованный появлением родственницы. Потом, вспомнив о правилах поведения, процеживает:
- Познакомьтесь.
Мы подаём друг другу руки.
- Вы тоже гинеколог? - спрашиваю.
- Нет, биолог, если это интересует милицию, - усмехается она.
- Биолог? До сих пор хорошенькие девушки шли прямой дорогой в кино, а теперь - извольте - в биологию. Дожили, нечего сказать.
- В жизни нет ничего непоправимого, - снова улыбается девушка. - Если подыщете мне что-нибудь в кино, можете, позвонить.
Она слегка кивает головой и, подчиняясь взгляду Колева, снова исчезает за дверью. Подумать, какой ревнивец!
- Симпатичный биолог, - ухмыляюсь я. - И родственница к тому же.
- Вам не кажется, что ваши мысли работают не в служебном направлении? - прерывает меня врач.
- Что поделаешь! Шерше ля фам, как говорят французы, когда принимаются изрекать избитые истины. Но вернёмся к нашему вопросу: скажите, с кем ещё из врачей советовался Маринов?
- Насколько мне известно, ни с кем. Стал бы он тратить деньги на лечение. Да и не было особых причин.
- Кроме рака, разрешите добавить.
- Не допускаю, чтоб он знал о раке. Во всяком случае со мной он об этом не говорил.
- Значит, тезис о самоубийстве отпадает, - бормочу я себе под нос.
- Что вы сказали?
- Ничего. Просто подумал вслух. Как в романах. Или в сумасшедшем доме. Сам спрашиваешь и сам отвечаешь.
- В таком случае я становлюсь третьим и, пожалуй, лишним собеседником.
- Да, да, идите к своей родственнице. Свой своему поневоле друг.
Вслед за этим я поворачиваюсь кругом и направляюсь к двери Славова. На стук мой никто не отвечает. Я нажимаю ручку двери, и она легко поддаётся. В помещении никого нет, но в нише, прикрытой полиэтиленовой занавеской, слышится плеск воды.
- Одну минутку, - раздаётся приглушённый голос из-за занавески. - Можете подождать в комнате.
Передо мной - неширокая постель, застланная безупречно чистым одеялом. Я сажусь и приготавливаюсь ждать. Постель оказывается мягкой, и я позволяю себе прилечь, сдвинув в знак отдыха шляпу на затылок, и блаженно закурить.
Обстановка комнаты не роскошная, но довольно-таки уютная. Словно хозяин задался целью доказать, что и холостяк - тоже человек. И я лелею скромные планы в отношении своей квартиры. Просто откладываю их, пока не решу одну маленькую личную историю. Историю, которая, как я уже упомянул, началась однажды летом на дансинге.
Откинув голову и чуть прикрыв глаза, я глубоко затягиваюсь дымом и чувствую, как в душе у меня рождается мелодия - старомодное, затасканное танго.
Море шумит внизу, в темноте, а я танцую с ней на веранде и, чтобы отвлечь её внимание от моего сверхоригинального стиля, болтаю всякие пустяки. Потом, устыдившись, наконец, предлагаю ей вернуться на место: "Вот видите - я ни на что не гожусь. Даже на то, чтобы танцевать танго". "Вы танцуете не так уж плохо, - великодушно возражает она. - Просто нужна привычка". "Нет у меня привычки, - лепечу я с почти незнакомым мне смущением. - Ни танцевать, ни отдыхать. Должно быть, у меня в процессе работы искривился позвоночник. Я вот смотрю на эту невинную салфетку и вспоминаю, что такой салфеткой один садист заткнул рот своей жене перед тем, как пырнуть её ножом. А за этой банальной бутылкой я вижу другую, совсем такую же - только в вино там долили купороса. Или вилка… Вы, небось, и не догадываетесь, для чего может послужить вилка, которой вы поддели огурец. А в прошлом году в Плевеле…" "Это страшно, - перебивает меня она. - Вы, наверно, переутомились". "Ничуть, я чувствую себя прекрасно. Просто - искривление позвоночника". "Но должна же у вас быть и личная жизнь?" "Должна, - отвечаю. - Теоретически должна. Но боюсь, что её нету". Мы поднимаемся из-за столика и идём погулять вдоль берега. Громкоговоритель издали посылает нам свою тающую мелодию, а море шумит и шумит в темноте.
Чтобы снова вернуться к действительности, приходится совершить большой скачок от ночного пустынного пляжа к холостяцкой квартире инспектора. Незастланная кровать… Шкаф с маленькой стопкой чистого и большой кучей грязного белья и - постойте, это что-то новое! - форма, которую инспектор никогда ещё не надевал и вряд ли когда-нибудь наденет, если не считать того последнего - торжественного и чуточку печального - момента, когда ближние в благодарность за заботу о стольких неопознанных трупах решат позаботиться и о твоём…
Мысль о быстротечности нашей жизни заставляет меня снова закурить. Встав с гостеприимной постели, я прохаживаюсь по комнате. Это даёт мне возможность перейти к конкретной оценке окружающей обстановки. Комната - это хорошо известно всем - зеркало проживающего в ней субъекта. Надо только уметь читать это зеркальное отражение. Надо пройти через сотни комнат, чтобы по комбинации мёртвых предметов мгновенно представить себе лицо, именуемое Георгием Славовым, которого ты до этого не видал в лицо. Кровать короткая - значит, небольшого роста. Полный комплект туалетных принадлежностей на стеклянной полочке над умывальником - заботится о своей внешности. Отсутствует только гребешок - вероятно, плешив. Всюду царит мелочный порядок - старый холостяк с устоявшимися привычками, свойственными старым девам…
Занавеска приподнимается, и в комнату, завернувшись в мохнатую, простыню ослепительной белизны, входит высокий молодой человек с густой тёмной шевелюрой.
- Товарищ Славов? Простите, что пришёл не вовремя, но мне необходимо с вами поговорить.
- Прошу вас, - любезно кивает Славов. - Чем могу быть полезным?
- Вы, вероятно, уже догадываетесь: я из милиции. Пришёл по поводу несчастья с Мариновым.
- Какого несчастья?
- Так вы не в курсе? Маринова сегодня утром нашли мёртвым. Отравление.
Славов буркает что-то под нос. Слов не улавливаю, но чувствую - это не соболезнование.
- Нельзя сказать, чтобы вы были потрясены.
- Нет, - признаётся инженер.
- Скорее наоборот.
- Пожалуй, да, - соглашается охотно Славов. - А что - вас это удивляет?
- Людей моей профессии ничто не удивляет. Кроме неизвестности. А в этой истории - одна сплошная неизвестность.
- Вряд ли я могу быть вам полезен. Я абсолютно не в курсе происшедшего.
- Не беспокойтесь. В этом доме все, как один, не в курсе. И меня, откровенно говоря, интересуют самые простые вещи, известные, вероятно, каждому.
- Но тогда почему вы обращаетесь именно ко мне? Колев, мне кажется, тоже дома.
- Да, но он сейчас занят. Биологией. Специалист-биолог посвящает его в таинства учения о виде.
- А, Евтимова… Почему такой тон? Это его невеста.
- А он сказал, что родственница. Ну, да бог с ней. Перейдём тогда к другим соседям. Вы мне разрешите сесть?
- Извините, - краснеет Славов. - Мне следовало самому вам предложить.
Мы садимся, и я снова возвращаюсь к своему вопросу, а Славов повторяет свой ответ.
- Я совершенно не в курсе происшедшего. С соседями я, признаться, дружбы не вожу.
- Ни с кем? - спрашиваю я в упор.
- Почти ни с кем, - уточняет Славов.
- "Почти" - это звучит уже более обнадёживающе. А как, простите, зовут исключение - Дора или Жанна?
- Жанна. И притом не сейчас. Раньше. Теперь мы с ней не разговариваем.
- Жаль. Порвать единственный контакт с этим миром… Держу пари, что причиной всему - Маринов.
- Причин много. И Маринов в данном случае ни при чём. Просто дружба, которая расстроилась из-за различия во вкусах и взглядах на жизнь.
Славов протягивает мне пепельницу - опасается, как бы я не просыпал пепел на пол.
- Хорошо, хорошо, - отступаюсь я. - Не будем углубляться в интимные подробности. Но вы поймите, что мне важно знать, состоял ли Маринов с Жанной в известных отношениях или нет.
- Маринов, мне кажется, в последнее время заигрывал с Жанной, но не допускаю, чтобы он имел успех.
- Что вам мешает допускать это?
- То, что я всё-таки знаю Жанну. Она поступает, может, не всегда разумно, но всегда руководствуется желанием. А чтобы такая девушка, как она, могла бы взять да увлечься Мариновым, это уж, знаете, чересчур…
- А что думает по этому поводу тётя Катя? - спрашиваю я и, прикурив одну сигарету о другую, бросаю окурок в пепельницу.
- Не знаю. Поймите же наконец: я искренне желаю вам помочь, но жизнь обитателей этого дома меня действительно никогда не интересовала.
- Ну, что ж, оставим этот вопрос. Кто был вчера вечером в комнате Маринова?
- Понятия не имею.
- Но вы хоть слышали шаги? - устремляю я взгляд на потолок. - Ваша комната и комната тёти Кати - точно под квартирой Маринова. Какие вы слышали шаги - мужские или женские?
Славов тоже невольно бросает взгляд на потолок и тут же отводит его в сторону.
- Я не обратил внимания. Вы бы лучше Катю спросили. У неё слух острей, особенно на такие вещи.
- Спасибо за идею. Непременно ею воспользуюсь. Но пока я спрашиваю вас. Что вы делали в это время?
- В какое время?